Полонез ля минор
Мы живём во времена, когда перемена участи - однозначная доблесть. Любой, кто рискнёт эмигрировать, выглядит невероятно круто, история отъезда приравнивается к истории успеха, потому что это ж такая решительность, это «взять судьбу в свои руки», это уверенность в собственной ценности, живучести, обучаемости, и это натурально весьма сложное и дорогостоящее предприятие.
Помню, когда пришли получать израильскую визу, мы пристроились в маленькую очередь возле консульства под длинной кремовой стеной, ожидая открытия ворот, и я подумала, каково было уезжающим в семидесятые. Они ведь стояли под прицелом ненависти и презрения, они были беглецы и предатели, они бросали Родину - а мы всего лишь переезжаем.
За полтора года до отъезда я сосредоточилась и начала много работать, урезав расходы и откладывая максимум денег, чтобы обеспечить нам месяцев шесть комфортного и спокойного существования в Тель Авиве. Рассказы о тех, кто в начале девяностых привозил в новую страну двести долларов в кармане и контейнер с бессмысленным барахлом, звучали страшилками, - ну невозможно это, я знала, что так и было, но отказывалась понимать, как они выживали.
И уж конечно я не слышала безысходного грохота железного занавеса, падающего за спиной, разве что немного поиграл в голове полонез ля минор, но никакой специальной трагедии не намечалось. Москва осталась открытой для меня, можно приезжать в гости два-три раза в год и даже немножечко работать, в России всегда ценили «свет с Востока» - вроде поживёшь заграницей всего ничего, а уже «иностранный специалист». И меня не запрут в стране с непонятным языком и нравами, я заранее там побывала, оценила обстановку и кое что поняла. Если совсем не заладится, можно уехать, на новое место или вернуться в Москву, к Александровскому саду, толстеньким открыточным берёзкам, к низким по израильским меркам ценам, русскому языку, к маме и папе.
Хорошо же всё, ну. Только больно отчего так, отчего так хреново в эти последние предотъездные недели, господи.
Начинается всё со сбора вещей. Кажется, это неподъёмная работа - перетрясти горы барахла, взять самое нужное и ещё немного лишнего для уюта и памяти. Но полной неожиданностью станет психологическая тяжесть: на тебя внезапно свалится перепросмотр, ты окажешься не перед грудой тряпок и бумажек, а лицом к лицу с прошлым, которое аккуратно возьмёт за горло и заставит оглянуться. Каменеть и превращаться в соляной столп при этом нельзя, времени нет, поэтому бери каждую вещь и не отводи глаза, смотри, вспоминай - как эта футболка взлетала к потолку и падала на пол, а сама ты летела и всё не падала в чьих-то объятиях; как покупала этот билет, чтобы поехать на последние свидание; как твой ребёнок вырос из этих штанов, а ты проносила их ещё лет десять; как мама зачем-то сшила и надарила тебе этих жутких куколок всего несколько лет назад; как ты училась вышивать, вязать, рисовать, выжигать, делать бусики - и всё это наплодило миллион коробочек, баночек и пакетиков. Прикасайся, бери, рассматривай, вспоминай, оплакивай, улыбайся, отправляй в огромный мусорный пакет. Или в чёрную сумку, которая потом переедет на хранение к родителям. Или в чемодан. Двадцать выброси, три сохрани, одно забери с собой. Пойми, что всех твоих актуальных ценностей и смыслов - на два чемодана.
Второй сюрприз - люди.Ты ещё не уехал, не попрощался, физически пока здесь, но они уже всё поняли и простились с тобой, но не простили. Сваливаешь? Ах так? Ну смотри, тебе жить. В девяностые мой прекрасный милый отчаливал из Москвы в эмиграцию и на последней отчаянной пьянке его крепко избил хороший приятель: попросил друзей придержать «господина отъезжающего иностранца» и от души набил морду. Было ли за что, не мне судить, я могла только смывать вишнёвую кровь с его тёмных волос и не плакать. А он смеялся разбитым ртом и повторял «Ничего, ничего, это Родина со мной прощается». Двадцать лет спустя я не сомневалась, что Родина со мной попрощается мягче, и точно, мордобоя не было. Было более или менее деликатное кидалово - когда в целом приличные люди просто вычёркивают тебя из ваших общих планов, отзывают обещания и обязательства, «прощают» свои долги - ты же уезжаешь, можно не церемониться. Неважно, что большая часть дел решалась по переписке, а виделись раз в полгода. Неважно, что с некоторыми мы и без того жили в разных городах. Неважно, что рабочие процессы вроде никто не завершал. Но ты уезжаешь и больше не наш. А с чужими у нас разговор короткий: собрался? катись. Вдруг исчезли две трети работы, отношений, перспектив, а ведь я-то осталась прежней. Но не здесь, и это всё решало.
А самая большая боль - близкие, те кто несмотря на перемены остались с тобой, но всё же остаются без тебя. Непонятно, что тягостней, рвать с не слишком нужными людьми или сохранять эту мучительную связь с бесценными. Семья разбросана по разным концам Москвы и области, но тебе до них всего только час или два, и главное в ваших отношениях - возможность. Возможность в любой момент примчаться, чтобы попросить помощи или помочь; чтобы поговорить с глазу на глаз; чтобы обнять; чтобы попрощаться. Это последнее становится самым важным, потому что родители, бодрые и вроде не старые, оказывается уже давно вступили в «возраст некрологов». Когда встречаешь в новостях тексты про ушедших на семьдесят каком-то году, не особенно удивляешься - старики. Но твои-то молодые, о чём вообще речь. А потом в одну секунду вдруг видишь всё: неверность движений, изменившуюся походку, руку, которая тяжело опирается о стену, тоскливый до отчаянья взгляд. А потом папа отводит глаза и говорит:
- Не бойся, ничего не бойся. Мы дождёмся.
Они дождутся, но ты теперь живи с тем, что за спиной у тебя брошенные старики.
И после этого остаётся только выпрямиться, «взять судьбу в свои руки» и выступить круто, как цирковая лошадь - красиво, ярко, успешно. Мы, конечно, справимся, выживем, научимся и преуспеем, вот только бы перестал звучать в голове этот чёртов полонез ля минор.
Помню, когда пришли получать израильскую визу, мы пристроились в маленькую очередь возле консульства под длинной кремовой стеной, ожидая открытия ворот, и я подумала, каково было уезжающим в семидесятые. Они ведь стояли под прицелом ненависти и презрения, они были беглецы и предатели, они бросали Родину - а мы всего лишь переезжаем.
За полтора года до отъезда я сосредоточилась и начала много работать, урезав расходы и откладывая максимум денег, чтобы обеспечить нам месяцев шесть комфортного и спокойного существования в Тель Авиве. Рассказы о тех, кто в начале девяностых привозил в новую страну двести долларов в кармане и контейнер с бессмысленным барахлом, звучали страшилками, - ну невозможно это, я знала, что так и было, но отказывалась понимать, как они выживали.
И уж конечно я не слышала безысходного грохота железного занавеса, падающего за спиной, разве что немного поиграл в голове полонез ля минор, но никакой специальной трагедии не намечалось. Москва осталась открытой для меня, можно приезжать в гости два-три раза в год и даже немножечко работать, в России всегда ценили «свет с Востока» - вроде поживёшь заграницей всего ничего, а уже «иностранный специалист». И меня не запрут в стране с непонятным языком и нравами, я заранее там побывала, оценила обстановку и кое что поняла. Если совсем не заладится, можно уехать, на новое место или вернуться в Москву, к Александровскому саду, толстеньким открыточным берёзкам, к низким по израильским меркам ценам, русскому языку, к маме и папе.
Хорошо же всё, ну. Только больно отчего так, отчего так хреново в эти последние предотъездные недели, господи.
Начинается всё со сбора вещей. Кажется, это неподъёмная работа - перетрясти горы барахла, взять самое нужное и ещё немного лишнего для уюта и памяти. Но полной неожиданностью станет психологическая тяжесть: на тебя внезапно свалится перепросмотр, ты окажешься не перед грудой тряпок и бумажек, а лицом к лицу с прошлым, которое аккуратно возьмёт за горло и заставит оглянуться. Каменеть и превращаться в соляной столп при этом нельзя, времени нет, поэтому бери каждую вещь и не отводи глаза, смотри, вспоминай - как эта футболка взлетала к потолку и падала на пол, а сама ты летела и всё не падала в чьих-то объятиях; как покупала этот билет, чтобы поехать на последние свидание; как твой ребёнок вырос из этих штанов, а ты проносила их ещё лет десять; как мама зачем-то сшила и надарила тебе этих жутких куколок всего несколько лет назад; как ты училась вышивать, вязать, рисовать, выжигать, делать бусики - и всё это наплодило миллион коробочек, баночек и пакетиков. Прикасайся, бери, рассматривай, вспоминай, оплакивай, улыбайся, отправляй в огромный мусорный пакет. Или в чёрную сумку, которая потом переедет на хранение к родителям. Или в чемодан. Двадцать выброси, три сохрани, одно забери с собой. Пойми, что всех твоих актуальных ценностей и смыслов - на два чемодана.
Второй сюрприз - люди.Ты ещё не уехал, не попрощался, физически пока здесь, но они уже всё поняли и простились с тобой, но не простили. Сваливаешь? Ах так? Ну смотри, тебе жить. В девяностые мой прекрасный милый отчаливал из Москвы в эмиграцию и на последней отчаянной пьянке его крепко избил хороший приятель: попросил друзей придержать «господина отъезжающего иностранца» и от души набил морду. Было ли за что, не мне судить, я могла только смывать вишнёвую кровь с его тёмных волос и не плакать. А он смеялся разбитым ртом и повторял «Ничего, ничего, это Родина со мной прощается». Двадцать лет спустя я не сомневалась, что Родина со мной попрощается мягче, и точно, мордобоя не было. Было более или менее деликатное кидалово - когда в целом приличные люди просто вычёркивают тебя из ваших общих планов, отзывают обещания и обязательства, «прощают» свои долги - ты же уезжаешь, можно не церемониться. Неважно, что большая часть дел решалась по переписке, а виделись раз в полгода. Неважно, что с некоторыми мы и без того жили в разных городах. Неважно, что рабочие процессы вроде никто не завершал. Но ты уезжаешь и больше не наш. А с чужими у нас разговор короткий: собрался? катись. Вдруг исчезли две трети работы, отношений, перспектив, а ведь я-то осталась прежней. Но не здесь, и это всё решало.
А самая большая боль - близкие, те кто несмотря на перемены остались с тобой, но всё же остаются без тебя. Непонятно, что тягостней, рвать с не слишком нужными людьми или сохранять эту мучительную связь с бесценными. Семья разбросана по разным концам Москвы и области, но тебе до них всего только час или два, и главное в ваших отношениях - возможность. Возможность в любой момент примчаться, чтобы попросить помощи или помочь; чтобы поговорить с глазу на глаз; чтобы обнять; чтобы попрощаться. Это последнее становится самым важным, потому что родители, бодрые и вроде не старые, оказывается уже давно вступили в «возраст некрологов». Когда встречаешь в новостях тексты про ушедших на семьдесят каком-то году, не особенно удивляешься - старики. Но твои-то молодые, о чём вообще речь. А потом в одну секунду вдруг видишь всё: неверность движений, изменившуюся походку, руку, которая тяжело опирается о стену, тоскливый до отчаянья взгляд. А потом папа отводит глаза и говорит:
- Не бойся, ничего не бойся. Мы дождёмся.
Они дождутся, но ты теперь живи с тем, что за спиной у тебя брошенные старики.
И после этого остаётся только выпрямиться, «взять судьбу в свои руки» и выступить круто, как цирковая лошадь - красиво, ярко, успешно. Мы, конечно, справимся, выживем, научимся и преуспеем, вот только бы перестал звучать в голове этот чёртов полонез ля минор.