ЛЕТЕЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА - 72
«...4. Дедушка воспрянул духом и потерял браслет.
5. Археологическая комиссия постепенно приближается к зайцу.
6. Моя мама в пуху.
7. Стало доподлинно известно, что разъяренный лев проглотил семейство моего двоюродного брата, равно как и соломенную шляпку моей заботливой матери.
8. Тетя Лиза не может предотвратить землетрясения.
9. Очевидно, что брату, изредка подталкиваемому слабым северо-восточным ветром, было приказано наблюдать за мышами.
10. Молодая безупречная девочка стоит над кровоподтеком.
11. Когда брат доказывал свое царское происхождение, он смотрел на ту собаку, около которой стоял дом.
12. Опытный фармацевт мажет красной краской длинный хвост нездешнего кота.
13. Человек несет медведя в лес», - эти фразы диктовал просвещенный наставник некоему Тальскому, герою художественного произведения, будущему видному члену Общества Стояния на Перекрестках. А вот какого рода математические упражнения предлагались пытливому уму:
«У 2 торговок было 3 яблока. Одна из них сказала другой: если ты мне дашь одно яблоко, то у меня будет количество яблок, равное наибольшему корню уравнения 7х7 + 6х6 + 5х5 + 4х4 + 3х3 + 2х2 + х = 1538; если же я тебе дам одно яблоко, то у тебя будет количество яблок, равное 22-й цифре справа числителя тридцать второго числа Бернулли. Спрашивается, какое первоначальное число яблок у обеих торговок? Ответ: 1 и 2».
«Быстро и легко решал он такие задачи, и дух его погружался в тайны царицы знаний - математики. Но все же, достигнув 15 лет, когда его спрашивали: кем думает он быть? Банкиром или спортсменом? Тальский задумчиво улыбался и неизменно отвечал: я буду членом Общества Стояния на Перекрестках. И окружающие приветствовали его, и сердца их наполнялись радостью великой».
Это - чрезвычайно странный текст (будь он датирован 20-ми годами, он смотрелся бы естественнее - но это первое десятилетие века). Сто с лишним страниц, объединенных личностью главного героя и двух его возлюбленных - Елены Мирановой («красавицы с иссиня черными волосами и странными блесками бездонных глаз») и Зинаиды Дорн («с 14 лет владела золотыми приисками на острове ее имени, где-то около северного полюса, и, потому, не отказывала себе ни в чем») и каким-то скачкообразным действием, протекающим на фоне фантасмагорического пейзажа вымышленного Дженкинского уюта. Здесь на равных действуют гигантские собаки («Тогда появилась из холодной дали и остановилась перед Тальским Собака, всем собакам Собака. И он познал ее тайну и, охваченный экстазом, никогда может быть вновь не появившимся, взошел на сияющие высоты своей мысли»), тароватые крестьяне («Юрка как-то многозначительно понюхал воздух и вдруг, быстро прошептав какое-то заклинание, с нечеловеческим криком стегнул снизу лошадей»), Белый волк, Орел - царь крылатых («Его глаза - пламень, его сила - сила бури, его размах крыльев - 232 сант.»); здесь цитируют Бодлера, Блока и рекламные объявления, а танцующие на балу ведут легкую беседу наподобие следующей:
«- Вам чего? скорее!
- Мне э… э… любви
- Дайте бифштекс!
- С удовольствием! Ты кто?
- Я старик!
- Так чего же ты плачешь, ты глухонемой, что ли?
- Да, от рождения.
- Сколько тебе лет?
- 71, мой дедушка покончил самоубийством.
- Каким образом?
- Нет, что Вы, Боже сохрани! он не образом, он перегрыз себе горло» и т.д.
Цитировать это можно бесконечно - ко второй половине книги градус художественного безумия ощутимо нарастает, но на с. 63 читателя ожидает некоторая запинка - ибо из-за кулис повествования появляется сам автор, держащий в руках, для удобства биографа, табличку с двумя датами: не только рождения, но и предполагаемой смерти:
«Теперь, в девятый раз покинув навеки Зинаиду Дорн, он шел из города по шоссе и, минуя окраины, где серые стены глядели на него со страхом и смешанным любопытством, вспоминал с трудом бессмертные и недостижимые по своей красоте стихи поэта Артура Хоминского (1888 - 1957)»… следует цитата.
В начале февраля 1912 года на это имя и фамилию с понятным недоумением взирал А. А. Блок, достав из почтового ящика письмо следующего содержания:
«Глубокоуважаемый Александр Александрович!
Простите меня за мою дерзость, но я, как молодой, начинающий поэт и основатель в Киеве скромного общества Вашего Имени - должен был рано или поздно обратиться к Вам, чьи стихи были для меня именно «Нечаянной радостью» в моей слишком серой и унылой жизни и пробудили во мне то щемящее и жуткое осязание тоски, которое мы, грустные избранники, чувствовали и чувствуем всегда при приближении Ее, Неуловимой и Вечно-Милой Софии, тысячи страниц я мог бы писать о том, чем Вы были для меня, что я пережил, читая Ваши книги, но зачем? Вы, может быть, не захотите пробежать взглядом и эти тихие строки, когда в жизни Вам расточали несравненно более хвалебные дифирамбы.
Тем не менее было бы для меня несказанным Счастьем получить от Вас хотя бы несколько строчек, хотя бы одну только подпись на белом листе - в ожидании еще сильнейшего Счастья, когда я, быть может, скоро явлюсь в Петербург выразить Вам лично свое <бес?>предельное восхищение.
Остаюсь нижайшим из Ваших почитателей всегда в восторженном поклонении
Артур Хоминский
Почта Наровля Минской губ., ул. Наровля
3 февраля 1912» (конъектура проставлена на месте дырочки от дырокола).
Ответ Блока не сохранился, но он, по всей вероятности, существовал, поскольку ободренный полученным письмом адресат прибыл в Петербург, явно рассчитывая на свидание - и был жестоко разочарован:
«Киев 13 марта 1912 г.
Глубокоуважаемый Александр Александрович!
Мне было очень тяжело встретить в Петербурге с Вашей стороны такое нежелание лично уделить мне несколько минут, тем более, что таковая встреча для Вас была бы не слишком обременительной (знал я, что Вы никого не принимаете, но полагал быть счастливым исключением т.к. наши письма друг другу могли бы оказаться сильнее болезни и «нелюдимости» с Вашей стороны), для меня она была бы апофеозом лучших воспоминаний о Вас.
Но таковому свиданию не суждено было исполниться и, само собой разумеется, в дальнейшем никаких попыток к какому-либо общению предпринимать не буду, т.к. считаю Ваше обращение со мной странным и незаслуженным, если не сказать некорректным и диким.
Пребываю, как всегда, в совершенном почтении
Артур Хоминский».
Если бы Блок вдруг пожелал узнать какие-нибудь подробности о своем разобиженном корреспонденте, сделать ему это было бы не так-то просто: к 1912 году Хоминский был автором одной (но вышедшей в двух частях) маленькой книжки стихов «Для страстной мечты» (Киев. 1907). Немногим больше возможностей у нас: библиографические справочники и библиотечные каталоги добавляют к ней еще пять книг, изданных в 1913 - 1916 году тиражами в 100 - 120 экземпляров:
Хоминский Артур. Обман. Звенигородка: Тип. Юницкого, 1913. - 19 с. - 100 экз.
Хоминский Артур. Счастье. Звенигородка: Тип. Юницкого, 1913. - 21 с.
Хоминский Артур. Моя осень. Киев: Тип. С. В. Кульженко, 1914. - 32 с. - 100 экз.
Хоминский Артур. Уют Дженкини. 1908. Киев: Тип. С. В. Кульженко, 1914. - 109 с. - 100 экз.
Хоминский Артур. Возлюбленная псу: Сильная поэма. 1913-1915. Киев: Тип. Петр Барский, 1916. - 16 с. - 120 экз.
Честно сказать, даже названия этих книг звучат для иного любителя чистой музыкой, содержание же их (о котором терпеливый читатель сможет судить несколькими минутами позже) вызывает отчетливое желание познакомиться с автором ближе - и здесь выясняется впечатляющая вещь: практически никаких следов его земного существования не сохранилось. Ни в одном из пяти литературных архивов России нет его документов (исключая приведенные выше письма). Ни в одной из росписей содержания периодических изданий не значатся его тексты. Не существует (в описанной части полиграфической вселенной) рецензий на его книги. Он не упоминается в многочисленных и подробных мемуарах о киевской литературной жизни. Более того, в адресных книгах Киева (которые, в отличие от московских и петербургских, брезгуют биографическими обстоятельствами упомянутых лиц, но зато в первой половине 1910-х годов издаются в двух видах) значатся лишь две дамы Хоминские - Прасковья Филипповна и так и не постигнутая мною «Синк. Васильевна» (и только позже начинает фигурировать какой-то «Андрей Ал.»).
Встревоженный неудачей, я стал хвататься за соломинки. Две книги его изданы были в Звенигородке: я просмотрел наиболее подробный из справочников, объемлющих это поселение на реке Гнилой Тыкич: из 20-ти тысяч тамошних жителей здесь значилась примерно одна десятая, причем структурированная не по алфавиту, а по профессиям. Чтение оказалось - чистый Гоголь (например, кожевенную торговлю в Звенигородке монополизировали братья Бесноватые), но Хоминских здесь не было. Вспомнив, что первое письмо Блоку он посылал из Наровли, я прочел «Алфавитный список дворянским родам Минской губернии…», в котором обнаружилось дворянское семейство Хоминских (по соседству с Ходасевичами), но толку от этого было мало - имена их не расшифровывались, а о существовании юго-западной ветви рода я знал и так: среди описанных ее потомков Артур не значился. Наконец, я начал просматривать именные списки киевских учебных заведений - и в первом же из них ждала удача: в реестре выпускников 1906 года (на три класса старше Булгакова, на четыре - Паустовского) значился Хоминский Артур Франц Юлиан Сигизмундович. Эта находка позволяет сделать сразу несколько принципиальных выводов, как то: «Хоминский» - не псевдоним; наш герой, имея полную возможность общаться с другими пишущими гимназистами (в частности, по соседству учился хорошо нам известный Сандомирский), ею не воспользовался; год его рождения, названный в его повести (1888), по всей вероятности, справедлив (гимназию оканчивали в 17-19 лет) и, самое главное - сравнительно редкое отчество позволяет предположить, что он - сын учтенного в хрониках Сигизмунда Станиславовича Хоминского и, соответственно, внук знаменитого губернатора. Здесь расследование опять застопорилось: теоретически, некоторые разыскания возможны в украинских архивах, но, помимо послужного списка отца, не вполне понятно, что там могло бы найтись - и, главное, это не на шаг не приблизит нас к решению главного вопроса: что случилось с Артуром Сигизмундовичем потом, после 1916 года, когда вышла последняя из учтенных книг. Погиб ли он на войне? Уехал ли в Польшу? Сгинул в страшные киевские зимы революционных лет? Или дожил до предсказанного им 1957 года, где-нибудь в Парагвае, с удовольствием вспоминая киевские каштаны и холмы, тихий плеск текущей через Наровлю Припяти и суровый голос Любови Дмитриевны Блок: «Александр Александрович никого не принимает».
==
<1>
МАГИЧЕСКОЕ
Встал с постели белый месяц,
Круглый, словно шпиц,
С пищей в лапках мчатся в гнезда
Хороводы птиц.
По поверхности стеклянной
Плавает рыбак,
Дремлют домики в деревне,
Ты не спишь? дурак!
Чинно тени потянулись,
Где-то слышен вой,
Улыбается прохожий,
Вспугнутый совой.
Робко радостно и тихо
Тронусь в дальний путь,
Сонмы звездочек падучих
Не дают уснуть.
Как паяц, с большою книгой,
Встану за окном,
Буду плакать среди ночи
Об огне родном,
И, окутанный крапивой,
Выйдешь на крыльцо,
Мертвый ужас потревожит
На ходу лицо.
Поскользнувшись, ты промолвишь,
Кинув пистолет:
«Вечной радости об дальнем
Здесь предела нет».
Хоть сегодня я взволнован,
Ты, однако, пьян;
Но найдешь в лесу дремучем
Красный барабан.
Роскошь детского наряда
Я тебе сотку,
Погрузишь былое счастье
В бурную реку,
Отвратительно завоешь,
Набеленный шут,
Будешь грызть песок и камни,
Слезы не пройдут!
Как стрелою, ты навеки
Горечью пронзен,
Но послушай, как красиво
Длится ночью звон.
На болоте раздаются
Хохоты девиц,
Дремлют домики в деревне…
Месяц… словно шпиц…
<2>
ПЬЯНЫЙ БРЕД
Безмолвье, холод и туман
И я один и пьян -
Тупая боль вчерашних ран,
Томительный дурман.
Шатается мой силуэт,
И сходит мир на нет -
На много зим и много лет
Я потерял ответ.
Ну как постичь тяжелый сон?
Ушел я и сожжен
Любовью позабытых жен,
В твое вино влюблен.
Мне башня странная видна,
Как вещий призрак сна,
Где ноет тусклая луна
О прелестях вина.
Собака лает на сову,
Сова глядит в траву -
Какие цепи я порву -
Во сне, иль наяву?
<3>
СОЗНАНИЕ
(Отрывок)
…
И с той поры мне вечно снится
Одна и та же крутизна -
Безумье жуткое таится,
Вверху - таинственная птица,
А снизу - полная луна.
Бессильно свесившись с обрыва
Над дрожью позабытых струн,
Над тихой зыбью перелива
Поет протяжно и тоскливо
Ночная птица - Гамаюн.
То песнь уныльницы-природы
О том, что грустной жизнь была,
Где фиолетовые своды,
Что протекли земные годы,
Как лепет струй, как звон стекла,
Что счастье было безжеланно
И не вернется никогда…
Куда уйти мне от обмана?
Стою, дрожу в волнах тумана,
У ног моих журчит вода.
Нерукотворная лампада
У входа в темносиний храм -
Мне ранней радости не надо;
Томиться, ждать - одна отрада,
Отдаться пламенным мечтам.
Богат я ими чрезвычайно,
Давным-давно во сне живу…
Глуха властительная тайна,
И знаю, жизнь моя случайна,
Как сон безумца наяву.
Печален знак на дальней двери,
И никогда не светит он…
Скорблю над бездною потери,
Над смехом о погибшей вере,
Над тем, во что я был влюблен.
Как сладок мне покой могильный
Воздетого в луну лица,
Она чертит с тоской бессильной
О страсти дикой, тусклой, пыльной,
О грустной жизни без конца…
И старость в сумерках заноет,
В бессильи слов, в игре теней…
Она-то ничего не скроет,
Придет, полюбит, успокоит,
Что делать мне при встрече с ней?
Я счастлив тем, о чем рыдают,
Навеки клад зарыт… и пусть
Лихие люди презирают,
И равнодушно оскорбляют
Мою задумчивую грусть!
<4 - 7>
ПЕСНИ ВЛЮБЛЕННОГО КОТА
Очень медленные строки из поэмы:
«Город Кошачьего Солнца»
1-ая песнь
«Все исчезнет в могиле тумана,
Сумасшествие мира пройдет -
И на крышу вскарабкаюсь рано
Я - печальный, таинственный кот.
И порой, на развалинах зданий,
Где молчанье, могила и сон
Для тебя - моих сладких страданий -
Я пошлю разжигающий стон.
Да! на бархате тусклых окошек,
На большой водосточной трубе,
Я видал, может быть, много кошек,
Но не эту, клянусь я судьбе.
Когда грустно, на жести уклоне,
Улыбается солнце вдали,
Словно сумрачный клад, в своем лоне
Она прячет всю страстность земли.
И людские персты не достойны
Эту кошку алмазом ласкать, -
Ее очи - так дивно спокойны,
Она вечной влюбленности мать.
Все, что выстрадал мартом безбрежным,
Где блестит на коньке пыль луны,
Посылаю в мяуканьи нежном
Лишь тебе, о богиня весны!
Королевского тигра величье,
Перекаты блестящей змеи -
Ее тело жжет больше, чем птичье…
Эта кошка - страданья мои!
И ничто под луною не вечно,
Сумасшествие мира пройдет -
И один запою бесконечно
Я, печальный, таинственный кот».
2-ая песнь
Лишь только потухнет зарница,
И звездочки станут видны, -
Влюбленная песнь будет литься
На землю с большой вышины.
В ней чудится страсть без предела,
Безумных ночей красота,
То трепет роскошного тела,
То зов сладострастный кота:
«О люди усталые! тише,
Услышите песню мою,
Таинственной кошке на крыше
Я вечную славу пою.
Но мрачен, силен я и гибок,
Ужасно когтей острие, -
И звезды лишь градом улыбок
Встречать будут царство мое.
От битвы, тяжелой годами,
От козней собак и людей,
Несу тебе адское пламя
Изысканной страсти моей.
С тобой повстречавшись над кручей
Бессмысленно скользких перил,
Средь ночи истомной, дремучей,
Я, помнишь, тебе говорил:
У вышки над бледным изломом,
Визжа и тоскуя, поймешь
В экстазе, быть может, знакомом,
Сближений мгновенную дрожь!
На скате зеленом карниза,
Где тускло свет лунный блестел,
Узнаешь ты счастье каприза
Разнузданно-огненных тел.
Ты помнишь? коты меня рвали,
И ночь оглашалась борьбой,
За счастье, что звери не знали,
За миг обладанья тобой.
Но в тихом и томном желаньи
Тоскливо мурлыкала ты:
Бывают иные страданья,
Другие бывают коты!
Меня хочешь бросить? ну что же?
Тебя задушить я готов,
Увидят на беленькой коже
Следы моих страшных зубов!
Под нами - все люди спокойны,
Над нами - лишь месяц вдали,
Мы страстны, влюблены и знойны,
Мы радость безумной земли!»
3-ья песнь
Для любовницы дикой и странной,
Как тоска, как любовь, как мечта,
Полились с вышины осиянной
По ночам дифирамбы кота:
«Равнодушные звездочки выше
Даль небес не синее любви -
Только мыши и крысы на крыше
Утолят мою жажду крови.
Приходили мы ночью когда-то
Втихомолку на зыбкий карниз,
Чтоб ловить поцелуи заката,
Утолять несказанный каприз.
Эти крыши нам слишком знакомы,
Здесь я был постоянно готов
Охранять тишину твоей дремы
От разнузданно-страстных котов.
Да! я рвал и кусал, что есть мочи,
И в борьбе за тебя изнемог…
Ты роскошна, о кошечка ночи,
Долгожданный, прелестный зверек!
Твои ночи исчезли, как сказки…
Неужель я опять вспомяну
Экстатически дикие ласки,
Отходящую в сумрак весну?
Среди фырканий, вопля и писка
На меня благосклонно взгляни,
О влюбленная, милая киска!
Городские погасли огни.
Задремали уставшие люди,
Ожидаю, дрожу и люблю
И с мечтой о свершившемся чуде
Я мяуканье к звездочкам шлю.
Но раскроются дальние двери,
И в глазах я измену прочту -
Ты - тоска! но тебе я не верю:
Ты отдашься другому коту.
Но ни слова тогда не скажу я,
Ты узнаешь, что будет потом;
Я заплачу, ревниво тоскуя,
Ударяя по жести хвостом.
И с тех пор, как раскинулись своды
Изначально-бесчисленных лет -
Такой битвы не знала природа,
Где предела для бешенства нет.
Неминуема злая награда,
Там, где сумерки, боль и уступ,
Только вороны смутного ада,
Разорвут отвратительный труп!»
4-ая песнь
«Такие как я, не желают -
На лестнице тихо сижу,
О том, чего люди не знают,
Клянусь, никогда не скажу…
Мне радость весны непонятна,
И крыши мне воспрещены -
Отмечены длинные пятна
Нытьем запоздалой луны,
И счастье страданья сокрыто
Покоем недремлющих глаз;
На лестнице окна побиты
В предутренний, горестный час.
Побила их пьяная Фекла,
Платочком смахнула слезу,
Но Фекла, платочек и стекла,
Наверно, остались внизу.
И люди ходили, искали,
Сожгли непорочный уют;
Сегодня меня приласкали,
А завтра ударят, убьют…
И ночью, красив и печален,
Неслышно скользя по песку,
Уйду мимо тихих купален
В пустыню, себя и тоску…
Где месяц плывет над сознаньем,
Где в дреме и шелестах трав,
Сгорая безбрежным страданьем,
Томится лихой волкодав.
Сложивши пушистые ушки
Когда-нибудь лягу под ним;
На ярко-зеленой опушке
Страданье исчезнет, как дым,
Былое назад не вернется -
Роскошная шкурка краса,
Как тайна земная, порвется
В зубах кровожадного пса.
Под сводами лунной печали
К обглоданной кости припав,
О том, чего люди не знали,
Завоет лихой волкодав»…
==
«Сильная поэма» (по определению автора) «Возлюбленная псу» печатается отдельным постом в качестве приложения.
5. Археологическая комиссия постепенно приближается к зайцу.
6. Моя мама в пуху.
7. Стало доподлинно известно, что разъяренный лев проглотил семейство моего двоюродного брата, равно как и соломенную шляпку моей заботливой матери.
8. Тетя Лиза не может предотвратить землетрясения.
9. Очевидно, что брату, изредка подталкиваемому слабым северо-восточным ветром, было приказано наблюдать за мышами.
10. Молодая безупречная девочка стоит над кровоподтеком.
11. Когда брат доказывал свое царское происхождение, он смотрел на ту собаку, около которой стоял дом.
12. Опытный фармацевт мажет красной краской длинный хвост нездешнего кота.
13. Человек несет медведя в лес», - эти фразы диктовал просвещенный наставник некоему Тальскому, герою художественного произведения, будущему видному члену Общества Стояния на Перекрестках. А вот какого рода математические упражнения предлагались пытливому уму:
«У 2 торговок было 3 яблока. Одна из них сказала другой: если ты мне дашь одно яблоко, то у меня будет количество яблок, равное наибольшему корню уравнения 7х7 + 6х6 + 5х5 + 4х4 + 3х3 + 2х2 + х = 1538; если же я тебе дам одно яблоко, то у тебя будет количество яблок, равное 22-й цифре справа числителя тридцать второго числа Бернулли. Спрашивается, какое первоначальное число яблок у обеих торговок? Ответ: 1 и 2».
«Быстро и легко решал он такие задачи, и дух его погружался в тайны царицы знаний - математики. Но все же, достигнув 15 лет, когда его спрашивали: кем думает он быть? Банкиром или спортсменом? Тальский задумчиво улыбался и неизменно отвечал: я буду членом Общества Стояния на Перекрестках. И окружающие приветствовали его, и сердца их наполнялись радостью великой».
Это - чрезвычайно странный текст (будь он датирован 20-ми годами, он смотрелся бы естественнее - но это первое десятилетие века). Сто с лишним страниц, объединенных личностью главного героя и двух его возлюбленных - Елены Мирановой («красавицы с иссиня черными волосами и странными блесками бездонных глаз») и Зинаиды Дорн («с 14 лет владела золотыми приисками на острове ее имени, где-то около северного полюса, и, потому, не отказывала себе ни в чем») и каким-то скачкообразным действием, протекающим на фоне фантасмагорического пейзажа вымышленного Дженкинского уюта. Здесь на равных действуют гигантские собаки («Тогда появилась из холодной дали и остановилась перед Тальским Собака, всем собакам Собака. И он познал ее тайну и, охваченный экстазом, никогда может быть вновь не появившимся, взошел на сияющие высоты своей мысли»), тароватые крестьяне («Юрка как-то многозначительно понюхал воздух и вдруг, быстро прошептав какое-то заклинание, с нечеловеческим криком стегнул снизу лошадей»), Белый волк, Орел - царь крылатых («Его глаза - пламень, его сила - сила бури, его размах крыльев - 232 сант.»); здесь цитируют Бодлера, Блока и рекламные объявления, а танцующие на балу ведут легкую беседу наподобие следующей:
«- Вам чего? скорее!
- Мне э… э… любви
- Дайте бифштекс!
- С удовольствием! Ты кто?
- Я старик!
- Так чего же ты плачешь, ты глухонемой, что ли?
- Да, от рождения.
- Сколько тебе лет?
- 71, мой дедушка покончил самоубийством.
- Каким образом?
- Нет, что Вы, Боже сохрани! он не образом, он перегрыз себе горло» и т.д.
Цитировать это можно бесконечно - ко второй половине книги градус художественного безумия ощутимо нарастает, но на с. 63 читателя ожидает некоторая запинка - ибо из-за кулис повествования появляется сам автор, держащий в руках, для удобства биографа, табличку с двумя датами: не только рождения, но и предполагаемой смерти:
«Теперь, в девятый раз покинув навеки Зинаиду Дорн, он шел из города по шоссе и, минуя окраины, где серые стены глядели на него со страхом и смешанным любопытством, вспоминал с трудом бессмертные и недостижимые по своей красоте стихи поэта Артура Хоминского (1888 - 1957)»… следует цитата.
В начале февраля 1912 года на это имя и фамилию с понятным недоумением взирал А. А. Блок, достав из почтового ящика письмо следующего содержания:
«Глубокоуважаемый Александр Александрович!
Простите меня за мою дерзость, но я, как молодой, начинающий поэт и основатель в Киеве скромного общества Вашего Имени - должен был рано или поздно обратиться к Вам, чьи стихи были для меня именно «Нечаянной радостью» в моей слишком серой и унылой жизни и пробудили во мне то щемящее и жуткое осязание тоски, которое мы, грустные избранники, чувствовали и чувствуем всегда при приближении Ее, Неуловимой и Вечно-Милой Софии, тысячи страниц я мог бы писать о том, чем Вы были для меня, что я пережил, читая Ваши книги, но зачем? Вы, может быть, не захотите пробежать взглядом и эти тихие строки, когда в жизни Вам расточали несравненно более хвалебные дифирамбы.
Тем не менее было бы для меня несказанным Счастьем получить от Вас хотя бы несколько строчек, хотя бы одну только подпись на белом листе - в ожидании еще сильнейшего Счастья, когда я, быть может, скоро явлюсь в Петербург выразить Вам лично свое <бес?>предельное восхищение.
Остаюсь нижайшим из Ваших почитателей всегда в восторженном поклонении
Артур Хоминский
Почта Наровля Минской губ., ул. Наровля
3 февраля 1912» (конъектура проставлена на месте дырочки от дырокола).
Ответ Блока не сохранился, но он, по всей вероятности, существовал, поскольку ободренный полученным письмом адресат прибыл в Петербург, явно рассчитывая на свидание - и был жестоко разочарован:
«Киев 13 марта 1912 г.
Глубокоуважаемый Александр Александрович!
Мне было очень тяжело встретить в Петербурге с Вашей стороны такое нежелание лично уделить мне несколько минут, тем более, что таковая встреча для Вас была бы не слишком обременительной (знал я, что Вы никого не принимаете, но полагал быть счастливым исключением т.к. наши письма друг другу могли бы оказаться сильнее болезни и «нелюдимости» с Вашей стороны), для меня она была бы апофеозом лучших воспоминаний о Вас.
Но таковому свиданию не суждено было исполниться и, само собой разумеется, в дальнейшем никаких попыток к какому-либо общению предпринимать не буду, т.к. считаю Ваше обращение со мной странным и незаслуженным, если не сказать некорректным и диким.
Пребываю, как всегда, в совершенном почтении
Артур Хоминский».
Если бы Блок вдруг пожелал узнать какие-нибудь подробности о своем разобиженном корреспонденте, сделать ему это было бы не так-то просто: к 1912 году Хоминский был автором одной (но вышедшей в двух частях) маленькой книжки стихов «Для страстной мечты» (Киев. 1907). Немногим больше возможностей у нас: библиографические справочники и библиотечные каталоги добавляют к ней еще пять книг, изданных в 1913 - 1916 году тиражами в 100 - 120 экземпляров:
Хоминский Артур. Обман. Звенигородка: Тип. Юницкого, 1913. - 19 с. - 100 экз.
Хоминский Артур. Счастье. Звенигородка: Тип. Юницкого, 1913. - 21 с.
Хоминский Артур. Моя осень. Киев: Тип. С. В. Кульженко, 1914. - 32 с. - 100 экз.
Хоминский Артур. Уют Дженкини. 1908. Киев: Тип. С. В. Кульженко, 1914. - 109 с. - 100 экз.
Хоминский Артур. Возлюбленная псу: Сильная поэма. 1913-1915. Киев: Тип. Петр Барский, 1916. - 16 с. - 120 экз.
Честно сказать, даже названия этих книг звучат для иного любителя чистой музыкой, содержание же их (о котором терпеливый читатель сможет судить несколькими минутами позже) вызывает отчетливое желание познакомиться с автором ближе - и здесь выясняется впечатляющая вещь: практически никаких следов его земного существования не сохранилось. Ни в одном из пяти литературных архивов России нет его документов (исключая приведенные выше письма). Ни в одной из росписей содержания периодических изданий не значатся его тексты. Не существует (в описанной части полиграфической вселенной) рецензий на его книги. Он не упоминается в многочисленных и подробных мемуарах о киевской литературной жизни. Более того, в адресных книгах Киева (которые, в отличие от московских и петербургских, брезгуют биографическими обстоятельствами упомянутых лиц, но зато в первой половине 1910-х годов издаются в двух видах) значатся лишь две дамы Хоминские - Прасковья Филипповна и так и не постигнутая мною «Синк. Васильевна» (и только позже начинает фигурировать какой-то «Андрей Ал.»).
Встревоженный неудачей, я стал хвататься за соломинки. Две книги его изданы были в Звенигородке: я просмотрел наиболее подробный из справочников, объемлющих это поселение на реке Гнилой Тыкич: из 20-ти тысяч тамошних жителей здесь значилась примерно одна десятая, причем структурированная не по алфавиту, а по профессиям. Чтение оказалось - чистый Гоголь (например, кожевенную торговлю в Звенигородке монополизировали братья Бесноватые), но Хоминских здесь не было. Вспомнив, что первое письмо Блоку он посылал из Наровли, я прочел «Алфавитный список дворянским родам Минской губернии…», в котором обнаружилось дворянское семейство Хоминских (по соседству с Ходасевичами), но толку от этого было мало - имена их не расшифровывались, а о существовании юго-западной ветви рода я знал и так: среди описанных ее потомков Артур не значился. Наконец, я начал просматривать именные списки киевских учебных заведений - и в первом же из них ждала удача: в реестре выпускников 1906 года (на три класса старше Булгакова, на четыре - Паустовского) значился Хоминский Артур Франц Юлиан Сигизмундович. Эта находка позволяет сделать сразу несколько принципиальных выводов, как то: «Хоминский» - не псевдоним; наш герой, имея полную возможность общаться с другими пишущими гимназистами (в частности, по соседству учился хорошо нам известный Сандомирский), ею не воспользовался; год его рождения, названный в его повести (1888), по всей вероятности, справедлив (гимназию оканчивали в 17-19 лет) и, самое главное - сравнительно редкое отчество позволяет предположить, что он - сын учтенного в хрониках Сигизмунда Станиславовича Хоминского и, соответственно, внук знаменитого губернатора. Здесь расследование опять застопорилось: теоретически, некоторые разыскания возможны в украинских архивах, но, помимо послужного списка отца, не вполне понятно, что там могло бы найтись - и, главное, это не на шаг не приблизит нас к решению главного вопроса: что случилось с Артуром Сигизмундовичем потом, после 1916 года, когда вышла последняя из учтенных книг. Погиб ли он на войне? Уехал ли в Польшу? Сгинул в страшные киевские зимы революционных лет? Или дожил до предсказанного им 1957 года, где-нибудь в Парагвае, с удовольствием вспоминая киевские каштаны и холмы, тихий плеск текущей через Наровлю Припяти и суровый голос Любови Дмитриевны Блок: «Александр Александрович никого не принимает».
==
<1>
МАГИЧЕСКОЕ
Встал с постели белый месяц,
Круглый, словно шпиц,
С пищей в лапках мчатся в гнезда
Хороводы птиц.
По поверхности стеклянной
Плавает рыбак,
Дремлют домики в деревне,
Ты не спишь? дурак!
Чинно тени потянулись,
Где-то слышен вой,
Улыбается прохожий,
Вспугнутый совой.
Робко радостно и тихо
Тронусь в дальний путь,
Сонмы звездочек падучих
Не дают уснуть.
Как паяц, с большою книгой,
Встану за окном,
Буду плакать среди ночи
Об огне родном,
И, окутанный крапивой,
Выйдешь на крыльцо,
Мертвый ужас потревожит
На ходу лицо.
Поскользнувшись, ты промолвишь,
Кинув пистолет:
«Вечной радости об дальнем
Здесь предела нет».
Хоть сегодня я взволнован,
Ты, однако, пьян;
Но найдешь в лесу дремучем
Красный барабан.
Роскошь детского наряда
Я тебе сотку,
Погрузишь былое счастье
В бурную реку,
Отвратительно завоешь,
Набеленный шут,
Будешь грызть песок и камни,
Слезы не пройдут!
Как стрелою, ты навеки
Горечью пронзен,
Но послушай, как красиво
Длится ночью звон.
На болоте раздаются
Хохоты девиц,
Дремлют домики в деревне…
Месяц… словно шпиц…
<2>
ПЬЯНЫЙ БРЕД
Безмолвье, холод и туман
И я один и пьян -
Тупая боль вчерашних ран,
Томительный дурман.
Шатается мой силуэт,
И сходит мир на нет -
На много зим и много лет
Я потерял ответ.
Ну как постичь тяжелый сон?
Ушел я и сожжен
Любовью позабытых жен,
В твое вино влюблен.
Мне башня странная видна,
Как вещий призрак сна,
Где ноет тусклая луна
О прелестях вина.
Собака лает на сову,
Сова глядит в траву -
Какие цепи я порву -
Во сне, иль наяву?
<3>
СОЗНАНИЕ
(Отрывок)
…
И с той поры мне вечно снится
Одна и та же крутизна -
Безумье жуткое таится,
Вверху - таинственная птица,
А снизу - полная луна.
Бессильно свесившись с обрыва
Над дрожью позабытых струн,
Над тихой зыбью перелива
Поет протяжно и тоскливо
Ночная птица - Гамаюн.
То песнь уныльницы-природы
О том, что грустной жизнь была,
Где фиолетовые своды,
Что протекли земные годы,
Как лепет струй, как звон стекла,
Что счастье было безжеланно
И не вернется никогда…
Куда уйти мне от обмана?
Стою, дрожу в волнах тумана,
У ног моих журчит вода.
Нерукотворная лампада
У входа в темносиний храм -
Мне ранней радости не надо;
Томиться, ждать - одна отрада,
Отдаться пламенным мечтам.
Богат я ими чрезвычайно,
Давным-давно во сне живу…
Глуха властительная тайна,
И знаю, жизнь моя случайна,
Как сон безумца наяву.
Печален знак на дальней двери,
И никогда не светит он…
Скорблю над бездною потери,
Над смехом о погибшей вере,
Над тем, во что я был влюблен.
Как сладок мне покой могильный
Воздетого в луну лица,
Она чертит с тоской бессильной
О страсти дикой, тусклой, пыльной,
О грустной жизни без конца…
И старость в сумерках заноет,
В бессильи слов, в игре теней…
Она-то ничего не скроет,
Придет, полюбит, успокоит,
Что делать мне при встрече с ней?
Я счастлив тем, о чем рыдают,
Навеки клад зарыт… и пусть
Лихие люди презирают,
И равнодушно оскорбляют
Мою задумчивую грусть!
<4 - 7>
ПЕСНИ ВЛЮБЛЕННОГО КОТА
Очень медленные строки из поэмы:
«Город Кошачьего Солнца»
1-ая песнь
«Все исчезнет в могиле тумана,
Сумасшествие мира пройдет -
И на крышу вскарабкаюсь рано
Я - печальный, таинственный кот.
И порой, на развалинах зданий,
Где молчанье, могила и сон
Для тебя - моих сладких страданий -
Я пошлю разжигающий стон.
Да! на бархате тусклых окошек,
На большой водосточной трубе,
Я видал, может быть, много кошек,
Но не эту, клянусь я судьбе.
Когда грустно, на жести уклоне,
Улыбается солнце вдали,
Словно сумрачный клад, в своем лоне
Она прячет всю страстность земли.
И людские персты не достойны
Эту кошку алмазом ласкать, -
Ее очи - так дивно спокойны,
Она вечной влюбленности мать.
Все, что выстрадал мартом безбрежным,
Где блестит на коньке пыль луны,
Посылаю в мяуканьи нежном
Лишь тебе, о богиня весны!
Королевского тигра величье,
Перекаты блестящей змеи -
Ее тело жжет больше, чем птичье…
Эта кошка - страданья мои!
И ничто под луною не вечно,
Сумасшествие мира пройдет -
И один запою бесконечно
Я, печальный, таинственный кот».
2-ая песнь
Лишь только потухнет зарница,
И звездочки станут видны, -
Влюбленная песнь будет литься
На землю с большой вышины.
В ней чудится страсть без предела,
Безумных ночей красота,
То трепет роскошного тела,
То зов сладострастный кота:
«О люди усталые! тише,
Услышите песню мою,
Таинственной кошке на крыше
Я вечную славу пою.
Но мрачен, силен я и гибок,
Ужасно когтей острие, -
И звезды лишь градом улыбок
Встречать будут царство мое.
От битвы, тяжелой годами,
От козней собак и людей,
Несу тебе адское пламя
Изысканной страсти моей.
С тобой повстречавшись над кручей
Бессмысленно скользких перил,
Средь ночи истомной, дремучей,
Я, помнишь, тебе говорил:
У вышки над бледным изломом,
Визжа и тоскуя, поймешь
В экстазе, быть может, знакомом,
Сближений мгновенную дрожь!
На скате зеленом карниза,
Где тускло свет лунный блестел,
Узнаешь ты счастье каприза
Разнузданно-огненных тел.
Ты помнишь? коты меня рвали,
И ночь оглашалась борьбой,
За счастье, что звери не знали,
За миг обладанья тобой.
Но в тихом и томном желаньи
Тоскливо мурлыкала ты:
Бывают иные страданья,
Другие бывают коты!
Меня хочешь бросить? ну что же?
Тебя задушить я готов,
Увидят на беленькой коже
Следы моих страшных зубов!
Под нами - все люди спокойны,
Над нами - лишь месяц вдали,
Мы страстны, влюблены и знойны,
Мы радость безумной земли!»
3-ья песнь
Для любовницы дикой и странной,
Как тоска, как любовь, как мечта,
Полились с вышины осиянной
По ночам дифирамбы кота:
«Равнодушные звездочки выше
Даль небес не синее любви -
Только мыши и крысы на крыше
Утолят мою жажду крови.
Приходили мы ночью когда-то
Втихомолку на зыбкий карниз,
Чтоб ловить поцелуи заката,
Утолять несказанный каприз.
Эти крыши нам слишком знакомы,
Здесь я был постоянно готов
Охранять тишину твоей дремы
От разнузданно-страстных котов.
Да! я рвал и кусал, что есть мочи,
И в борьбе за тебя изнемог…
Ты роскошна, о кошечка ночи,
Долгожданный, прелестный зверек!
Твои ночи исчезли, как сказки…
Неужель я опять вспомяну
Экстатически дикие ласки,
Отходящую в сумрак весну?
Среди фырканий, вопля и писка
На меня благосклонно взгляни,
О влюбленная, милая киска!
Городские погасли огни.
Задремали уставшие люди,
Ожидаю, дрожу и люблю
И с мечтой о свершившемся чуде
Я мяуканье к звездочкам шлю.
Но раскроются дальние двери,
И в глазах я измену прочту -
Ты - тоска! но тебе я не верю:
Ты отдашься другому коту.
Но ни слова тогда не скажу я,
Ты узнаешь, что будет потом;
Я заплачу, ревниво тоскуя,
Ударяя по жести хвостом.
И с тех пор, как раскинулись своды
Изначально-бесчисленных лет -
Такой битвы не знала природа,
Где предела для бешенства нет.
Неминуема злая награда,
Там, где сумерки, боль и уступ,
Только вороны смутного ада,
Разорвут отвратительный труп!»
4-ая песнь
«Такие как я, не желают -
На лестнице тихо сижу,
О том, чего люди не знают,
Клянусь, никогда не скажу…
Мне радость весны непонятна,
И крыши мне воспрещены -
Отмечены длинные пятна
Нытьем запоздалой луны,
И счастье страданья сокрыто
Покоем недремлющих глаз;
На лестнице окна побиты
В предутренний, горестный час.
Побила их пьяная Фекла,
Платочком смахнула слезу,
Но Фекла, платочек и стекла,
Наверно, остались внизу.
И люди ходили, искали,
Сожгли непорочный уют;
Сегодня меня приласкали,
А завтра ударят, убьют…
И ночью, красив и печален,
Неслышно скользя по песку,
Уйду мимо тихих купален
В пустыню, себя и тоску…
Где месяц плывет над сознаньем,
Где в дреме и шелестах трав,
Сгорая безбрежным страданьем,
Томится лихой волкодав.
Сложивши пушистые ушки
Когда-нибудь лягу под ним;
На ярко-зеленой опушке
Страданье исчезнет, как дым,
Былое назад не вернется -
Роскошная шкурка краса,
Как тайна земная, порвется
В зубах кровожадного пса.
Под сводами лунной печали
К обглоданной кости припав,
О том, чего люди не знали,
Завоет лихой волкодав»…
==
«Сильная поэма» (по определению автора) «Возлюбленная псу» печатается отдельным постом в качестве приложения.