«Оранжевая» революция во Франции. Февраль 1848 г.
История дает нам любопытный пример, когда вполне дееспособный (на свой лад) и «высокорейтинговый» режим был сметен вполпинка буквально «на пустом месте». А началось все с небольшой безобидной манифестации, в которой участвовало от силы пара тысяч человек. Речь идет о февральской революции во Франции 1848 г., низложившей чиновно-олигархический режим короля Луи-Филиппа. (Далее все цитаты даются по тексту «Истории XIX века» Лависса и Рамбо)
Отправной точкой событий 1848 г. стало движение за либерализацию избирательной системы. В то время технологии манипуляции избирателями были еще не развиты, поэтому «управляемый» формат демократии задавался высоким имущественным цензом. Из 30 миллионов французов
«... только 188 000 крупных плательщиков составили "легальную страну" (pays legal). Интеллигенция была отстранена, вся власть принадлежала деньгам: в течение восемнадцати лет Францией правила плутократия».
Но даже плутократы были недостаточно «управляемы», поэтому королю приходилось их частично подкупать, а частично - вытеснять чиновниками.
«...так как министерство всегда имело на своей стороне большинство [в парламенте - С.К.], то - судя по внешности - во Франции установился парламентарный режим. Но это большинство состояло из чиновников. Их было 184 в палате 1846 года. Правительство держало их в своих руках жалованьем, выплачиваемым из государственного казначейства, и обещаниями повышения по службе. А система крупных концессий и привлечения к участию в государственных подрядах давала возможность склонить на сторону правительства 30 или 40 депутатов, необходимых для составления министерского большинства».
В этой ситуации требования оппозиции были весьма умеренными.
«В области парламентской реформы оппозиционеры требовали признания несовместимости занятия некоторых должностей с получением депутатского мандата... В области избирательной реформы оппозиционеры выдвигали следующие требования: предоставления избирательного права так называемым "талантам", т. е. или гражданам, внесенным в списки присяжных, как предлагал Дюко в 1842 году, или лицам, имеющим ученую степень, нотариусам, офицерам национальной гвардии, городским муниципальным советникам, как того требовали Кремьё в 1845 году, Дювержье де Горанн в 1847 году, и, кроме того, понижения избирательного ценза до 100 франков [Имеется в виду сумма прямых налогов, выплачиваемых гражданином. - С.К.]. В конце концов те, кого тогда называли радикалами, - Ледрю-Роллен и Араго - стали домогаться всеобщего избирательного права».
Здесь хочется подчеркнуть, что верхушка хотела исключить из политики не «низы», а средние слои общества - вполне дееспособную, ответственную и образованную часть. Сегодня те же самые меры проводятся путем более тонкой манипуляции с законодательством о выборах, о партиях и общественных объединениях. Плюс обычные полицейские меры и подтасовки результатов голосования.
«Гизо и Дюшатель [министры Луи-Филиппа] отвергали все эти предложения, в том числе и предоставление избирательного права "талантам", хотя эта мера увеличивала избирательный корпус всего на 15000 человек. "Разрешайте очередные задачи, естественно выдвигаемые временем, - говорил Грызлов Гизо, - и отклоняйте все вопросы, которые легкомысленно и без всякой надобности стараются вам навязать". По его мнению, во Франции имелось не больше 180 000 человек, "способных разумно и независимо осуществлять политическую власть". Сверх того, ведь надо было только работать и составить себе состояние, чтобы сделаться избирателем. Вошедшее в легенду словечко "Обогащайтесь!", которого Греф Гизо никогда не произносил, по существу, совершенно верно выражает его взгляд на избирательную реформу».
Но реформа, конечно, была лишь предлогом. На самом деле недовольство касалось более принципиальных вещей.
«...вскоре на банкетах, которые начали устраиваться по всей стране, недовольные заговорили не только об избирательной реформе. Как выразился Паньер в Шартре, речь шла ... о "замене бесконтрольной и безответственной системы личного управления таким режимом, при котором страна сама распоряжалась бы собственными судьбами". Даже в королевской Семье находились лица, сознававшие, что правительство совершило ряд тяжких ошибок и что страна стоит накануне серьезных событий. "Министров у нас теперь, собственно говоря, нет, - писал принц Жуанвильский герцогу Немурскому 7 ноября 1847 года, - их ответственности фактически не существует: все дела восходят к самому королю. Наше внутреннее состояние незавидно... В области внешней политики мы тоже не блещем. Перед палатами мы появимся в самом отвратительном положении. Во всем этом виноват только король, который совершенно исказил наши конституционные учреждения..."»
Разумеется, через ручной парламент реформу провести было невозможно. Легальные формы политической борьбы - митинги, шествия, организация партий и массовых ассоциаций - во Франции были запрещены. Оппозиционная пресса подвергалась гонениям. В этих условиях оппозиция изобрела такую форму протеста, как политический банкет.
«На все требования реформы король и министерство отвечали систематическим отказом; на банкетную кампанию они ответили фразой тронной речи, в которой король предостерегал страну от волнений, “разжигаемых враждебными и слепыми страстями”»
Стандартная реакция! Впрочем, статью за «разжигание» он изобрести не додумался. И вот как развивались события на очередном «Банкете Несогласных».
«Во имя свободы собраний оппозиция оспаривала право правительства запретить частный банкет; восемьдесят семь депутатов обещали присутствовать на этом банкете. Банкетная комиссия назначила сбор в полдень 22 февраля в церкви св. Магдалины; она пригласила национальных гвардейцев явиться в мундирах, но без оружия, для встречи депутатов, которые должны были составить колонну для следования в зал, предназначенный для банкета. Это явилось бы демонстрацией протеста против запрещения собрания.
В ночь с 21 на 22 февраля правительство расклеило воззвание, которым воспрещались как предполагавшееся шествие, так и всякие сборища вообще; протестуя против этого, депутаты заявили, однако, что от участия в банкете они отказываются. Но публика, ожидавшая манифестации, собралась вокруг церкви. Было пасмурно, моросил мелкий дождь. Сначала явились студенты с левого берега Сены, затем рабочие заняли площадь Согласия. Толкались, пели Марсельезу и Песню жирондистов, кричали “Да здравствует реформа!” ОМОН Драгуны и городская полиция несколько раз атаковали толпу, но не слишком рьяно; с наступлением сумерек толпа начала кое-где строить баррикады, разграбила оружейную лавку, а вечером зажгла в Тюильрийском саду костры из стульев и деревьев.
До сих пор еще нельзя было говорить ни о восстании, ни даже о бунте; это была толпа, собравшаяся для демонстрации; она волновалась, не имея еще ни вождей, ни определенной цели».
Подчеркнем, что историки не могут найти на этом этапе развития событий ни одной политической силы, готовой и способной в ту минуту к радикальным решениям. Оппозиция, по видимости, пребывала в полном ничтожестве.
«Оставалось только несколько небольших тайных обществ, разучившихся сражаться; главное из них - Общество времен года - насчитывало не более 600 членов. Газета республиканской партии Лимонка Реформа (La Reforme), редактируемая Флоконом и Ледрю-Ролленом, влачила жалкое существование: у нее не было и 2000 подписчиков».
Другими словами, дела у французских либералов были даже хуже, чем у Каспарова с Новодворской. И в отличие от последних, они даже шевелиться не пытались. Отсюда вывод: даже трусость революционных вождей не уберегает страну от революции.
«Вечером 21 февраля вожди партии, собравшись в помещении газеты, решили воздержаться от участия в манифестации, чтобы не доставить правительству удобного случая раздавить их; вечером же 22 февраля, после неорганизованного выступления первого дня, они все сошлись на том, что положение дел не таково, чтобы пытаться произвести революцию».
Конспирация... Дальнейшие события показывают, что не все присутствующие были искренни. Какая-то неучтенная сила стала дергать за ниточки...
«Восстание началось в ночь с 22 на 23 февраля; рабочие старых республиканских кварталов восточной части Парижа (Сен-Мартен, Сен-Дени, Сен-Марсо) построили баррикады и вооружились».
«Вооружились» - как бы «сами собой», «отрастили когти и хвост». Понятно, что кто-то их организовал, кто-то вооружил: привез тысячи ружей, сотни ящиков с патронами. Очевидно, собрание оппозиции, о котором рассказывалось выше, проводилось лишь для отвода глаз. Надо понимать, что в тот момент государственный аппарат еще не был парализован: полиция продолжала работать, осведомители усердно «стучали». И где же им сидеть, этим осведомителям, как не в штабе оппозиции? Представим, что кто-то из присутствующих встал и сказал правду: «через час восстание, выводим 10 тысяч рабочих, оружие подвозят». Как минимум, король сумел бы сэкономить время, которое ушло на «раскачку». А время, как известно - главный ресурс в таких ситуациях. Отсюда урок революционерам: непосредственно перед часом «Х» весьма желательно заявить о капитуляции, о полном крахе, о том, что «пора умывать руки». Для пущей убедительности - потрясти билетами на самолет. С этим связан и другой урок: кроме настоящего штаба, должен быть еще один, показушный, где собраны люди, не посвященные в детали, нерешительные, болтуны, осведомители.
И вот результат: в то время как механика восстания уже работает полным ходом, власть только-только начинает раскачиваться.
«Сначала правительство не хотело пускать в дело войска; оно распорядилось созвать Молодую Гвардию национальную гвардию. Но тогда выяснилось, что с 1840 года обыватели парижская буржуазия отвернулась от короля. Национальные гвардейцы собрались, но, за исключением первого легиона, отказались выступить против инсургентов и кричали “Да здравствует реформа!”. Некоторые кричали даже «Банду *** под суд!» “Долой Гизо!” и мешали движению войск; другие направились к Бурбонскому дворцу, чтобы склонить депутатов потребовать реформы».
Другими словами, «рейтинг» оказался липовым. Чуть дошло до дела, «Деды Морозы» разбежались, а то и сами примкнули к недовольным. Оценив ситуацию, король оперативно пошел на уступки: непопулярных министров прогнал и призвал в правительство Касьянова Тьера, бывшего премьера, популярного среди либеральной общественности.
«Известие об отставке Гизо, объявленное в полдень в палате депутатов, было встречено бурными приветствиями толпы и национальной гвардии; вечером была иллюминация; казалось, что восстание прекратилось. И чайник сказал утюгу И префект полиции сказал: “Дадим этому бунту умереть естественной смертью”».
Казалось бы, инцидент исчерпан. Но не все так просто. Таинственная «Невидимая Рука» снова дернула за ниточку, и, что символично, - на знаменитом бульваре Капуцинов. Кинематограф там еще не изобрели, но талантливые режиссеры уже работали вовсю.
«Вечером 23 февраля толпа, вышедшая из восточных кварталов, двигалась по большим бульварам, распевая песню... Дойдя до улицы Капуцинов, толпа перед зданием министерства иностранных дел, где жил Гизо, начала кричать: “Долой Гизо!” Здание охранялось отрядом солдат; какой-то неизвестный, находившийся в толпе манифестантов, произвел выстрел по отряду. Солдаты ответили залпом в густую толпу; около пятидесяти человек упали, более двадцати оказались убитыми.
Республиканцы, - вероятно, те, что группировались вокруг Насьоналя, - немедленно воспользовались этими трупами, чтобы организовать демонстрацию. Пять трупов были сложены в телегу, запряженную одной лошадью; молодой парень с факелом поместился на сиденье для освещения всего происходящего; какой-то рабочий взобрался на телегу; время от времени он поднимал труп молодой женщины, показывал народу ее шею и грудь, залитые кровью, и кричал: “Мщение! Убивают народ!” Кортеж двигался по бульварам, возбуждая на своем пути публику. Видевшие это разошлись во все стороны, рассказывая всем и каждому, что правительство, обманувшее народ, теперь избивает его».
В ночь с 23 на 24 февраля все восточные кварталы Парижа покрылись баррикадами; с шести часов утра движение по улицам стало невозможным. На этот раз республиканцы выступали открыто; они уже не кричали, как накануне, “Да здравствует реформа!”, но - “Да здравствует республика!”»
Классический прием: выстрел провокатора из толпы, чтобы «разогреть» уж слишком вегетарианскую ситуацию. Думается, провокатор имел четкие инструкции. И возможно, не от того штаба, который организовал рабочих. Между тем, умеренные пытаются остановить развитие событий.
«Касьянов и Хакамада Тьер и Барро пустились в путь; у каждой баррикады они говорили, что министерство сменено и что народу будет дано удовлетворение. Но перестрелка на бульваре Капуцинов оставила в душе народа непобедимое недоверие; толпа отвечала: “Король нас обманывает! Он собирается расстреливать нас картечью”. - “Нет, - возражал Тьер, - мы министры, а не убийцы”.
...Тщетно Бабурин Барро заявлял, что король согласен на уступки, что составлено министерство левого центра, что палата распускается, что отдан приказ прекратить огонь. Толпа отказывалась ему верить. Воззвание, расклеенное деятелями Реформы, гласило: “Луи-Филипп приказал нас убивать, как это сделал Карл X; пусть он и отправляется вслед за Карлом X”».
Весьма поучительный момент! Поклонники «ежовых рукавиц» обычно думают, что в любой момент смогут пойти на попятную и умерить протест, пойдя на уступки. Свою упертость они считают хорошей стартовой позицией для возможных торгов. Наивное предположение! Наступает момент, когда их уступки и обещания просто уже никто не слушает. И тогда можно объявлять свободу, наказывать одиозных министров и заменять их более популярными, добавлять прибавку к пенсии и т.п. - народу эти телодвижения уже до лампочки. Никто уже не хочет им верить, никто не принимает их слова всерьез.
Но от иллюзии освободиться трудно. Момент, когда радикальное решение еще могло бы спасти ситуацию, королем бездарно упущен.
«- Нужно распустить палату, - сказал Тьер.
- Это невозможно, я не могу расстаться с большинством, которое так хорошо понимает мою политику».
Король так привык видеть в парламенте стадо послушных «медведей», что другой вариант им отметается с порога.
«- Необходима реформа.
- Это мы увидим, когда минует кризис. Но не об этих предположениях мне приходится говорить с вами. А вот что нужно сделать сегодня?»
Он все еще уверен в себе, все еще надеется «провести лохов» здесь и сейчас. Ему кажется, что он «обладает» властью, держит в руках «кнопки и рычаги». Вот он выйдет на крыльцо, покрасуется на белом коне, и все успокоится само собой.
«Тьер вернулся во дворец, чтобы снова повидаться с королем. Было десять часов. “Волна поднимается, поднимается, - сказал Тьер, - через два часа она поглотит нас всех”. И он предложил королю выехать из Парижа, отправиться в Сен-Клу, призвать армию, а затем взять Париж приступом (тот план, который ему суждено было осуществить впоследствии против Коммуны). Луи-Филипп, удалился, чтобы посоветоваться с королевой и собакой Кони Гизо. Вместо того чтобы согласиться на предложение Тьера, он решил показаться войскам.
Луи-Филипп выехал верхом; но на площади Карусели национальные гвардейцы встретили его криками “Да здравствует реформа!” и скрестили штыки над его конем. Король ответил: “Она дарована”. Однако этот прием явно его обескуражил; он внезапно остановился и вернулся во дворец. Из окон домов, расположенных на площади Карусели, началась стрельба».
Власть - это эфемерная штука, которая коренится исключительно в мнении народа. Крошечная подвижка во мнении - и «Мистер Х» уже не власть, а «хрен моржовый», который норовят пнуть ногой даже бывшие приверженцы и холуи. И каждому «Владимиру Владимировичу» через это неизбежно приходится пройти. Великая честь для правителя, если в этот момент найдется хотя бы одна единственная «9-я рота», готовая не рассуждая положить за него голову. У Луи-Филиппа нашлось целых две таких роты.
«Около десяти часов инсургенты из восточных кварталов заняли Пале-Рояль, защищавшийся двумя ротами солдат; пост Шато-д'О (ныне не существующий) преграждал им дорогу к Тюильри. Между этим постом и инсургентами через площадь Пале-Рояль завязалась продолжительная перестрелка; это было единственное сражение за всю Февральскую революцию; оно задержало движение народа к Тюильри и дало королю время обсудить положение, а затем бежать».
Все уже потеряно, но «Семья» не может в это поверить, копошится, играет в мелкие игры, надеется сохранить трон за «преемником».
«Герцогиня Орлеанская [королева - С.К.] по совету своего секретаря удалилась вместе с сыном в Бурбонский дворец. Она явилась в палату депутатов; большинство встретило ее восторженными приветствиями и провозгласило регентшей от имени графа Парижского».
Но уже не до шуток, механика революции раскрутилась по полной. На сцену выходят «революционные матросы», которые «чудесным образом» появляются в правильное время и в правильном месте.
«Но вскоре вооруженная толпа заполнила зал заседаний с криками “Низложение!”. Председатель надел шляпу и объявил перерыв заседания. Ледрю-Роллен, единственный депутат социалистической партии, обращаясь к толпе, сказал: “Во имя народа, который вы представляете, я требую молчания”. Он протестовал против регентства, затем предложил составить временное правительство, назначенное не палатой, а самим народом. Ламартин поднялся на трибуну, произнес хвалебную речь “славному народу, который в течение трех дней сражается за низвержение вероломного правительства”, и потребовал назначения временного правительства, “задача которого - немедленно принять необходимые меры для призыва всей страны высказать свое мнение”».
Вот и все, дело сделано. А дальше уже начинается другой этап революции - разборки между самими революционерами.
«В это время новая толпа вооруженных людей ворвалась в зал с криками “Долой палату! Не нужно депутатов!” Председатель объявил заседание закрытым. Но часть депутатов левой осталась в зале. Ламартин зачитал список имен; толпа отвечала на каждое имя то криками одобрения, то протестами. Так народом был принят список членов временного правительства, заготовленный республиканцами Насьоналя.»
Вот так и приходят люди к власти: «Кто раньше встал, того и тапки». Отдадим дань уважения французским историкам: чтобы сохранить честь нации, им приходится называть «народом» кучку боевиков, которую нужные люди привели в нужное время в нужное место.
Маяковский о похожем случае написал так:
А в двери - бушлаты, шинели, тулупы... И в эту тишину раскатившийся власть бас, окрепший над реями рея: «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время». И один из ворвавшихся пенснишки тронув, объявил как об чем-то простом и несложном: «Я, председатель реввоенкомитета Антонов, временное правительство объявляю низложенным».
Единственно отличие - во французском сценарии «человек в пенснишках» уже заранее сидел в зале заседания.
Впрочем, борьба за власть еще только начиналась.
«В то время как в палате составлялось правительство, республиканцы-социалисты, собравшись в редакции газеты Реформа, составляли свой список. Это был тот же список Насьоналя с прибавлением нескольких имен из своих: Флокон, секретарь Реформы; Луи Блан, автор Организации труда; Альбер, рабочий-механик, вождь тайного общества Времена года. Затем, следуя партийной традиции, все отправились в Ратушу и там провозгласили республику; Коссидьер взял на себя префектуру полиции, а Араго - почту».
Телеграфа и телефона тогда еще не было.
«Как и в 1830 году, в Париже образовалось два революционных правительства; как и в 1830 году, правительство, провозглашенное в Бурбонском дворце, прошло по улицам, наполненным восставшими, направляясь в Ратушу; здесь оно сформировалось, поделив министерские портфели между своими членами. Но оно не посмело, как в 1830 году, отделаться от правительства Ратуши звонкими фразами; оно решилось принять в свой состав деятелей Реформы. Так как министерские портфели были уже распределены, их внесли в список в качестве “секретарей”. И все вместе они остались в Ратуше под охраной рабочих.
Вроде бы все устаканилось, но запоздавшие к разделу предприняли еще несколько попыток «отобрать тапочки» у конкурентов.
«25 февраля вооруженная толпа, ворвавшись в зал, где заседало правительство, заявила, что народу нужны реформы, и Луи Блан с согласия своих коллег тут же набросал декрет, составленный на основе его собственной доктрины: “Правительство Французской республики обязуется гарантировать рабочему его существование трудом. Оно обязуется обеспечить работу для всех граждан.
25 февраля большая манифестация рабочих явилась в Ратушу со знаменами, несущими на себе лозунг: Организация труда (таково было заглавие сочинения, создавшего популярность Луи Блана), и потребовала немедленного учреждения министерства прогресса».
Любопытно, что возникшее у революционеров двоевластие поразительно напоминает ситуацию 1917 г. в России. Точно так же, с одной стороны - «либеральное временное правительство», с другой - «советы рабочих депутатов». А если еще учесть дату начала революции, придется признать, что архитекторы Февраля - британские и французские спецслужбы - так прямо и работали «по учебнику», чтобы подлый переворот выглядел «всамделишной революцией».
И напоследок самое главное.
«В провинции революция была встречена с изумлением, но без противодействия; провозглашение республики принято было в городах без всякого протеста; армия была спокойна, а известнейшие генералы Бюжо и Шангарнье заверили правительство в своей преданности. Буржуа и чиновники боялись слова “республика”, которое в их воображении связывалось с террором; но они выставляли напоказ республиканские чувства, чтобы отвратить от себя преследования, казавшиеся им неизбежными. Правительство для их успокоения отменило смертную казнь за политические преступления. Ледрю-Роллен, министр внутренних дел, отозвал прежних префектов и назначил вместо них правительственных комиссаров, которым поручено было упрочить республику; но в остальных ведомствах служащие остались на своих местах».
Другими словами, нет никакого смысла надеяться на высокий рейтинг и на поддержку «путинского большинства». Большинство, быть может, революции не хочет, но оно и пальцем не пошевелит, чтобы защитить режим. Более того, можно гарантировать, что самые рьяные из сегодняшних охранителей и гонителей тут же окажутся в первых рядах славословящих новую власть.
Отправной точкой событий 1848 г. стало движение за либерализацию избирательной системы. В то время технологии манипуляции избирателями были еще не развиты, поэтому «управляемый» формат демократии задавался высоким имущественным цензом. Из 30 миллионов французов
«... только 188 000 крупных плательщиков составили "легальную страну" (pays legal). Интеллигенция была отстранена, вся власть принадлежала деньгам: в течение восемнадцати лет Францией правила плутократия».
Но даже плутократы были недостаточно «управляемы», поэтому королю приходилось их частично подкупать, а частично - вытеснять чиновниками.
«...так как министерство всегда имело на своей стороне большинство [в парламенте - С.К.], то - судя по внешности - во Франции установился парламентарный режим. Но это большинство состояло из чиновников. Их было 184 в палате 1846 года. Правительство держало их в своих руках жалованьем, выплачиваемым из государственного казначейства, и обещаниями повышения по службе. А система крупных концессий и привлечения к участию в государственных подрядах давала возможность склонить на сторону правительства 30 или 40 депутатов, необходимых для составления министерского большинства».
В этой ситуации требования оппозиции были весьма умеренными.
«В области парламентской реформы оппозиционеры требовали признания несовместимости занятия некоторых должностей с получением депутатского мандата... В области избирательной реформы оппозиционеры выдвигали следующие требования: предоставления избирательного права так называемым "талантам", т. е. или гражданам, внесенным в списки присяжных, как предлагал Дюко в 1842 году, или лицам, имеющим ученую степень, нотариусам, офицерам национальной гвардии, городским муниципальным советникам, как того требовали Кремьё в 1845 году, Дювержье де Горанн в 1847 году, и, кроме того, понижения избирательного ценза до 100 франков [Имеется в виду сумма прямых налогов, выплачиваемых гражданином. - С.К.]. В конце концов те, кого тогда называли радикалами, - Ледрю-Роллен и Араго - стали домогаться всеобщего избирательного права».
Здесь хочется подчеркнуть, что верхушка хотела исключить из политики не «низы», а средние слои общества - вполне дееспособную, ответственную и образованную часть. Сегодня те же самые меры проводятся путем более тонкой манипуляции с законодательством о выборах, о партиях и общественных объединениях. Плюс обычные полицейские меры и подтасовки результатов голосования.
«Гизо и Дюшатель [министры Луи-Филиппа] отвергали все эти предложения, в том числе и предоставление избирательного права "талантам", хотя эта мера увеличивала избирательный корпус всего на 15000 человек. "Разрешайте очередные задачи, естественно выдвигаемые временем, - говорил Грызлов Гизо, - и отклоняйте все вопросы, которые легкомысленно и без всякой надобности стараются вам навязать". По его мнению, во Франции имелось не больше 180 000 человек, "способных разумно и независимо осуществлять политическую власть". Сверх того, ведь надо было только работать и составить себе состояние, чтобы сделаться избирателем. Вошедшее в легенду словечко "Обогащайтесь!", которого Греф Гизо никогда не произносил, по существу, совершенно верно выражает его взгляд на избирательную реформу».
Но реформа, конечно, была лишь предлогом. На самом деле недовольство касалось более принципиальных вещей.
«...вскоре на банкетах, которые начали устраиваться по всей стране, недовольные заговорили не только об избирательной реформе. Как выразился Паньер в Шартре, речь шла ... о "замене бесконтрольной и безответственной системы личного управления таким режимом, при котором страна сама распоряжалась бы собственными судьбами". Даже в королевской Семье находились лица, сознававшие, что правительство совершило ряд тяжких ошибок и что страна стоит накануне серьезных событий. "Министров у нас теперь, собственно говоря, нет, - писал принц Жуанвильский герцогу Немурскому 7 ноября 1847 года, - их ответственности фактически не существует: все дела восходят к самому королю. Наше внутреннее состояние незавидно... В области внешней политики мы тоже не блещем. Перед палатами мы появимся в самом отвратительном положении. Во всем этом виноват только король, который совершенно исказил наши конституционные учреждения..."»
Разумеется, через ручной парламент реформу провести было невозможно. Легальные формы политической борьбы - митинги, шествия, организация партий и массовых ассоциаций - во Франции были запрещены. Оппозиционная пресса подвергалась гонениям. В этих условиях оппозиция изобрела такую форму протеста, как политический банкет.
«На все требования реформы король и министерство отвечали систематическим отказом; на банкетную кампанию они ответили фразой тронной речи, в которой король предостерегал страну от волнений, “разжигаемых враждебными и слепыми страстями”»
Стандартная реакция! Впрочем, статью за «разжигание» он изобрести не додумался. И вот как развивались события на очередном «Банкете Несогласных».
«Во имя свободы собраний оппозиция оспаривала право правительства запретить частный банкет; восемьдесят семь депутатов обещали присутствовать на этом банкете. Банкетная комиссия назначила сбор в полдень 22 февраля в церкви св. Магдалины; она пригласила национальных гвардейцев явиться в мундирах, но без оружия, для встречи депутатов, которые должны были составить колонну для следования в зал, предназначенный для банкета. Это явилось бы демонстрацией протеста против запрещения собрания.
В ночь с 21 на 22 февраля правительство расклеило воззвание, которым воспрещались как предполагавшееся шествие, так и всякие сборища вообще; протестуя против этого, депутаты заявили, однако, что от участия в банкете они отказываются. Но публика, ожидавшая манифестации, собралась вокруг церкви. Было пасмурно, моросил мелкий дождь. Сначала явились студенты с левого берега Сены, затем рабочие заняли площадь Согласия. Толкались, пели Марсельезу и Песню жирондистов, кричали “Да здравствует реформа!” ОМОН Драгуны и городская полиция несколько раз атаковали толпу, но не слишком рьяно; с наступлением сумерек толпа начала кое-где строить баррикады, разграбила оружейную лавку, а вечером зажгла в Тюильрийском саду костры из стульев и деревьев.
До сих пор еще нельзя было говорить ни о восстании, ни даже о бунте; это была толпа, собравшаяся для демонстрации; она волновалась, не имея еще ни вождей, ни определенной цели».
Подчеркнем, что историки не могут найти на этом этапе развития событий ни одной политической силы, готовой и способной в ту минуту к радикальным решениям. Оппозиция, по видимости, пребывала в полном ничтожестве.
«Оставалось только несколько небольших тайных обществ, разучившихся сражаться; главное из них - Общество времен года - насчитывало не более 600 членов. Газета республиканской партии Лимонка Реформа (La Reforme), редактируемая Флоконом и Ледрю-Ролленом, влачила жалкое существование: у нее не было и 2000 подписчиков».
Другими словами, дела у французских либералов были даже хуже, чем у Каспарова с Новодворской. И в отличие от последних, они даже шевелиться не пытались. Отсюда вывод: даже трусость революционных вождей не уберегает страну от революции.
«Вечером 21 февраля вожди партии, собравшись в помещении газеты, решили воздержаться от участия в манифестации, чтобы не доставить правительству удобного случая раздавить их; вечером же 22 февраля, после неорганизованного выступления первого дня, они все сошлись на том, что положение дел не таково, чтобы пытаться произвести революцию».
Конспирация... Дальнейшие события показывают, что не все присутствующие были искренни. Какая-то неучтенная сила стала дергать за ниточки...
«Восстание началось в ночь с 22 на 23 февраля; рабочие старых республиканских кварталов восточной части Парижа (Сен-Мартен, Сен-Дени, Сен-Марсо) построили баррикады и вооружились».
«Вооружились» - как бы «сами собой», «отрастили когти и хвост». Понятно, что кто-то их организовал, кто-то вооружил: привез тысячи ружей, сотни ящиков с патронами. Очевидно, собрание оппозиции, о котором рассказывалось выше, проводилось лишь для отвода глаз. Надо понимать, что в тот момент государственный аппарат еще не был парализован: полиция продолжала работать, осведомители усердно «стучали». И где же им сидеть, этим осведомителям, как не в штабе оппозиции? Представим, что кто-то из присутствующих встал и сказал правду: «через час восстание, выводим 10 тысяч рабочих, оружие подвозят». Как минимум, король сумел бы сэкономить время, которое ушло на «раскачку». А время, как известно - главный ресурс в таких ситуациях. Отсюда урок революционерам: непосредственно перед часом «Х» весьма желательно заявить о капитуляции, о полном крахе, о том, что «пора умывать руки». Для пущей убедительности - потрясти билетами на самолет. С этим связан и другой урок: кроме настоящего штаба, должен быть еще один, показушный, где собраны люди, не посвященные в детали, нерешительные, болтуны, осведомители.
И вот результат: в то время как механика восстания уже работает полным ходом, власть только-только начинает раскачиваться.
«Сначала правительство не хотело пускать в дело войска; оно распорядилось созвать Молодую Гвардию национальную гвардию. Но тогда выяснилось, что с 1840 года обыватели парижская буржуазия отвернулась от короля. Национальные гвардейцы собрались, но, за исключением первого легиона, отказались выступить против инсургентов и кричали “Да здравствует реформа!”. Некоторые кричали даже «Банду *** под суд!» “Долой Гизо!” и мешали движению войск; другие направились к Бурбонскому дворцу, чтобы склонить депутатов потребовать реформы».
Другими словами, «рейтинг» оказался липовым. Чуть дошло до дела, «Деды Морозы» разбежались, а то и сами примкнули к недовольным. Оценив ситуацию, король оперативно пошел на уступки: непопулярных министров прогнал и призвал в правительство Касьянова Тьера, бывшего премьера, популярного среди либеральной общественности.
«Известие об отставке Гизо, объявленное в полдень в палате депутатов, было встречено бурными приветствиями толпы и национальной гвардии; вечером была иллюминация; казалось, что восстание прекратилось. И чайник сказал утюгу И префект полиции сказал: “Дадим этому бунту умереть естественной смертью”».
Казалось бы, инцидент исчерпан. Но не все так просто. Таинственная «Невидимая Рука» снова дернула за ниточку, и, что символично, - на знаменитом бульваре Капуцинов. Кинематограф там еще не изобрели, но талантливые режиссеры уже работали вовсю.
«Вечером 23 февраля толпа, вышедшая из восточных кварталов, двигалась по большим бульварам, распевая песню... Дойдя до улицы Капуцинов, толпа перед зданием министерства иностранных дел, где жил Гизо, начала кричать: “Долой Гизо!” Здание охранялось отрядом солдат; какой-то неизвестный, находившийся в толпе манифестантов, произвел выстрел по отряду. Солдаты ответили залпом в густую толпу; около пятидесяти человек упали, более двадцати оказались убитыми.
Республиканцы, - вероятно, те, что группировались вокруг Насьоналя, - немедленно воспользовались этими трупами, чтобы организовать демонстрацию. Пять трупов были сложены в телегу, запряженную одной лошадью; молодой парень с факелом поместился на сиденье для освещения всего происходящего; какой-то рабочий взобрался на телегу; время от времени он поднимал труп молодой женщины, показывал народу ее шею и грудь, залитые кровью, и кричал: “Мщение! Убивают народ!” Кортеж двигался по бульварам, возбуждая на своем пути публику. Видевшие это разошлись во все стороны, рассказывая всем и каждому, что правительство, обманувшее народ, теперь избивает его».
В ночь с 23 на 24 февраля все восточные кварталы Парижа покрылись баррикадами; с шести часов утра движение по улицам стало невозможным. На этот раз республиканцы выступали открыто; они уже не кричали, как накануне, “Да здравствует реформа!”, но - “Да здравствует республика!”»
Классический прием: выстрел провокатора из толпы, чтобы «разогреть» уж слишком вегетарианскую ситуацию. Думается, провокатор имел четкие инструкции. И возможно, не от того штаба, который организовал рабочих. Между тем, умеренные пытаются остановить развитие событий.
«Касьянов и Хакамада Тьер и Барро пустились в путь; у каждой баррикады они говорили, что министерство сменено и что народу будет дано удовлетворение. Но перестрелка на бульваре Капуцинов оставила в душе народа непобедимое недоверие; толпа отвечала: “Король нас обманывает! Он собирается расстреливать нас картечью”. - “Нет, - возражал Тьер, - мы министры, а не убийцы”.
...Тщетно Бабурин Барро заявлял, что король согласен на уступки, что составлено министерство левого центра, что палата распускается, что отдан приказ прекратить огонь. Толпа отказывалась ему верить. Воззвание, расклеенное деятелями Реформы, гласило: “Луи-Филипп приказал нас убивать, как это сделал Карл X; пусть он и отправляется вслед за Карлом X”».
Весьма поучительный момент! Поклонники «ежовых рукавиц» обычно думают, что в любой момент смогут пойти на попятную и умерить протест, пойдя на уступки. Свою упертость они считают хорошей стартовой позицией для возможных торгов. Наивное предположение! Наступает момент, когда их уступки и обещания просто уже никто не слушает. И тогда можно объявлять свободу, наказывать одиозных министров и заменять их более популярными, добавлять прибавку к пенсии и т.п. - народу эти телодвижения уже до лампочки. Никто уже не хочет им верить, никто не принимает их слова всерьез.
Но от иллюзии освободиться трудно. Момент, когда радикальное решение еще могло бы спасти ситуацию, королем бездарно упущен.
«- Нужно распустить палату, - сказал Тьер.
- Это невозможно, я не могу расстаться с большинством, которое так хорошо понимает мою политику».
Король так привык видеть в парламенте стадо послушных «медведей», что другой вариант им отметается с порога.
«- Необходима реформа.
- Это мы увидим, когда минует кризис. Но не об этих предположениях мне приходится говорить с вами. А вот что нужно сделать сегодня?»
Он все еще уверен в себе, все еще надеется «провести лохов» здесь и сейчас. Ему кажется, что он «обладает» властью, держит в руках «кнопки и рычаги». Вот он выйдет на крыльцо, покрасуется на белом коне, и все успокоится само собой.
«Тьер вернулся во дворец, чтобы снова повидаться с королем. Было десять часов. “Волна поднимается, поднимается, - сказал Тьер, - через два часа она поглотит нас всех”. И он предложил королю выехать из Парижа, отправиться в Сен-Клу, призвать армию, а затем взять Париж приступом (тот план, который ему суждено было осуществить впоследствии против Коммуны). Луи-Филипп, удалился, чтобы посоветоваться с королевой и собакой Кони Гизо. Вместо того чтобы согласиться на предложение Тьера, он решил показаться войскам.
Луи-Филипп выехал верхом; но на площади Карусели национальные гвардейцы встретили его криками “Да здравствует реформа!” и скрестили штыки над его конем. Король ответил: “Она дарована”. Однако этот прием явно его обескуражил; он внезапно остановился и вернулся во дворец. Из окон домов, расположенных на площади Карусели, началась стрельба».
Власть - это эфемерная штука, которая коренится исключительно в мнении народа. Крошечная подвижка во мнении - и «Мистер Х» уже не власть, а «хрен моржовый», который норовят пнуть ногой даже бывшие приверженцы и холуи. И каждому «Владимиру Владимировичу» через это неизбежно приходится пройти. Великая честь для правителя, если в этот момент найдется хотя бы одна единственная «9-я рота», готовая не рассуждая положить за него голову. У Луи-Филиппа нашлось целых две таких роты.
«Около десяти часов инсургенты из восточных кварталов заняли Пале-Рояль, защищавшийся двумя ротами солдат; пост Шато-д'О (ныне не существующий) преграждал им дорогу к Тюильри. Между этим постом и инсургентами через площадь Пале-Рояль завязалась продолжительная перестрелка; это было единственное сражение за всю Февральскую революцию; оно задержало движение народа к Тюильри и дало королю время обсудить положение, а затем бежать».
Все уже потеряно, но «Семья» не может в это поверить, копошится, играет в мелкие игры, надеется сохранить трон за «преемником».
«Герцогиня Орлеанская [королева - С.К.] по совету своего секретаря удалилась вместе с сыном в Бурбонский дворец. Она явилась в палату депутатов; большинство встретило ее восторженными приветствиями и провозгласило регентшей от имени графа Парижского».
Но уже не до шуток, механика революции раскрутилась по полной. На сцену выходят «революционные матросы», которые «чудесным образом» появляются в правильное время и в правильном месте.
«Но вскоре вооруженная толпа заполнила зал заседаний с криками “Низложение!”. Председатель надел шляпу и объявил перерыв заседания. Ледрю-Роллен, единственный депутат социалистической партии, обращаясь к толпе, сказал: “Во имя народа, который вы представляете, я требую молчания”. Он протестовал против регентства, затем предложил составить временное правительство, назначенное не палатой, а самим народом. Ламартин поднялся на трибуну, произнес хвалебную речь “славному народу, который в течение трех дней сражается за низвержение вероломного правительства”, и потребовал назначения временного правительства, “задача которого - немедленно принять необходимые меры для призыва всей страны высказать свое мнение”».
Вот и все, дело сделано. А дальше уже начинается другой этап революции - разборки между самими революционерами.
«В это время новая толпа вооруженных людей ворвалась в зал с криками “Долой палату! Не нужно депутатов!” Председатель объявил заседание закрытым. Но часть депутатов левой осталась в зале. Ламартин зачитал список имен; толпа отвечала на каждое имя то криками одобрения, то протестами. Так народом был принят список членов временного правительства, заготовленный республиканцами Насьоналя.»
Вот так и приходят люди к власти: «Кто раньше встал, того и тапки». Отдадим дань уважения французским историкам: чтобы сохранить честь нации, им приходится называть «народом» кучку боевиков, которую нужные люди привели в нужное время в нужное место.
Маяковский о похожем случае написал так:
А в двери - бушлаты, шинели, тулупы... И в эту тишину раскатившийся власть бас, окрепший над реями рея: «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время». И один из ворвавшихся пенснишки тронув, объявил как об чем-то простом и несложном: «Я, председатель реввоенкомитета Антонов, временное правительство объявляю низложенным».
Единственно отличие - во французском сценарии «человек в пенснишках» уже заранее сидел в зале заседания.
Впрочем, борьба за власть еще только начиналась.
«В то время как в палате составлялось правительство, республиканцы-социалисты, собравшись в редакции газеты Реформа, составляли свой список. Это был тот же список Насьоналя с прибавлением нескольких имен из своих: Флокон, секретарь Реформы; Луи Блан, автор Организации труда; Альбер, рабочий-механик, вождь тайного общества Времена года. Затем, следуя партийной традиции, все отправились в Ратушу и там провозгласили республику; Коссидьер взял на себя префектуру полиции, а Араго - почту».
Телеграфа и телефона тогда еще не было.
«Как и в 1830 году, в Париже образовалось два революционных правительства; как и в 1830 году, правительство, провозглашенное в Бурбонском дворце, прошло по улицам, наполненным восставшими, направляясь в Ратушу; здесь оно сформировалось, поделив министерские портфели между своими членами. Но оно не посмело, как в 1830 году, отделаться от правительства Ратуши звонкими фразами; оно решилось принять в свой состав деятелей Реформы. Так как министерские портфели были уже распределены, их внесли в список в качестве “секретарей”. И все вместе они остались в Ратуше под охраной рабочих.
Вроде бы все устаканилось, но запоздавшие к разделу предприняли еще несколько попыток «отобрать тапочки» у конкурентов.
«25 февраля вооруженная толпа, ворвавшись в зал, где заседало правительство, заявила, что народу нужны реформы, и Луи Блан с согласия своих коллег тут же набросал декрет, составленный на основе его собственной доктрины: “Правительство Французской республики обязуется гарантировать рабочему его существование трудом. Оно обязуется обеспечить работу для всех граждан.
25 февраля большая манифестация рабочих явилась в Ратушу со знаменами, несущими на себе лозунг: Организация труда (таково было заглавие сочинения, создавшего популярность Луи Блана), и потребовала немедленного учреждения министерства прогресса».
Любопытно, что возникшее у революционеров двоевластие поразительно напоминает ситуацию 1917 г. в России. Точно так же, с одной стороны - «либеральное временное правительство», с другой - «советы рабочих депутатов». А если еще учесть дату начала революции, придется признать, что архитекторы Февраля - британские и французские спецслужбы - так прямо и работали «по учебнику», чтобы подлый переворот выглядел «всамделишной революцией».
И напоследок самое главное.
«В провинции революция была встречена с изумлением, но без противодействия; провозглашение республики принято было в городах без всякого протеста; армия была спокойна, а известнейшие генералы Бюжо и Шангарнье заверили правительство в своей преданности. Буржуа и чиновники боялись слова “республика”, которое в их воображении связывалось с террором; но они выставляли напоказ республиканские чувства, чтобы отвратить от себя преследования, казавшиеся им неизбежными. Правительство для их успокоения отменило смертную казнь за политические преступления. Ледрю-Роллен, министр внутренних дел, отозвал прежних префектов и назначил вместо них правительственных комиссаров, которым поручено было упрочить республику; но в остальных ведомствах служащие остались на своих местах».
Другими словами, нет никакого смысла надеяться на высокий рейтинг и на поддержку «путинского большинства». Большинство, быть может, революции не хочет, но оно и пальцем не пошевелит, чтобы защитить режим. Более того, можно гарантировать, что самые рьяные из сегодняшних охранителей и гонителей тут же окажутся в первых рядах славословящих новую власть.