Сказано (из рассказов С.Чупринина о славном прошлом и вообще)
Опубликовано в собственном фейсбуке главреда журнала "Знамя" и моего дорогого друга, Сергея Ивановича Чупринина:Оправдывая NN, под началом которого я служил много лет, обыкновенно говорили, что он человек вообще-то добрый, то есть по собственной инициативе никого не зарежет. Ну, а уж если прикажут...
...........
Ну и, чтобы в третий раз не вставать, еще один сюжет, косвенно связанный с покойным Владимиром Алексеевичем Солоухиным. Лет десять назад, на каком-то Всемирном конгрессе русской прессы, ко мне подошел русский человек из Австралии и попросил разрешения побывать у меня на даче. Зачем? А затем, что мой собеседник (фамилию я, простите, запамятовал), оказывается, создал и возглавил Союз русских писателей Австралии имени Владимира Солоухина. И входят в этот союз исключительно русские патриоты, и враждуют они, оказывается, с другим австралийским писательским союзом. А кто же входит в этот другой, альтернативный союз? - полюбопытствовал я. Ну, эти..., - замялся он, - как их... одесситы...
..........
И еще о памятной поездке литгазетовцев в Ленинград начала 1980-х. Прибыли, как и подобает, "Красной стрелой". Поселились, как и подобает, в "Октябрьской". Соответственно рангу мне, тогда обозревателю, и Александру Александровичу Иванову, ныне, кажется, полузабытому, а тогда бешено популярному, узнаваемому на улицах, полагался полулюкс. Но, как тогда было принято, один на двоих.
Ну что? Сняли пальто, шапки, умылись по очереди, опять стоим перед выходом в город в пальто, в шапках, смотрим на сияющие белизной, тщательно заправленные постели. Нам в них не спать; в полночь ту-ту, "Красная стрела" покатит нас в Москву. "Эх, - говорит вдруг отчаянно Александр Александрович. - Деньги-то уплочены"" - и как был, в пальто, в шапке, в ботинках ныряет в накрахмаленное великолепие своей постели. Побарахтался-побарахтался, встал и, видя мое онемелое изумление, повторил, но уже тоном ниже: "Деньги-то уплочены...".
.............
В партию (Коммунистическую, какую же еще) меня приглашали трижды. Два раза неинтересно, как всех. Зато третий заслуживает воспоминания.
Служу в "Литературной газете", и вызывает меня к себе Виталий Александрович Сырокомский, первый заместитель главного редактора. Вхожу, а он, вместо здрассьте, говорит: "Вам, Сергей Иванович, в партию пора. Подавайте заявление и скажите, что рекомендацию я вам уже написал".
Я, натурально, начинаю что-то бормотать, вполне понятно что. А он, все сразу понимая, прерывает мое блекотанье ленивой отмашкой и спрашивает: "Вы что, в самом деле хотите всю жизнь дуракам подчиняться?" Пауза. И нравоучительно: "Дураками лучше руководить, чем им подчиняться".
Умнейший, скажу я вам, человек был Виталий Александрович.
............
Я учился в Ростовском университете и, по общему мнению, должен был получить рекомендацию в его же аспирантуру. Наверняка поступил бы, наверняка защитил бы кандидатскую, потом докторскую (почему нет?) и к нынешнему дню скорее всего заведовал бы в Ростове кафедрой, печатался в соответствующих изданиях, выпускал монографии и т.п.
Не вышло. Так как мы с приятелями затеяли машинописный журнальчик "Одуванчик" тиражом в 10 экземпляров, не что чтобы крамольный, но все-таки, и это, как решило факультетское начальство, не стоило исключения из университета, но стоило невыдачи рекомендации в аспирантуру. Ну и ладно, я поработал в районной газете, в областной молодежке и, набравши обязательный тогда двухгодичный производственный стаж, поступил-таки в ИМЛИ. Стал, то есть, москвичом.
И вот стою я года три или четыре назад на сцене Донской научной библиотеки, рассказываю что-то собравшейся там профессуре, а сам думаю: ребята, а ведь я бы мог быть среди вас и одним из вас и так же слушать заезжего литературного критика из Москвы. Случись так, жизнь, наверное, была бы не хуже, чем моя нынешняя, эта, но проживаю я все-таки эту.
............
Зиновий Самойлович Паперный, руководивший переделкинским семинаром и давший мне, кстати, много позже рекомендацию в Союз писателей, будто предвидя все, говорил мне еще в семинарские дни: "Можно, Сережа, быть в провинции прозаиком, можно поэтом. А критиком никак нельзя. Сожрут вас в этой банке с тарантулами". А что, спрашиваю, Москва - это не банка с тарантулами? Тоже, кивает Зиновий Самойлович, банка, но большая-большая, можно в сторонку отползти...
...........
И - под занавес - о блеске и нищете советской цензуры.
Как автор я пострадал от нее единожды, и то смешно - из статьи о Белле Ахмадулиной, которая выходила в моей книжке "Крупным планом" 1979 года сняли все эпитеты в превосходной степени по той простой причине, что Белла Ахатовна набедокурила, засветившись в неподцензурном "Метрополе".
Как редактор столкнулся тоже единожды - из сверки в перестроечном "Знамени" сняли очерк о капитане 3-го ранга Саблине, который, надеюсь, вы помните, 9 ноября 1975 года поднял восстание на противолодочном корабле "Сторожевой". И тоже смешно: "Знамя" бы еще и выйти не успело, как этот самый очерк взял разворот куда более тиражной "Комсомольской правды".
Но это все было до принятия федотовского "Закона о печати и СМИ" (1990), где в первой же статье сказано: "Печать и другие средства массовой информации свободны (...) Цензура массовой информации не допускается".
Ну, я как редактор и расслабился. Оказалось, что зря. Получаю, спустя пару месяцев, письмо из Главлита, где сказано, что эта почтенная организация перешла на хозрасчет и обещает теперь оказывать консультации по охране государственных и прочих тайн на платной основе. То есть мы должны им заплатить, чтобы они нам запретили.
До сих пор гадаю, подписала ли какая-либо из редакций такой взаимовыгодный договор с цензурой.
...........
Разочек, уже в перестройку, случилось ночевать в ленинградской обкомовской гостинице. Там, в холодильнике гостиничного номера, было все, что нужно проезжающему - сервелат, карбонат, сыр, расфасованный по пакетикам, и масло. Обычное, сливочное, но перетянутое ленточкой "Свободно от радиации".
...........
Декабрь 1990-го. Дом кино. Один из первых праздников постсоветской России: "Независимая газета" отмечает год со дня своего рождения. Выступает Руцкой. А потом для приветствия на сцену зовут Андрея Донатовича Синявского. Он выходит - разумеется, рука об руку с Марьей Васильевной Розановой, своей женою, своим другом, соратником и неизменным вдохновителем. Останавливаются у микрофона, и Марья Васильевна начинает говорить. Говорит она ровно столько, сколько каждому отведено регламентом, и ровно то, что хотела сказать. А потом, взяв Андрея Донатовича за руку, начинает спускаться в зал. Минутное замешательство, и чей-то крик: "А Синявский нам разве ничего не скажет?*. Андрей Донатович, возвратясь к микрофону, мирно произносит: "Если у человека есть собака, лаять самому уже не обязательно",- и... вслед за Марье Васильевной уходит со сцены.
Надо ли говорить, что все остальные речи на этом празднике жизни, а их было много, стерлись из памяти?
...........
Помимо масштаба дарования, направленности убеждений и степени моральной безупречности, есть еще один литературный счет. Всегда уместно спросить: помог ли этот писатель хоть чем-нибудь другим писателям или в такого рода благотворительности замечен не был? То есть совсем попросту - ссудил ли он деньгами собрата в нужде, "пробил" ли в печать важную чужую рукопись, помог ли кому-то встать на крыло или, наоборот, потопил - как, к примеру сказать, вошедший в силу Иосиф Бродский погубил писательскую карьеру Василия Аксенова в Америке?
И времена, конечно, разные, и горизонт возможностей у каждого писателя тоже, конечно, разный. Но нам не позабыть, как Борис Пастернак взял на себя заботу о семьях убитых грузинских поэтов или как Корней Чуковский приютил опального Солженицына.
Это имена безусловные. Но поговорим и о более проблематичных фигурах. Скажем, о Константине Симонове - отнюдь не с тем, разумеется, чтобы его гадкое поведение в годы травли космополитов или его отступничество от Владимира Дудинцева уравновесить его же хлопотами о реабилитации товарищей, вышедших из заключения, и его же битвами за возвращение Ильфа и Петрова, за выход в свет булгаковского "Мастера" или "Сашки" никому тогда не известного Вячеслава Кондратьева.
Или вот совсем уж, в моих глазах, проблематичная фигура - Сергей Михалков. О том, что он помог чьему-нибудь яркому таланту проявиться, я, правда, никогда не слышал; скорее наоборот, и лучше не упоминать это имя в кругу тех, кто любит Эдуарда Успенского, или тех, кто до сих пор наизусть твердит стихи покойного Олега Григорьева. Зато (и не смейтесь, пожалуйста, над этим жалким "зато") я слышал десятки рассказов о том, как он дал кому-то денег без отдачи, выхлопотал квартиру или прописку, устроил страдальца в правильную больницу (а позже, случалось, и на правильное кладбище).
Это, вы скажете, не обеляет. Верно, не обеляет. Но помнится.
И не надо, ради Бога, говорить, что они тем самым откупались, что при тех возможностях, какие были у Михалкова или Симонова, каждый бы...
То-то и оно, что не каждый. И это тоже помнится.
И - чтобы в итоге этих пространных рассуждений развлечь вас клейкими листочками живой конкретики, два эпизода из собственной редакторской практики.
Рубеж 2000-х. Мы только что напечатали "Монументальную пропаганду" Войновича, и вот Владимир Николаевич зашел в редакцию за авторскими экземплярами и, естественно, за гонораром. Побывал в бухгалтерии и ко мне вернулся. "Слушайте, - говорит, - я сейчас вроде при деньгах, так что Бог с ним с моим гонораром, прибавьте из него тем ребятам, что у вас в первый раз напечатались".
Мы тогда так и поступили, разбросали деньги Войновича сразу между несколькими авторами.
И вторая история. Еще 90-е. Заходит ко мне Бахыт Кенжеев, в руках сверка его нового большого стихотворного цикла. "Слушай, - говорит он мне, - а нельзя ли мою подборку отложить на потом, а на ее место, прямо в номер поставить стихи Светы Кековой? Ты еще не читал? Ну, посмотри, тебе Оля Ермолова сейчас покажет. Стихи замечательные, ты сам увидишь".
Вроде бы мелочи. Но за 25 лет работы в "Знамени" я только их и могу вспомнить.
...........
Ну и, чтобы в третий раз не вставать, еще один сюжет, косвенно связанный с покойным Владимиром Алексеевичем Солоухиным. Лет десять назад, на каком-то Всемирном конгрессе русской прессы, ко мне подошел русский человек из Австралии и попросил разрешения побывать у меня на даче. Зачем? А затем, что мой собеседник (фамилию я, простите, запамятовал), оказывается, создал и возглавил Союз русских писателей Австралии имени Владимира Солоухина. И входят в этот союз исключительно русские патриоты, и враждуют они, оказывается, с другим австралийским писательским союзом. А кто же входит в этот другой, альтернативный союз? - полюбопытствовал я. Ну, эти..., - замялся он, - как их... одесситы...
..........
И еще о памятной поездке литгазетовцев в Ленинград начала 1980-х. Прибыли, как и подобает, "Красной стрелой". Поселились, как и подобает, в "Октябрьской". Соответственно рангу мне, тогда обозревателю, и Александру Александровичу Иванову, ныне, кажется, полузабытому, а тогда бешено популярному, узнаваемому на улицах, полагался полулюкс. Но, как тогда было принято, один на двоих.
Ну что? Сняли пальто, шапки, умылись по очереди, опять стоим перед выходом в город в пальто, в шапках, смотрим на сияющие белизной, тщательно заправленные постели. Нам в них не спать; в полночь ту-ту, "Красная стрела" покатит нас в Москву. "Эх, - говорит вдруг отчаянно Александр Александрович. - Деньги-то уплочены"" - и как был, в пальто, в шапке, в ботинках ныряет в накрахмаленное великолепие своей постели. Побарахтался-побарахтался, встал и, видя мое онемелое изумление, повторил, но уже тоном ниже: "Деньги-то уплочены...".
.............
В партию (Коммунистическую, какую же еще) меня приглашали трижды. Два раза неинтересно, как всех. Зато третий заслуживает воспоминания.
Служу в "Литературной газете", и вызывает меня к себе Виталий Александрович Сырокомский, первый заместитель главного редактора. Вхожу, а он, вместо здрассьте, говорит: "Вам, Сергей Иванович, в партию пора. Подавайте заявление и скажите, что рекомендацию я вам уже написал".
Я, натурально, начинаю что-то бормотать, вполне понятно что. А он, все сразу понимая, прерывает мое блекотанье ленивой отмашкой и спрашивает: "Вы что, в самом деле хотите всю жизнь дуракам подчиняться?" Пауза. И нравоучительно: "Дураками лучше руководить, чем им подчиняться".
Умнейший, скажу я вам, человек был Виталий Александрович.
............
Я учился в Ростовском университете и, по общему мнению, должен был получить рекомендацию в его же аспирантуру. Наверняка поступил бы, наверняка защитил бы кандидатскую, потом докторскую (почему нет?) и к нынешнему дню скорее всего заведовал бы в Ростове кафедрой, печатался в соответствующих изданиях, выпускал монографии и т.п.
Не вышло. Так как мы с приятелями затеяли машинописный журнальчик "Одуванчик" тиражом в 10 экземпляров, не что чтобы крамольный, но все-таки, и это, как решило факультетское начальство, не стоило исключения из университета, но стоило невыдачи рекомендации в аспирантуру. Ну и ладно, я поработал в районной газете, в областной молодежке и, набравши обязательный тогда двухгодичный производственный стаж, поступил-таки в ИМЛИ. Стал, то есть, москвичом.
И вот стою я года три или четыре назад на сцене Донской научной библиотеки, рассказываю что-то собравшейся там профессуре, а сам думаю: ребята, а ведь я бы мог быть среди вас и одним из вас и так же слушать заезжего литературного критика из Москвы. Случись так, жизнь, наверное, была бы не хуже, чем моя нынешняя, эта, но проживаю я все-таки эту.
............
Зиновий Самойлович Паперный, руководивший переделкинским семинаром и давший мне, кстати, много позже рекомендацию в Союз писателей, будто предвидя все, говорил мне еще в семинарские дни: "Можно, Сережа, быть в провинции прозаиком, можно поэтом. А критиком никак нельзя. Сожрут вас в этой банке с тарантулами". А что, спрашиваю, Москва - это не банка с тарантулами? Тоже, кивает Зиновий Самойлович, банка, но большая-большая, можно в сторонку отползти...
...........
И - под занавес - о блеске и нищете советской цензуры.
Как автор я пострадал от нее единожды, и то смешно - из статьи о Белле Ахмадулиной, которая выходила в моей книжке "Крупным планом" 1979 года сняли все эпитеты в превосходной степени по той простой причине, что Белла Ахатовна набедокурила, засветившись в неподцензурном "Метрополе".
Как редактор столкнулся тоже единожды - из сверки в перестроечном "Знамени" сняли очерк о капитане 3-го ранга Саблине, который, надеюсь, вы помните, 9 ноября 1975 года поднял восстание на противолодочном корабле "Сторожевой". И тоже смешно: "Знамя" бы еще и выйти не успело, как этот самый очерк взял разворот куда более тиражной "Комсомольской правды".
Но это все было до принятия федотовского "Закона о печати и СМИ" (1990), где в первой же статье сказано: "Печать и другие средства массовой информации свободны (...) Цензура массовой информации не допускается".
Ну, я как редактор и расслабился. Оказалось, что зря. Получаю, спустя пару месяцев, письмо из Главлита, где сказано, что эта почтенная организация перешла на хозрасчет и обещает теперь оказывать консультации по охране государственных и прочих тайн на платной основе. То есть мы должны им заплатить, чтобы они нам запретили.
До сих пор гадаю, подписала ли какая-либо из редакций такой взаимовыгодный договор с цензурой.
...........
Разочек, уже в перестройку, случилось ночевать в ленинградской обкомовской гостинице. Там, в холодильнике гостиничного номера, было все, что нужно проезжающему - сервелат, карбонат, сыр, расфасованный по пакетикам, и масло. Обычное, сливочное, но перетянутое ленточкой "Свободно от радиации".
...........
Декабрь 1990-го. Дом кино. Один из первых праздников постсоветской России: "Независимая газета" отмечает год со дня своего рождения. Выступает Руцкой. А потом для приветствия на сцену зовут Андрея Донатовича Синявского. Он выходит - разумеется, рука об руку с Марьей Васильевной Розановой, своей женою, своим другом, соратником и неизменным вдохновителем. Останавливаются у микрофона, и Марья Васильевна начинает говорить. Говорит она ровно столько, сколько каждому отведено регламентом, и ровно то, что хотела сказать. А потом, взяв Андрея Донатовича за руку, начинает спускаться в зал. Минутное замешательство, и чей-то крик: "А Синявский нам разве ничего не скажет?*. Андрей Донатович, возвратясь к микрофону, мирно произносит: "Если у человека есть собака, лаять самому уже не обязательно",- и... вслед за Марье Васильевной уходит со сцены.
Надо ли говорить, что все остальные речи на этом празднике жизни, а их было много, стерлись из памяти?
...........
Помимо масштаба дарования, направленности убеждений и степени моральной безупречности, есть еще один литературный счет. Всегда уместно спросить: помог ли этот писатель хоть чем-нибудь другим писателям или в такого рода благотворительности замечен не был? То есть совсем попросту - ссудил ли он деньгами собрата в нужде, "пробил" ли в печать важную чужую рукопись, помог ли кому-то встать на крыло или, наоборот, потопил - как, к примеру сказать, вошедший в силу Иосиф Бродский погубил писательскую карьеру Василия Аксенова в Америке?
И времена, конечно, разные, и горизонт возможностей у каждого писателя тоже, конечно, разный. Но нам не позабыть, как Борис Пастернак взял на себя заботу о семьях убитых грузинских поэтов или как Корней Чуковский приютил опального Солженицына.
Это имена безусловные. Но поговорим и о более проблематичных фигурах. Скажем, о Константине Симонове - отнюдь не с тем, разумеется, чтобы его гадкое поведение в годы травли космополитов или его отступничество от Владимира Дудинцева уравновесить его же хлопотами о реабилитации товарищей, вышедших из заключения, и его же битвами за возвращение Ильфа и Петрова, за выход в свет булгаковского "Мастера" или "Сашки" никому тогда не известного Вячеслава Кондратьева.
Или вот совсем уж, в моих глазах, проблематичная фигура - Сергей Михалков. О том, что он помог чьему-нибудь яркому таланту проявиться, я, правда, никогда не слышал; скорее наоборот, и лучше не упоминать это имя в кругу тех, кто любит Эдуарда Успенского, или тех, кто до сих пор наизусть твердит стихи покойного Олега Григорьева. Зато (и не смейтесь, пожалуйста, над этим жалким "зато") я слышал десятки рассказов о том, как он дал кому-то денег без отдачи, выхлопотал квартиру или прописку, устроил страдальца в правильную больницу (а позже, случалось, и на правильное кладбище).
Это, вы скажете, не обеляет. Верно, не обеляет. Но помнится.
И не надо, ради Бога, говорить, что они тем самым откупались, что при тех возможностях, какие были у Михалкова или Симонова, каждый бы...
То-то и оно, что не каждый. И это тоже помнится.
И - чтобы в итоге этих пространных рассуждений развлечь вас клейкими листочками живой конкретики, два эпизода из собственной редакторской практики.
Рубеж 2000-х. Мы только что напечатали "Монументальную пропаганду" Войновича, и вот Владимир Николаевич зашел в редакцию за авторскими экземплярами и, естественно, за гонораром. Побывал в бухгалтерии и ко мне вернулся. "Слушайте, - говорит, - я сейчас вроде при деньгах, так что Бог с ним с моим гонораром, прибавьте из него тем ребятам, что у вас в первый раз напечатались".
Мы тогда так и поступили, разбросали деньги Войновича сразу между несколькими авторами.
И вторая история. Еще 90-е. Заходит ко мне Бахыт Кенжеев, в руках сверка его нового большого стихотворного цикла. "Слушай, - говорит он мне, - а нельзя ли мою подборку отложить на потом, а на ее место, прямо в номер поставить стихи Светы Кековой? Ты еще не читал? Ну, посмотри, тебе Оля Ермолова сейчас покажет. Стихи замечательные, ты сам увидишь".
Вроде бы мелочи. Но за 25 лет работы в "Знамени" я только их и могу вспомнить.