(no subject)
Я плыла, толкаясь ластами, над подводными горами и ущельями, отслеживая краем глаза полёты рыб, слегка поджимаясь от охладевшей от морщившего море северного ветра воды.
И думала о невесёлом. Вот и стали мы старыми хрычами и старыми хрычовками. Но об этом что думать? Об этом пусть зеркала думают подлые, а я и смотреть в них не буду. Бабаню я вспоминала, как она убивалась, когда дед помер.
Деда из лагеря ждали две женщины - Бабаня и мамина няня Шура, которой в 37-ом было, наверно, лет восемнадцать, ну, может, двадцать. Дед в 56-ом вернулся к Бабане, и жили они в комнате на Херсонской, где за окнами с пронзительным режущим звуком поворачивали трамваи, - комната была бабаниной сестры Гали, и значит, жили они там втроём.
Наверно, недолго. Комнату возле парка Победы, которую дед получил после реабилитации, он отдал маминой сестре с мужем - им негде было жить. И дед ушёл к Шуре. Чёрт знает, что было б, если б им с Бабаней было где жить.
Дед умер в 71-ом. В коммунальной квартире. В той самой комнате, где до того жили Бабаня с Галей. Гали почти десять лет, как не было, а Бабаня жила с тётей Жорой (названной в честь Жана Жореса), с её мужем Марком (Марксом, названным в честь Карлы-Марлы) и их дочкой Танькой в новенькой кооперативной квартире. Дедову комнату, отстроив квартиру в кооперативе «Медик», они сдали, как положено, государству.
Дед с Шурой разошёлся и жил один. Мы были за городом, а дед умер от какого-то по счёту сердечного приступа (соседи скорую не один раз вызывали).
Бабаня на похоронах была помертвелая, а потом всё плакала, плакала...
А я, юная идиотка, удивлялась - да чего ж она так убивается - ведь сто лет вместе не живут, бросил он её, и вообще - Бабаня - очень, казалось, немолодая - зимой в синем по-деревенски повязанном платке. Любовь-морковь - это ж всё про юных было, про их проблемы, тогдашние наши то есть - проблемы. А старыми - ну, станем мы, наверно, но это в где-то-таме, и проблемы у нас тогда будут другие - видимо, быть наготове-наподхвате детям-внукам, и их интересами жить - так это когда-то представлялось из глупой безответственной и отчаянно эгоистичной юности...
Вот и думаю я - может, кажется нам, что в предыдущих поколениях люди принимали возраст, становились немолодыми, и только начиная с бэбибумеров завопили - неееет!
Мой московский дядюшка, приехав в гости ко мне в Париж, тыкал себя в грудь и возмущался: «Мне 70????!!! Мне????!!!», и гордился, что завёл сорокалетнюю любовницу.
Очень давно Анатолий Стреляный в каком-то очерке писал, что его мать, украинская крестьянка, усмехалась: «сексуальная революция у вас? А у нас в стогу не сексуальная революция была?».
Уж не говоря о старом Джолионе на рубеже прошлого и позапрошлого веков - «ужас не в том, что стареешь, а в том, что остаёшься молодым». И всё-таки не ужас, нет, и всё-таки щастье - Васька, ауууууу! Рыбки-стрижи поводят раздвоенными хвостиками, рыбки-попугаи мелькают витражными боками, вот синяя вуалехвостая рыба проплыла...
И думала о невесёлом. Вот и стали мы старыми хрычами и старыми хрычовками. Но об этом что думать? Об этом пусть зеркала думают подлые, а я и смотреть в них не буду. Бабаню я вспоминала, как она убивалась, когда дед помер.
Деда из лагеря ждали две женщины - Бабаня и мамина няня Шура, которой в 37-ом было, наверно, лет восемнадцать, ну, может, двадцать. Дед в 56-ом вернулся к Бабане, и жили они в комнате на Херсонской, где за окнами с пронзительным режущим звуком поворачивали трамваи, - комната была бабаниной сестры Гали, и значит, жили они там втроём.
Наверно, недолго. Комнату возле парка Победы, которую дед получил после реабилитации, он отдал маминой сестре с мужем - им негде было жить. И дед ушёл к Шуре. Чёрт знает, что было б, если б им с Бабаней было где жить.
Дед умер в 71-ом. В коммунальной квартире. В той самой комнате, где до того жили Бабаня с Галей. Гали почти десять лет, как не было, а Бабаня жила с тётей Жорой (названной в честь Жана Жореса), с её мужем Марком (Марксом, названным в честь Карлы-Марлы) и их дочкой Танькой в новенькой кооперативной квартире. Дедову комнату, отстроив квартиру в кооперативе «Медик», они сдали, как положено, государству.
Дед с Шурой разошёлся и жил один. Мы были за городом, а дед умер от какого-то по счёту сердечного приступа (соседи скорую не один раз вызывали).
Бабаня на похоронах была помертвелая, а потом всё плакала, плакала...
А я, юная идиотка, удивлялась - да чего ж она так убивается - ведь сто лет вместе не живут, бросил он её, и вообще - Бабаня - очень, казалось, немолодая - зимой в синем по-деревенски повязанном платке. Любовь-морковь - это ж всё про юных было, про их проблемы, тогдашние наши то есть - проблемы. А старыми - ну, станем мы, наверно, но это в где-то-таме, и проблемы у нас тогда будут другие - видимо, быть наготове-наподхвате детям-внукам, и их интересами жить - так это когда-то представлялось из глупой безответственной и отчаянно эгоистичной юности...
Вот и думаю я - может, кажется нам, что в предыдущих поколениях люди принимали возраст, становились немолодыми, и только начиная с бэбибумеров завопили - неееет!
Мой московский дядюшка, приехав в гости ко мне в Париж, тыкал себя в грудь и возмущался: «Мне 70????!!! Мне????!!!», и гордился, что завёл сорокалетнюю любовницу.
Очень давно Анатолий Стреляный в каком-то очерке писал, что его мать, украинская крестьянка, усмехалась: «сексуальная революция у вас? А у нас в стогу не сексуальная революция была?».
Уж не говоря о старом Джолионе на рубеже прошлого и позапрошлого веков - «ужас не в том, что стареешь, а в том, что остаёшься молодым». И всё-таки не ужас, нет, и всё-таки щастье - Васька, ауууууу! Рыбки-стрижи поводят раздвоенными хвостиками, рыбки-попугаи мелькают витражными боками, вот синяя вуалехвостая рыба проплыла...