тайна александра коваленки (I)
Обнаружился (совершенно забытый) источник к истории Виктора Карташова - Алексея/Александра Коваленко (1907 - 1950), советского разведчика, оставленного в оккупированном Киеве, после войны утверждавшего, что именно его группа стояла за взрывами на Крещатике. Карташов открыл в Киеве коммиссионный магазин, затем ресторан, жил на широкую ногу, ездил в Германию, в ноябре 1942 г. был арестован СД вместе со всей его группой, впоследствии использовался СД в качестве "наседки", в частности, для генерала П.Ф. Привалова. После войны не остался на Западе, хотя имел такую возможность, вернулся в СССР, ездил в Киев для розысков архива его резидентуры, впоследствии был арестован и приговорен к 25 годам заключения. Умер во Владимирской тюрьме.
Автор цикла статей (сегодня бы сказали, журналистского расследования) в газете "Новое Русское Слово" Юрий Сречинский - известный журналист, постоянный сотрудник НРС. Хотя цикл построен на ошибочном отождествлении Карташова-Коваленко с известным по операции "Трест" чекистом А. Опперпутом (это ошибочное отождествление, как нетрудно видеть, присутствует и в Википедии), в статьях Сречинского довольно много уникального фактического материала, из-за чего я и решил их републиковать. Предваряет расследование Среченского статья С. Войцеховского "Разговор с Опперпутом", с которой ошибочное отождествление Карташова с Опперпутом и началось.
С. Войцеховский. РАЗГОВОР С ОППЕРПУТОМ ("Возрождение", №16, июль-август 1951)
Кто из русских варшавян не помнит дома на Вейской?
Года за три до войны владелец сада Фраскати - запущенного парка на бывшей окраине, поглощенной разросшимся городом - распродал часть усадьбы Богатые дельцы скупили участки, построили дома - плоские фасады, зеркальные окна, мраморные лестницы... На Вейской, в доме № 16, разместилась Бразильская миссия...
В 39-м году, в сентябре, дельцы и дипломаты бежали в Румынию. Через семь месяцев Русский Комитет в Варшаве снял в доме № 16 этаж под квартиру председателя. С тех пор, до конца июля 1944 года, там перебывало множество народа - в книге посещений записано более 42 тыс. человек. Список открывается именем протоиерея Дмитрия Сайковича, одного из членов причта варшавской св. Троицкой церкви, и - по странному совпадению - обрывается на имени другого члена этого причта, молодого протоиерея Георгия Лотоцкого, предсказавшего при обстоятельствах, о которых надо рассказать особо, свою трагическую смерть.
Кто только не перебывал на Вейской! Русский Комитет в Варшаве - за время войны число его членов увеличилось с 265 до 11216 человек - имел для обыденных дел канцелярию в особняке графа Тышкевича на аллее Роз, но в трудных случаях, со своим горем и нуждой, русские варшавяне шли на Вейскую, а недостатка в горе тогда в Варшаве не было...
До войны Российский Общественный Комитет в Польше - предтеча Русского Комитета - был выразителем мнений, которые принято называть монархическими. В маленьких комнатах комитетской квартиры на улице Гурского висели портреты императоров. Противники Комитета называли его реакционным за то, что основоположником русской культуры он считал св. князя Владимира, крестителя киевлян.
Во время войны взгляды остались те же, но оказавшись, по необходимости, защитником русского населения Польши от бед, надвигавшихся со всех сторон, Комитет предложил инакомыслящим участие в этой защите.
Предложение было услышано. Слияние русских организаций с Комитетом было решено собранием, в котором поочередно председательствовали: поклонник - как он сам выражался - "живого облика императорской России" Н. Г. Буланов и один из немногих варшавских русских республиканцев Н. А. Племянников.
С этого дня членом Комитета мог сделаться каждый, кто и до войны называл себя русским. Наряду с монархистами в Комитет вошли социалисты Ю. А. Липеровский и Г. С. Сулима. В правление был избран Г. М. Плотников, биограф Гумилева и ревностный православный и - с точки зрения Нюренбергских законов - чистокровный еврей, одно присутствие которого на Вейской подвергало Комитет опасности разгрома и расправы...
С польским подпольным движением у Комитета сношений не было и, притом, совершенно сознательно. Слишком в те годы горько отзывалось в памяти гонение на православие, воздвигнутое до войны генералом Славой-Складовским, слишком был красноречив "весьма секретный" циркуляр этого генерала, найденный в 39-м году в бумагах Келецкого воеводы Дзядоша, бежавшего от немцев в Румынию - циркуляр содержал подробную программу постепенного искоренения русской культурной и общественной жизни в Польше... Но не участвуя в польско-немецкой тяжбе, отказав в помощи маленькой русской группе, выполнявшей в Варшаве поручения заграничной польской разведки, отвергнув тех, кто участвовал в насильственной полонизации православия, Комитет противился участию своих членов в гонении, которое немцы обрушили на поляков. Нарушители исключались из русской среды. Эта судьба постигла, например, профессора Варшавского университета, видного историка и богослова, грубо оскорбившего патриотическое и религиозное чувство поляков. Ни упорная настойчивость профессора, ни немецкое давление на Комитет не вернули профессору отнятой у него членской карточки.
Комитет избегал сношений с польскими тайными организациями -- с этой второй и с каждым днем все более значительной властью на польской территории, захваченной немцами - но поляки, друзья Комитета, появлялись на Вейской. Там, например, можно было встретить Станислава Ланевского, жизнь которого - от рождения в Ананьевской усадьбе до соприкосновения с А. П. Кутеповым в годы расцвета и ликвидации "Треста" - была так тесно связана с русской стихией. В 38-м году, уже будучи в Варшаве советником польского министерства внутренних дел, Ланевский оказал Комитету одну незабываемую услугу. При немцах он остался - вероятно, был оставлен - в Варшаве, участвовал в подготовке одного из первых выступлений польских террористов - в убийстве актера Иго Сима, предававшего поляков немцам. Комитет знал, что Ланевский - участник польского "подполья", но не отказал ему, как человеку, в помощи, заслуженной прежним, совершенно исключительным отношением к русским эмигрантам. Трагическая смерть этого верного друга в неравной борьбе за свободу Польши была не только польским, но и русским горем.
* * * Сентябрь 39-го года был для русских драматическим месяцем. Соглашение Молотова с Риббентропом, подписанное в августе в Кремле, обрекло Польшу на четвертый раздел, но, в отличие от "патриотов", рассуждавших в парижских кабачках о "возвращении России на исконные русские земли", население Волыни, Виленщины и Полесья знало, чем ему грозит советское "освобождение".
В Москве было решено, что граница между германской и советской "зонами влияния" пройдет по Висле и по Нареву. Это решение отдавало большевикам предместье Варшавы - Прагу - с православной митрополией, с собором св. Марии Магдалины, со значительной частью русских варшавян. Город пылал под немецким обстрелом, выход на улицу грозил смертью, но уже в сентябре, пренебрегая опасностью, русские варшавяне начали перебираться с правого берега Вислы на левый.
Разбив поляков, Германия заставила большевиков отойти на Буг. Советское нашествие миновало Прагу, Люблин и Холм, но из-за Буга потянулись на Запад беженцы. Шли католики и православные, рабочие и помещики, одиночки и семьи.
Русскому Комитету пришлось помогать этим беженцам и в то же время ограждать русское население Генерал-Губернаторства, созданного немцами на обломках Польши, от бессмысленного и жестокого произвола немецких чиновников.
Немцы разделили население занятой им Польши на национальные группы. Каждый житель Генерал-Губернаторства должен был принадлежать к одной из этих групп. Общественные и культурные организации, за исключением немецких, были закрыты. Национальным группам было разрешено сохранить или создать по одному Комитету.
Польский Комитет был назван Главным Попечительным Советом. Граф Роникер, ныне находящийся в Англии, был его председателем с 39-го по 44-тый год. Нынешний возглавитель Белорусского Объединения в Америке, энергичный самостийник, доктор Щорс был избран председателем небольшого Белорусского Комитета. Кавказские эмигранты были вначале возглавлены умным и гибким дипломатом, доктором К. Алшибая, но, при всей своей гибкости, он повздорил с немецким чиновником и должен был уступить место князю Г. Накашидзе. Второй председатель Кавказского Комитета в Варшаве был близок до войны к "Прометею" и несмотря на то, что был в родстве с русскими, подчеркивал свое недружелюбное отношение к России. Председателем Татарского Комитета, возникшего позже остальных, был литовский татарин Абдул-Гамид Хурахович.
Все эти Комитеты вели себя осторожно и дожили поэтому до развязки, наступившей 1-го августа 44-го года, в день восстания, поднятого в Варшаве против немцев генералом Бор-Коморовским.
Украинский Комитет действовал иначе. Его председатель, бывший доцент Краковского университета В. Кубийович, издавший до войны географическую карту, на которой Украина простиралась от Каспийского моря до истоков Вислы, называл себя "провидником", то есть вождем, и завидовал лаврам Павелича. Его делегат в Варшаве, полковник Поготовко - сам Кубийович жил в Кракове и там же находилось центральное управление Украинского Комитета - был расстрелян польскими террористами в собственном служебном кабинете. При этом нападении несколько человек было убито и ранено десятка полтора случайных посетителей Украинского Комитета.
Немцы в 39-м году потребовали, чтобы Комитеты ограничились благотворительностью. В короткий срок, однако, Комитеты отвоевали себе другие, более широкие права. Немцы сами, жестоким отношением к населению, вызвали это расширение.
Ежедневные облавы на улицах и в домах, бесконечные аресты, бессудные расстрелы - в последние годы оккупации немцы расстреливали заложников на улицах - не сразу вызвали вооруженное сопротивление поляков. Прошли не месяцы, а годы, прежде чем польские террористы обратили против немцев то презрение к закону, которым в Варшаве отличалась немецкая полиция. Польские мстители, переодетые в немецкие мундиры, научились врываться в учреждения и в частные квартиры, действуя так, как это делали немцы, без ордера на обыск и арест, с шумом и бранью, с избиениями и стрельбой. Этот ответный террор создал равновесие сил в беспощадной войне, которая велась в Варшаве, но такое равновесие установилось приблизительно в 43-м году. В первые годы немецкого владычества единственной защитой населения были ходатайства, обращенные к тем же немцам. После каждой облавы, после ухода каждого эшелона в концентрационный лагерь, просьбы об освобождении текли, как лавина. Немцы потребовали, чтобы эти ходатайства представлялись не частными лицами, а Комитетами национальных групп. В Комитетах, занятых до этого, главным образом, помощью беженцам из-за Буга, это требование отозвалось наплывом новых посетителей.
Тактика Русского Комитета, через руки которого прошли тысячи ходатайств о помиловании осужденных и освобождении арестованных строилась на двух средствах: на неустанном утверждении, что русские нейтральны в польско-немецком споре и на поисках немцев, не лишенных совести и чести. Надо признать, что таких немцев нашлось тогда в Варшаве, а затем и в Кракове, не мало. Имена докторов Голлерта и фон Тротта, асессора Шульце, советников Клейна и Гейнеке могут быть произнесены с благодарностью теми, кто знает, как мал был урон, понесенный русским населением Польши в то время, когда вокруг него лилась потоком кровь.
* * *Дни на Вейской делились на "приемные" и "не приемные". Дважды в неделю доступ к председателю был открыт всем желающим. Приходили не только члены Комитета. Раздавались не только исполнимые, но и безрассудные просьбы. В "не приемные" дни на разговор к председателю мог попасть тот, кто приходил по "арестному" делу. Так служащие Комитета называли дела, требовавшие немедленного вмешательства, связанные с арестом или опасностью чьего-либо ареста. До 41-го года посетителями Вейской были те, кто бежал в Генерал-Губернаторство от советского террора, и те, кто искал защиты от террора немецкого.
В 41-м году, после немецкого вторжения в Россию положение изменилось. Беженцы с Волыни и Полесья рвались домой. Немцы не пропускали их на правый берег Буга. Председатель Комитета заготовил удостоверения, в которых было сказано, что такой-то, бежавший в Варшаву от большевиков, возвращается на родину, в Ровно или в Гродно. На границе эти удостоверения оказывали магическое действие на немцев, воспитанных в уважении к бумажкам и печатям. Беженцы толпой валили на Вейскую. Число удостоверений - с риском для Комитета - росло.
Возможностью попасть за Буг воспользовались солидаристы, тогда так себя еще не называвшие. Их исполнительное бюро, переехавшее из Белграда в Берлин, направляло в Варшаву молодежь, желавшую попасть в Россию. Между Варшавским представителем солидаристов А. Э. Вюрглером и Комитетом состоялось соглашение: члены НТС приходили на Вейскую и уезжали в Пинск или в Острог с комитетским удостоверением в кармане. Для этих посетителей "не приемных" дней, конечно, не бывало.
Не было их и для тех русских варшавян, которым посчастливилось побывать в России. В 41-м году их было мало. Поведение немцев в Польше не способствовало вере в освободительную цель их похода в Россию, но Комитет считал, что немецкий натиск наносит советскому кораблю непоправимую пробоину. Некоторые члены Комитета захотели в этом убедиться. Они попали в Россию, воспользовавшись тем, что немцы вербовали для армии переводчиков.
Рассказы этих переводчиков, вернувшихся в Варшаву, были первыми достоверными сведениями о положении в России. Переводчики сходились в описании возмутительного отношения немцев к населению и к военнопленным. Некоторые из них проявляли замечательный дар военного предвидения - поражение немцев на Волге было предсказано Комитету задолго до капитуляции фельдмаршала Паулюса бывшим есаулом Кубанского войска, ныне находящимся, кажется, в Чили. Стратегические предсказания другого варшавянина, в 41-м году уехавшего в Россию переводчиком, по изумительной точности приближались к ясновидению. В тяжелую обстановку комитетских приемов, в разговоры о нужде, страхе и смерти эти посещения вносили оживляющую струю, но до 43-го года, когда в Польшу хлынули новые беженцы с Кавказа, с Дона, из Харькова, из Крыма, свидетели того, что происходит в России, появлялись на Вейской не часто. Каждый рассказ обсуждался и изучался.
Осенью 42-го года дежурная по Комитету В. А. Флерова-Булгак, в один из "не приемных" дней сказала, что меня как председателя Комитета хочет видеть посетитель, едущий из Киева в Берлин.
* * *На стол легла визитная карточка. Готическим шрифтом было напечатано:
Baron Alexander von Manteuffel.
Незнакомое имя вызвало краткое колебание...
- Что ему нужно?
- Не знаю... Едет в Берлин... Какая-то просьба...
Немец, называющий себя просителем, не был на Вейской редкостью. Часто немцы приходили не одни, а с молодыми польками. Просили, умоляли признать их спутницу русской. На польке немец жениться не мог. Брак с русской разрешался. Другие немцы появлялись, чтобы своим присутствием - как им казалось - поддержать просьбу русского авантюриста из числа расплодившихся в Варшаве искателей концессии и любителей легкой наживы, добивавшихся благотворительной вывески. Взглянув на карточку, я подумал, что могу избавиться от докучливой просьбы, сославшись на "не приемный" день
- Но он был в Киеве...
К желанию увидеть человека, который недавно шел по Крещатику, поднимался по Прорезной, стоял у Золотых Ворот, смотрел из Купеческого сада на Подол и на Заднепровье присоединилась другая мысль:
- А что если через этого барона я могу связаться с Коваленкой?
Колебание рассеялось...
- Просите, - сказал я В. А. Флеровой-Булгак.
С именем Коваленки было связано давнее желание. Оно относилось к двум портретам Я помнил их с тех пор, как помнил себя. Первый, написанный Шмаковым, изображал мою мать - в бальном платье, с пунцовой розой на корсаже, в сияющем и радостном расцвете. На втором, темном до черноты, подпись художника скрывалась под тяжелой рамой, увенчанной сложным гербом. Молодое лицо, написанное в профиль, выделялось светлым пятном. Оно принадлежало моей прабабушке Е. В. Гагариной. В детстве я видел ее в "Троицком", в просторном родовом гнезде, где древней и важной старухой, окруженной внуками и правнуками, она заканчивала жизнь, чудесно начатую превращением крепостных в княгини.
После смерти прабабушки портрет достался моей матери. В 21-м году когда мать, брат и я, после тюремных злоключений, борьбы, страданий и новой борьбы, поочередно пробирались в Варшаву, портреты остались в Киеве. Я иногда думал, что в старости увижу их в каком-нибудь музее, в освобожденной от большевиков России...
В 42-м году в "Новом Слове", которое тогда печаталось в Берлине, я набрел на объявление - некий Коваленко извещал, что на Фундуклеевской, в Киеве, им открыта антикварная лавка... Я вспомнил портреты - разгром первой русской столицы мог их забросить к старьевщику... Вспомнил, но искать не стал... Но вот человек едет из Киева, почему бы не поговорить?
В. А. Флерова-Булгак открыла дверь, впуская посетителя. По привычке я поднялся навстречу. К столу подходил моложавый блондин, гладко выбритый, незаметно седеющий, с пристальным, и в то же время, не совсем спокойным взглядом серых глаз. Лицо - не русское, но и не тонкое, какое-то - мелькнуло сравнение - не "баронское"... Да, не "баронское", но все же балтийское, не то эстонское, не то латышское... Крепкое, волевое крестьянское лицо... Нет, не похож этот барон на родовитого потомка меченосцев... Но мало ли какая кровь течет в баронских жилах...
Отмахнувшись от этой мысли спросил:
- Womit kann ich dienen?
- Могу ли говорить по-русски? - ответил гость.
- Конечно... Садитесь, пожалуйста...
Он сел. Нас разделял письменный стол. Широкое окно бросало яркий свет. На посетителе был темный, синий пиджак. Галстук, не в меру пестрый, показался безвкусным. Внимание остановилось на рубахе...
На первый взгляд - одна из тех дешевых мужских рубах, которыми до войны была завалена Европа, но - как странно - косые, четко простроченные швы поднимаются на груди от пуговиц к плечам... Такая вещь не могла быть куплена в Берлине! В безобразных швах почудилось советское клеймо.
- Чем могу служить? - спросил я вторично.
Барон заговорил о деле: он - проездом в Варшаве; счел долгом побывать у председателя Русского Комитета; у него - хорошая торговая связь с Киевом; ему хотелось бы наладить отношения с русскими купцами в Варшаве; может быть, кто-нибудь воспользуется возможностью выгодного вывоза варшавских товаров в Киев...
Я прервал:
- Комитет не занимается торговлей... Русских купцов в Варшаве немного... Да и как торговать? Граница заперта на семь замков, а привозить из Киева в Варшаву нечего...
Гость настаивал. Торговля с Киевом сулила, по его словам, большие барыши. Население Украины нуждается во всем. В Киеве нет ниток, иголок, мыла. Взамен можно привезти серебро и фарфор, которого в Киеве сейчас столько в комиссионных лавках.
- В комиссионных лавках? Кстати, барон, знаете ли вы в Киеве антикварный магазин Коваленки?
Барон смутился:
- Какого Коваленки?
- Того, что на Фундуклеевской... В "Новом Слове" было его объявление...
Барон казался растерянным, затем, как бы вспомнив, негромко, но отчетливо сказал:
- Коваленко, это я...
- То есть как?
- Очень просто...
Запутанный рассказ был неправдоподобен. Отец барона, Коваленко, был, по его словам, агрономом и управлял до революции имениями Скоропадских. Мать, урожденная Мантейфель, была остзейской немкой. Сам барон родился в России, никуда до войны не выезжал, был много раз арестован большевиками, сидел в тюрьмах, скрывался, служил бухгалтером в кооперативах.
- Все это хорошо... Но почему же вы барон Мантейфель?
- Собственно говоря, моя фамилия - барон Коваленко фон Мантейфель... Вы, вероятно, знаете, что Розенберг позволил на Украине тем, в чьих жилах течет немецкая кровь, не только стать немецким подданным, но и принять немецкую фамилию, в данном случае - фамилию матери...
- И титул?
- Да, и титул.
Это было сказано твердым голосом, но "человек из Киева" больше меня не занимал. Передо мной был самозванец, вероятно - аферист.
Я сухо оборвал рассказчика, заметив, что разговор затянулся.
- Если вам угодно войти в сношения с русскими фирмами, обратитесь к Борису Константиновичу...
Я назвал члена правления, который в Комитете ведал помощью русским промышленникам и купцам.
- А нельзя ли найти ход в украинские фирмы?
- Не знаю... Спросите Бориса Константиновича...
Вероятно, в голосе звучало нетерпение. Гость не настаивал и встал. Я позвонил:
- Проводите барона...
Дня через три спросил Бориса Константиновича:
- Видели Мантейфеля?
- Нет, он у меня не был.
Но "Новое Слово" сообщило, что представителем газеты в Киеве назначен Коваленко. Мой странный гость, очевидно, побывал в Германии.
* * * Август 44-го года был в Берлине душным и сухим. Малейшее движение воздуха поднимало тучу известковой, едкой, пыли. От развалин пахло трупами и газом.
Город еженощно подвергался обстрелу с воздуха. Англичане и американцы прилетали с надоевшей точностью - в 10 вечера и после полуночи. Больших налетов не бывало, но появление неприятеля держало Берлин в напряжении. До второго отбоя никто не ложился.
В эти вечера я часто бывал у В. В. Бискупского. Ему тогда - о чем я узнал, со всеми подробностями, только через три года - угрожала страшная опасность. Арестованный по делу о покушении на Гитлера бывший германский посол в Риме Ульрих фон Гассель записал в дневнике разговор с Бискупским, не пощадившим фюрера и Розенберга. Вдове фон Гасселя удалось, после казни мужа, переправить дневник в Швейцарию, где он впоследствии был напечатан, но в те дни, о которых я пишу, жизнь Бискупского висела на волоске.
По воспитанию, по привычкам, по душевному складу он не был и не мог быть заговорщиком. Конспирация с ее своеобразными законами претила его природе - консервативной, с оттенком барской лени. Он не участвовал - да и не мог, как русский, участвовать в заговоре, который - при удаче - должен был дать Германии новое правительство, но заговорщиков знал, с ними встречался и связывал с их успехом расчеты, которые до 41-го года были связаны с надеждой, что Германия не совершит самоубийства, на которое ее толкнули Гитлер и Розенберг. Эти расчеты Бискупского - известные мне с его слов - подтверждаются записью фон Гасселя и рассказом В.В. Орехова. После 20-го июля расплата за неосторожное общение с заговорщиками ежечасно могла пасть на его голову, но, чувствуя мою тревогу за него, Бискупский отделывался шутками.
Дом № 142 на Кантштрассе, в котором он временно приютился, был островом в море развалин. В маленькой комнатушке негде было сесть. Телефон стоял на столе в передней. Все, чем Бискупский дорожил и, в частности, его архив, хранивший любопытнейшие сведения о первых покровителях Гитлера, сгорело в доме № 27 на Блейбтрейштрассе, где с 34-го года помещалось Управление Делами Российской Эмиграции в Германии. Пожар избавил Бискупского от бремени, которое забота о вещах накладывает на человека. Смертельная опасность избавила его от страха перед смертью.
О сгоревших вещах он говорил с усмешкой. С такой же усмешкой, за которой мне чудилась грусть, вспоминал одного, очень близкого человека, который после первых больших налетов на Берлин не выдержал испытания и, под предлогом лечения, променял столицу на безопасный провинциальный городок:
- Бедняга не любит сирен...
Он сам относился к их вою стоически. Неторопливо, продолжая разговор, собирал шляпу, палку и пальто - "новых, ведь, при нынешних порядках не купишь" - спускался в подвал и, сутулясь, прислонялся к стене.
Во время налетов, не обращая внимания на взрывы, Бискупский рассказывал - а он был отличным рассказчиком - один забавный или любопытный случай за другим. Вспоминал Петербург, свой полк, трунил над бывшим гетманом, говорил о Кобурге... Варшава и ее жизнь в годы немецкой оккупации были предметом его неиссякаемых расспросов. Многое ему казалось непонятным, почти невероятным. Он удивлялся, смеялся, хвалил эвакуацию русских варшавян, которых Комитет за пять дней до восстания вывез в Словакию.
- Как вы это сделали?
Я рассказал, как это было устроено. Однажды, я рассказал ему и о странном бароне, превратившемся в киевского представителя "Нового Слова". Бискупский встрепенулся. Все, что касалось этой газеты, его задевало. Он ее не любил, она ему платила тем же. Я ждал от него обычного, гневного отзыва об издателе газеты, об его таинственно исчезнувшем из Берлина немецком покровителе Георге Лейббранде, но Бискупский, на этот раз, ограничился вопросом:
- А знаете ли вы, кем был в действительности Коваленко?
- Нет, не знаю...
- Напрасно... Вы пропустили случай присмотреться... У вас в Варшаве побывал сам знаменитый Опперпут...
- Как, Опперпут? Тот самый, времен Кутепова и "Треста"?
- Да, тот самый... Мне рассказал X., а ему карты в руки во всем, что касается Киева при немцах... Так вот, по его словам, немцы в 43-м году раскрыли в Киеве советскую подпольную организацию. Ее начальником был не то капитал, не то майор государственной безопасности, нарочно оставленный в Киеве для этой работы. Его арестовали. Постепенно размотали клубок. Установили с несомненной точностью, да он и сам, в конце концов, сознался, что этот человек, который в Киеве называл себя Коваленкой, в Варшаве побывал как барон Мантейфель, и вероятно, имел еще другие имена, был, в действительности, латышем, старым чекистом Александром Уппелиншем, которого все знают под фамилией Опперпута...
- Что же немцы с ним сделали?
Бискупский пожал плечами:
- Не знаю... Расстреляли, должно быть...
Часть вторая.