Карпентьер. «Превратности метода»
Латиноамериканские писатели как никто другой знают толк в хунтах и диктатурах, а также в том, как разыгрывается процесс свержения последних. Особенно рекомендую книгу «Превратности метода» (1974 г.) русско-французского писателя Алехо Карпентьера, жизнь которого была тесно связана с Кубой, Гаити и Венесуэлой. В книге от начала до конца прослеживается судьба типового латиноамериканского диктатора, просидевшего на троне 20 лет.
Книга не переиздавалась больше 20 лет, поэтому ниже даю ряд цитат из того места в книге, где как раз и описывается поворотный момент для хунты, когда становится понятно, что она уже обречена. Любопытно, что ключевой точкой здесь становится не только мнение народа, но и «поворот в сознании» у самой хунты. Момент, когда она начинает причислять к своим врагам «вообще все население», а не отдельных смутьянов, и палить по каждому, кто не состоит в карательных органах.
«Свой день - тот день - Столица встречала в молчании, в тишине, которая была не только погребальной, но которая была тишиной других эпох, тишиной давних зорь, тишиной тех времен, когда на главных улицах города паслись козы; и эта тишина сегодня лишь порой прерывалась отдаленным ревом осла, коклюшным кашлем, плачем ребенка. Не сигналили автобусы, Не тренькали трамваи. Не звонили повозки молочников. И - что было еще более странно - булочные и кафе, открывавшиеся спозаранку, держали двери на замке, не поднимались и металлические жалюзи магазинов, На улицах не было бродячих торговцев с горяченькими кренделями-чуррос, с плодами тамаринда "для печени", со свежими устрицами из Чичиривиче, с пирогами-тамалес из доброй маисовой массы, не слышно и рожка продавца сладких хлебцев...
Все это предвещало события исключительной важности, предвещало той тревожной озабоченностью, тем боязливым ожиданием, скрытым и неопределенным, что можно наблюдать - пусть предупреждение до поры до времени остается непонятным - накануне сильного землетрясения или вулканического извержения, (Деревья в районе Парикутина "испытывали страх", выглядели серыми от немого ужаса за многие недели перед тем, как к ним неспешно и неумолимо стала по земле подползать лава, задолго до того глухо бурлившая под корнями в земных глубинах…)
"Однако... что случилось? Что такое?"-- спросил Глава Нации, увидев входившего в его кабинет Доктора Перальту, за которым следовали министры и военачальники, грубо нарушая обособленность помещения, попирая протокольные нормы. "Всеобщая забастовка, сеньор Президент!" -"Всеобщая забастовка? Всеобщая забастовка?.." -переспросил он (спрашивая в то же время и самого себя), будто одуревший, не понимая остальных, не понимая ничего. "Всеобщая забастовка. Или, если хотите, -всеобщая стачка. Все закрыто. Никто не вышел на работу". -"И муниципальные служащие?" -"Нет автобусов, нет трамваев, нет поездов..." - "И ни одной души на улицах", -подала голос Мажордомша Эльмира, пробираясь между тонкошерстных костюмов и мундиров.
В десять утра по улицам на большой скорости промчались автомобили, связные автомашины пожарной службы, мотоциклы с колясками. Сидевшие в них полицейские, завывая в мегафоны и в алюминиевые рупоры, обычно используемые на спортивных состязаниях, оповестили коммерсантов - у кого есть уши, чтобы слышать, - что тот, кто не откроет свои лавки до двух часов пополудни - со служащими или без них, - будет лишен патентов, оштрафован или заключен в тюрьму; лица иностранного происхождения, пусть даже давно принявшие наше гражданство, будут высланы из страны. Угрожающие оповещения повторялись и повторялись до тех пор, пока на кафедральном соборе не пробило двенадцать. "По крайней мере, звонарь не бастует", - заметил Президент. "Дело в том, что там установлен электрический механизм", - пояснил Перальта, тут же раскаявшись в сказанном; еще, чего доброго, истолкуют как злую шутку. "Подождем". Мажордомша уже принесла бутылки с коньяком и голландским джином в керамических фляжках, гаванские сигары "Ромео и Джульетта", жевательный табак "Генри Клей"...
Глава Нации через каждые тридцать минут вытаскивал из кармана часы: не подошло ли время? Час. Два. Из "Вечности" люди в трауре - очевидно, родственники - на плечах вынесли гроб и пешком направились к кладбищу. И в три часа пополудни во всей Столице царила та же тишина. Лишь несколько кантонских торговцев открыли свои лавчонки с веерами, ширмами и поделками из слоновой кости, явно опасаясь, что иначе их вышлют в Китай, в котором уже господствовали гоминдан и генералы...
Прерывая долгое ожидание, Президент вдруг обратился к Командующему сухопутными войсками и решительно приказал: "Обстрелять закрытые лавки". Честь отдана, щелкнули каблуки…
Пятнадцать минут спустя грянули первые очереди по металлическим жалюзи, волнообразным железным завесам, вывескам, витринам, рекламным щитам. Никогда еще не велась более легкая война. Никогда так не развлекались пехотинцы, как в этом стрелковом тире: не целясь, стреляя напропалую с мчащейся машины, обязательно попадешь в мишень. Великолепная битва, в которой не рискуешь в ответ услышать голос свинца.
Это была бойня людей из воска - восковых невест с восковым флердоранжем, восковых кабальерос во фраках и париках, натянутых на восковые головы; жертвами пали восковые амазонки, игроки в гольф и теннис - из очень светлого воска, горничная из менее светлого воска, одетая на французский манер, лакей, похожий на нашего Сильвестра в Париже, - из воска несколько более темного, чем воск горничной; церковный служка, причетник, жокей -для пущего правдоподобия все имели оттенок воска, самый подходящий его положению и занятию...
Не забыли и пресвятых дев, и прочих святых - привезенные из квартала Сен-Сюльпис, они в многоцветных гипсовых мантиях, с нимбами и, остальными атрибутами торчали в лавках, торговавших церковной утварью. Палили не только из автоматов, но и из маузеров, даже из старого ружья фирмы "Лебель", вытащенного из запасников Арсенала. И в этой Великой битве-против-вещей рассыпались стеклянные и хрустальные изделия, взлетала столовая посуда, предназначенная для свадебного подарка, лопались флаконы с духами, большие цветочные вазоны, фарфор из Саксонии или с острова Мурано, глиняные горшки, сосуды и кувшины, а пенистые вина, взрываясь, своей высвобожденной энергией били соседние бутылки.
Несколько часов длился штурм магазинов с игрушками, сопровождаемый стрельбой по детским рожкам для молока, расстрелом фигурок героев комиксов - Бастера Брауна, Мутта и Джеффа, сведением счетов с марионетками, бойней швейцарских автоматических кукушек, профанацией устрицы, вторым усекновением главы святого Дионисия, который, придерживая было свою голову руками, увидел, как все-таки она свалилась на землю: в щеку попала пуля крупного калибра...
Несмотря на столь тяжкий труд стрелков, такие хлопоты воинских подразделений, на Столицу опустилась ночь без городского освещения, без фонарей. Вся страна продолжала хранить молчание. Пули оказались бесполезными. Солнце медленно заливало улицы, отблескивая в осколках стекла, усеявших тротуары.
И сейчас - этого еще не хватало! -Начальник полиции убедился в том, что даже его людей стал охватывать страх. Они уже не казались такими хладнокровными, такими бесстрастными после битвы на улицах и штурма баррикад; уже не представлялись единой спайкой пехотинцев и кавалеристов, вместе атакующих, плечом к плечу выступающих против толпы, вооруженной палками, металлическими прутьями, железными трубами и даже кое-каким огнестрельным оружием - преимущественно старыми пистолетами, охотничьими ружьями, двустволками давних времен. Подчиненных Начальника полиции пугало молчание, одиночество, в котором они оказались, пустота поднимающихся на склоны окрестных гор улиц, на которых не видно было ни одного прохожего. Их не так страшила атака разъяренных людей, как одинокий, единичный выстрел: отдельный, сиротливый выстрел, тщательно продуманный, метко нацеленный, мог раздаться с любой крыши, с любой террасы и оставить человека безжизненно растянувшимся на асфальте, а висок или лоб его будет столь чист, так точно пробит, будто проткнут шилом кожевенных дел мастера.
Войска находились в своих казармах; пехотинцы расположились на биваке; часовые покуривали на караульных вышках. И ничего более. Тишина.
…Сосредоточенный, неподвижный, однако сохраняя достоинство и даже грозный вид в болоте отчаяния остальных, Глава Нации напряженно ждал, он поджидал Мажордомшу Эльмиру, которая, закутавшись в кружевную шаль, отправилась на поиски свежих новостей: бродила по улицам, прижимая ухо к дверям, заглядывая в неплотно прикрытые окна, стремясь заговорить со случайным прохожим, хотя мало надежд такого встретить, с подвыпившей кумушкой, с мелким воришкой, с трясущимся невольником спиртного, если попадутся на пути. Но вот и она возвратилась, наскитавшись по улицам, отчаянно устав, но не обнаружив ничего интересного. Однако, пожалуй, так не скажешь, кое-что она обнаружила. На всех стенах домов, на оградах, на заборах города тысячи таинственных рук вывели мелом - белым, голубым, розовым - одну фразу, всякий раз одну и ту же: ".Пусть уходит! Пусть уходит!.."
После короткой паузы Глава государства позвонил в колокольчик, как на парламентском заседании. Остальные поднялись со своих мест, где расположились было, спеша привести себя в порядок - подтягивая галстуки, застегивая пуговицы, приглаживая поднятыми руками волосы. "Прошу извинить меня, но... ширинку..."- заметила Эльмира Министру связи, углядев, что та у него расстегнута.. "Сеньоры!.." - провозгласил Глава Нации. Он произнес отменную речь, драматичную, но без подчеркнутой эмоциональности, не витийствуя, а лишь просто комментируя сообщенное Мажордомшей. Если соотечественники считают его отставку необходимой, если его наиболее преданные сотрудники (он просил отвечать открыто, искренне, нелицеприятно) разделяют подобную точку зрения, то он готов передать президентскую власть - и немедля - тому, кого сочтут наиболее подходящим. "Я ожидаю вашего ответа, сеньоры".
Но сеньоры не отвечали. После нескольких минут оцепенения, мучительного анализа создавшейся ситуации подступил Страх, Великий страх - Синий страх, неодолимый, как в старой народной сказке. Сразу же все подумали, переглядываясь друг с другом, что непрерывность президентской власти, дальнейшее пребывание Главы Нации на посту, его твердость - и прежде всего полное принятие на себя Ответственности, полное принятие на себя всей Вины перед страной тем, кто теперь нетерпеливо ожидал: услышать хотя бы один голос, - это было единственным, что могло спасти их от всего, что уже подступало к их домам, уже окружало их дома. Если народное возмущение разбушуется, если массы ринутся на улицы, то ведь сначала они будут искать причину всех зол, искать цель, по которой нанести удар, искать козла отпущения, самую Высокую голову, чтобы водрузить ее на острие пики, тогда как остальным, быть может, удастся броситься врассыпную и как-то избежать народного гнева. В противном случае народная ярость застигнет каждого из присутствующих здесь, и их тела ввиду отсутствия той Персоны, что сейчас находится перед ними, поволокут, разорвут на куски, лица изуродуют до неузнаваемости, всех потащат к городским клоакам, а то повесят на телеграфном столбе с позорной надписью на груди...
…"Вот в этом и заключено самое мерзкое", - отозвался Перальта, которого тут же заставил замолкнуть недовольный жест Высокого Слушателя), в эти критические часы Главу Нации упрашивают еще раз явить высший образец самоотверженности и т. д. и т. п., потому что, если в столь ответственный момент он покинет нас, оставив нас без поддержки своего разума, своей политической мудрости (далее следовало упоминание других его качеств и достоинств), то Родине, беззащитной, придется лишь стенать, как нашему Господу на кресте: "Eloi, Eloi, lama sabachtani" (Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?" (Евангелие от Матфея).
…В тот день, примерно в три часа пополудни, зазвонили многие телефоны. Одни звонки вначале были прерывистыми беспорядочными. Затем последовали более частые, более настойчивые, более нетерпеливые и длительные. Множество телефонных звонков. Целый хор телефонов. Целый мир телефонов. Вызовы из патио в патио, голоса, раздававшиеся с крыш и балконов, переносившиеся от ограды к ограде, летевшие от угла до угла. И окна стали распахиваться. И двери стали открываться. И вот кто-то вылез, жестикулирует. И вот десятки каких-то лиц вылезли, жестикулируют. И люди бросились на улицы; и обнимались, и смеялись, и бежали, собирались, скапливались, разрастались, формировали колонну, и еще колонну, и следующие колонны выходили на перекрестки других-улиц, спускались с холмов, поднимались из низин долины, сплавлялись в одну массу, в огромную массу, и кричали: "Да здравствует Свобода!.."
О новости уже знали все, и всё повторяли: "Глава Нации только что умер". "От инфаркта сердца", - говорили одни. "Нет, нет, уже известно, что он убит заговорщиками". -"Нет, не так: тот, кто стрелял, был сержантом, бойцом "Альфы-Омеги". - "Да нет же, вовсе не так было: знать-то я знаю, что его прихлопнул Студент... Вот именно, тем же бельгийским пистолетом, который Могущественный всегда держал на столе, и Студент опустошил всю обойму; одни утверждают, что в обойме было шесть пуль, другие- что восемь, так или иначе, все пули попали в него. Один слуга из Дворца, он видел все, и он говорит..." Однако умер. Умер. Вот это самое великое, самое прекрасное торжество, большой праздник. И похоже, что Труп - огромный Труп - волокут по улицам. Его видели те, кто живет в квартале Сан-Хосе: сдернули с грузовика, еще череп его стукнулся о брусчатку. Сию же минуту, скорее идти к центру и петь Национальный гимн. Гимн Освободителей, "Марсельезу". И вдруг совсем нежданно - при свете дня - раздаются строфы "Интернационала", поют все...
И в этот момент появились броневики Четвертой моторизированной бригады и сразу же открыли огонь по толпе. Начал стрелять и гарнизон Дворца, солдаты скрывались за широкой балюстрадой верхней террасы и за мешками с песком, притащенными несколько дней назад.
С Телефонной башни полетели гранаты, разверзая кричащие, стонущие бреши в толпе, собравшейся внизу на митинг. Из-за углов высунулись стволы дюжины пулеметов.
Перекрывая авениды, уже неторопливо, неспешно наступают полицейские и солдаты, построенные в тесные ряды, и через каждые три шага раздается залп из винтовок. Обезумевшие люди побежали, помчались, оставляя тела и еще тела, много тел на мостовой, бросая флажки и транспаранты, стремясь спрятаться во дворах, подъездах, пытаясь взламывать закрытые двери, перепрыгнуть в задние дворы, поднять решетки клоак.
А войска наступают медленно, очень медленно, не прекращая стрельбы, топча раненых, лежащих на земле, или добивая их ударом приклада не то штыка - всех, кто цепляется за армейские сапоги или ботинки с крагами. И в конце концов, после разгона толпы, после того, как она была рассеяна, улицы опять остаются пустынными.
Выезжают пожарные машины, чтобы потушить возникшие кое-где пожары. Там и тут - душераздирающе, долго, настойчиво - воют сирены "скорой помощи". С наступлением ночи улицы патрулируются армией. И всем - всем тем, кто столько пел гимнов и провозглашал здравиц тому и другому, - пришлось отдать себе отчет, насколько жестока действительность. Глава Нации убил самого себя, приказал распространить сообщение о собственной смерти для того, чтобы массы вышли на улицы, где их можно было расстреливать из пулеметов с безошибочной меткостью... А теперь, восседая на президентском кресле, окруженный своими людьми, он праздновал победу: "Вот увидите, как завтра откроются все магазины, и придет конец всякому свинству и прочей мерзости". Откуда-то доносилось завывание сирен. "Принеси шампанского, Эльмира. Хорошего, того, что находится в том шкафу, который ты знаешь..."
Поздно-поздно вечером прозвучал ружейный выстрел, одиночный, далекий, - звук более слабый, чем от армейской винтовки. "Еще жив какой-то сукин сын, - заметил Глава государства. - Сеньоры, еще раз, мы этого заслужили..."
…Так ты пробудился от сна, вызванного хлороформом, и увидел фельдшера в белой шапочке и со стетоскопом, свисающим с шеи, - он наклонился над тобой. "У меня уже удалили это?" Но на этот раз фельдшером оказался Перальта, переодетый в фельдшера. "А почему?.." И за ним, что заставило меня вздрогнуть, появился мистер Энох Краудер с лицом старого пуританина, очки в металлической оправе, теперь он был без сюртука, пришел после партии в теннис -"Сюда, во Дворец?" - в брюках из полосатой фланели, на свитере красные буквы YALE, ракетка в руке; Посол Соединенных Штатов, вот так в моей комнате, не попросив аудиенции, без цилиндра, без накрахмаленного воротничка. "Не фордыбачь, сукин сын, смотри, во мне все еще агуардьенте кипит"; полуповорот, еще раз качнуться в гамаке, и дайте мне поспать; однако сейчас какие-то слова, словно принесенные издалека, вздуваются, увеличиваются, приближаясь ко мне, слова о некоем Военном корабле; да, "Миннесота" находится в Пуэрто Арагуато; судно это, чудовище это, со своей металлической, как бы сплетенной башней, со своими орудиями, что, повинуясь электричеству, поворачиваются по оси и нацеливаются; так это судно плавает - по странной случайности - лишь в шести милях от нашего побережья уже в течение нескольких недель; мне говорят ( я понимаю все лучше и лучше), что должна высадиться морская пехота, что она уже высаживается.
"Кофе, дьявольщина, кофе! Где Мажордомша?" моряки уже здесь, совсем как многие годы назад в Веракрусе, как на Гаити, охотясь за неграми; как в Никарагуа, как в разных других местах, орудуя острым штыком против метисов и креолов; интервенция, быть может, совсем как на Кубе, с тем генералом Вудом, куда большим вором, чем его собственная мать; десант, интервенция, "карательная экспедиция" генерала Першинга, человека "Over There", "Star Spangled Banner" в измученной Европе 1917 года, но над которым немало посмеялись, когда его изрядно шлепнули партизаны с перекрещенными пулеметными лентами на груди там, в штате Сонора, на севере Мексики; мне смешно, а ведь всё это не шутка, нет; мистер Энох Краудер прибыл сюда под видом теннисиста с ракеткой и со всем прочим и уже двое суток не выходит из Country Club, совещаясь, заседая с "живыми силами" Банка, Коммерции, Промышленности; именно эти сукины сыны попросили, чтобы сюда прибыла "Миннесота" со своей сволочной морской пехотой; нет, Армия, наша Армия, не позволит такого оскорбления национальной чести; однако сейчас стало ясно, что армия изменила курс: солдаты покинули свои позиции, дезертировали из блиндажей, оставили пулеметные гнёзда, заявляя, что они не несут ответственности за вчерашнее; и если кто-то стрелял, так это по приказу сержантов и лейтенантов; а сержанты и лейтенанты взбунтовались против своих капитанов и генералов, которые теперь засели в траншеях высочайшего здания "Уолдорф-отеля", переходя из бара на крышу, с крыши в бар, выжидая, когда по прибытии морских пехотинцев будет прорвана осада, - их осаждает толпа, огромная толпа, кричит, окружив здание, требуя выдачи их голов; гарнизон Дворца испарился; не осталось ни одного швейцара, ни одного слуги, ни одного камердинера; о твоих министрах уж лучше и не спрашивай; никто не знает, где твои министры; "Телефон! "- телефоны отключены; "Не проси кофе, пропусти лучше глоток агуардьенте",- говорит Перальта (да, но... какого дьявола он переоделся в фельдшера со стетоскопом, с градусником в кармане халата?); "Не проси кофе, Мажордомша занята другими делами"; да, все это так, - подумав обстоятельней, я согласился с капитанами и генералами: пусть высаживаются с корабля морские пехотинцы, пусть высаживаются; это уладим позже, обсудим, обговорим, но как можно скорее - порядок, порядок.. "Не валяй дурака, - говорит фельдшер ,- чего они хотят, вот те, из Банка и Коммерции, а также Господин, присутствующий здесь, так это лишь того, чтобы ты убирался ко всем чертям, уже хватит; уже более двадцати лет ты испытываешь их терпенье, тебя уже не хотят, тебя никто не любит, и если ты до сих, пор еще жив, так потому, что все думают, что ты с теми из отеля "Уолдорф"; они не могут предположить, что ты еще останешься тут, один, как идиот, без охраны, без эскорта; такое никому не приходит в голову, однако, когда узнают...»
Книга не переиздавалась больше 20 лет, поэтому ниже даю ряд цитат из того места в книге, где как раз и описывается поворотный момент для хунты, когда становится понятно, что она уже обречена. Любопытно, что ключевой точкой здесь становится не только мнение народа, но и «поворот в сознании» у самой хунты. Момент, когда она начинает причислять к своим врагам «вообще все население», а не отдельных смутьянов, и палить по каждому, кто не состоит в карательных органах.
«Свой день - тот день - Столица встречала в молчании, в тишине, которая была не только погребальной, но которая была тишиной других эпох, тишиной давних зорь, тишиной тех времен, когда на главных улицах города паслись козы; и эта тишина сегодня лишь порой прерывалась отдаленным ревом осла, коклюшным кашлем, плачем ребенка. Не сигналили автобусы, Не тренькали трамваи. Не звонили повозки молочников. И - что было еще более странно - булочные и кафе, открывавшиеся спозаранку, держали двери на замке, не поднимались и металлические жалюзи магазинов, На улицах не было бродячих торговцев с горяченькими кренделями-чуррос, с плодами тамаринда "для печени", со свежими устрицами из Чичиривиче, с пирогами-тамалес из доброй маисовой массы, не слышно и рожка продавца сладких хлебцев...
Все это предвещало события исключительной важности, предвещало той тревожной озабоченностью, тем боязливым ожиданием, скрытым и неопределенным, что можно наблюдать - пусть предупреждение до поры до времени остается непонятным - накануне сильного землетрясения или вулканического извержения, (Деревья в районе Парикутина "испытывали страх", выглядели серыми от немого ужаса за многие недели перед тем, как к ним неспешно и неумолимо стала по земле подползать лава, задолго до того глухо бурлившая под корнями в земных глубинах…)
"Однако... что случилось? Что такое?"-- спросил Глава Нации, увидев входившего в его кабинет Доктора Перальту, за которым следовали министры и военачальники, грубо нарушая обособленность помещения, попирая протокольные нормы. "Всеобщая забастовка, сеньор Президент!" -"Всеобщая забастовка? Всеобщая забастовка?.." -переспросил он (спрашивая в то же время и самого себя), будто одуревший, не понимая остальных, не понимая ничего. "Всеобщая забастовка. Или, если хотите, -всеобщая стачка. Все закрыто. Никто не вышел на работу". -"И муниципальные служащие?" -"Нет автобусов, нет трамваев, нет поездов..." - "И ни одной души на улицах", -подала голос Мажордомша Эльмира, пробираясь между тонкошерстных костюмов и мундиров.
В десять утра по улицам на большой скорости промчались автомобили, связные автомашины пожарной службы, мотоциклы с колясками. Сидевшие в них полицейские, завывая в мегафоны и в алюминиевые рупоры, обычно используемые на спортивных состязаниях, оповестили коммерсантов - у кого есть уши, чтобы слышать, - что тот, кто не откроет свои лавки до двух часов пополудни - со служащими или без них, - будет лишен патентов, оштрафован или заключен в тюрьму; лица иностранного происхождения, пусть даже давно принявшие наше гражданство, будут высланы из страны. Угрожающие оповещения повторялись и повторялись до тех пор, пока на кафедральном соборе не пробило двенадцать. "По крайней мере, звонарь не бастует", - заметил Президент. "Дело в том, что там установлен электрический механизм", - пояснил Перальта, тут же раскаявшись в сказанном; еще, чего доброго, истолкуют как злую шутку. "Подождем". Мажордомша уже принесла бутылки с коньяком и голландским джином в керамических фляжках, гаванские сигары "Ромео и Джульетта", жевательный табак "Генри Клей"...
Глава Нации через каждые тридцать минут вытаскивал из кармана часы: не подошло ли время? Час. Два. Из "Вечности" люди в трауре - очевидно, родственники - на плечах вынесли гроб и пешком направились к кладбищу. И в три часа пополудни во всей Столице царила та же тишина. Лишь несколько кантонских торговцев открыли свои лавчонки с веерами, ширмами и поделками из слоновой кости, явно опасаясь, что иначе их вышлют в Китай, в котором уже господствовали гоминдан и генералы...
Прерывая долгое ожидание, Президент вдруг обратился к Командующему сухопутными войсками и решительно приказал: "Обстрелять закрытые лавки". Честь отдана, щелкнули каблуки…
Пятнадцать минут спустя грянули первые очереди по металлическим жалюзи, волнообразным железным завесам, вывескам, витринам, рекламным щитам. Никогда еще не велась более легкая война. Никогда так не развлекались пехотинцы, как в этом стрелковом тире: не целясь, стреляя напропалую с мчащейся машины, обязательно попадешь в мишень. Великолепная битва, в которой не рискуешь в ответ услышать голос свинца.
Это была бойня людей из воска - восковых невест с восковым флердоранжем, восковых кабальерос во фраках и париках, натянутых на восковые головы; жертвами пали восковые амазонки, игроки в гольф и теннис - из очень светлого воска, горничная из менее светлого воска, одетая на французский манер, лакей, похожий на нашего Сильвестра в Париже, - из воска несколько более темного, чем воск горничной; церковный служка, причетник, жокей -для пущего правдоподобия все имели оттенок воска, самый подходящий его положению и занятию...
Не забыли и пресвятых дев, и прочих святых - привезенные из квартала Сен-Сюльпис, они в многоцветных гипсовых мантиях, с нимбами и, остальными атрибутами торчали в лавках, торговавших церковной утварью. Палили не только из автоматов, но и из маузеров, даже из старого ружья фирмы "Лебель", вытащенного из запасников Арсенала. И в этой Великой битве-против-вещей рассыпались стеклянные и хрустальные изделия, взлетала столовая посуда, предназначенная для свадебного подарка, лопались флаконы с духами, большие цветочные вазоны, фарфор из Саксонии или с острова Мурано, глиняные горшки, сосуды и кувшины, а пенистые вина, взрываясь, своей высвобожденной энергией били соседние бутылки.
Несколько часов длился штурм магазинов с игрушками, сопровождаемый стрельбой по детским рожкам для молока, расстрелом фигурок героев комиксов - Бастера Брауна, Мутта и Джеффа, сведением счетов с марионетками, бойней швейцарских автоматических кукушек, профанацией устрицы, вторым усекновением главы святого Дионисия, который, придерживая было свою голову руками, увидел, как все-таки она свалилась на землю: в щеку попала пуля крупного калибра...
Несмотря на столь тяжкий труд стрелков, такие хлопоты воинских подразделений, на Столицу опустилась ночь без городского освещения, без фонарей. Вся страна продолжала хранить молчание. Пули оказались бесполезными. Солнце медленно заливало улицы, отблескивая в осколках стекла, усеявших тротуары.
И сейчас - этого еще не хватало! -Начальник полиции убедился в том, что даже его людей стал охватывать страх. Они уже не казались такими хладнокровными, такими бесстрастными после битвы на улицах и штурма баррикад; уже не представлялись единой спайкой пехотинцев и кавалеристов, вместе атакующих, плечом к плечу выступающих против толпы, вооруженной палками, металлическими прутьями, железными трубами и даже кое-каким огнестрельным оружием - преимущественно старыми пистолетами, охотничьими ружьями, двустволками давних времен. Подчиненных Начальника полиции пугало молчание, одиночество, в котором они оказались, пустота поднимающихся на склоны окрестных гор улиц, на которых не видно было ни одного прохожего. Их не так страшила атака разъяренных людей, как одинокий, единичный выстрел: отдельный, сиротливый выстрел, тщательно продуманный, метко нацеленный, мог раздаться с любой крыши, с любой террасы и оставить человека безжизненно растянувшимся на асфальте, а висок или лоб его будет столь чист, так точно пробит, будто проткнут шилом кожевенных дел мастера.
Войска находились в своих казармах; пехотинцы расположились на биваке; часовые покуривали на караульных вышках. И ничего более. Тишина.
…Сосредоточенный, неподвижный, однако сохраняя достоинство и даже грозный вид в болоте отчаяния остальных, Глава Нации напряженно ждал, он поджидал Мажордомшу Эльмиру, которая, закутавшись в кружевную шаль, отправилась на поиски свежих новостей: бродила по улицам, прижимая ухо к дверям, заглядывая в неплотно прикрытые окна, стремясь заговорить со случайным прохожим, хотя мало надежд такого встретить, с подвыпившей кумушкой, с мелким воришкой, с трясущимся невольником спиртного, если попадутся на пути. Но вот и она возвратилась, наскитавшись по улицам, отчаянно устав, но не обнаружив ничего интересного. Однако, пожалуй, так не скажешь, кое-что она обнаружила. На всех стенах домов, на оградах, на заборах города тысячи таинственных рук вывели мелом - белым, голубым, розовым - одну фразу, всякий раз одну и ту же: ".Пусть уходит! Пусть уходит!.."
После короткой паузы Глава государства позвонил в колокольчик, как на парламентском заседании. Остальные поднялись со своих мест, где расположились было, спеша привести себя в порядок - подтягивая галстуки, застегивая пуговицы, приглаживая поднятыми руками волосы. "Прошу извинить меня, но... ширинку..."- заметила Эльмира Министру связи, углядев, что та у него расстегнута.. "Сеньоры!.." - провозгласил Глава Нации. Он произнес отменную речь, драматичную, но без подчеркнутой эмоциональности, не витийствуя, а лишь просто комментируя сообщенное Мажордомшей. Если соотечественники считают его отставку необходимой, если его наиболее преданные сотрудники (он просил отвечать открыто, искренне, нелицеприятно) разделяют подобную точку зрения, то он готов передать президентскую власть - и немедля - тому, кого сочтут наиболее подходящим. "Я ожидаю вашего ответа, сеньоры".
Но сеньоры не отвечали. После нескольких минут оцепенения, мучительного анализа создавшейся ситуации подступил Страх, Великий страх - Синий страх, неодолимый, как в старой народной сказке. Сразу же все подумали, переглядываясь друг с другом, что непрерывность президентской власти, дальнейшее пребывание Главы Нации на посту, его твердость - и прежде всего полное принятие на себя Ответственности, полное принятие на себя всей Вины перед страной тем, кто теперь нетерпеливо ожидал: услышать хотя бы один голос, - это было единственным, что могло спасти их от всего, что уже подступало к их домам, уже окружало их дома. Если народное возмущение разбушуется, если массы ринутся на улицы, то ведь сначала они будут искать причину всех зол, искать цель, по которой нанести удар, искать козла отпущения, самую Высокую голову, чтобы водрузить ее на острие пики, тогда как остальным, быть может, удастся броситься врассыпную и как-то избежать народного гнева. В противном случае народная ярость застигнет каждого из присутствующих здесь, и их тела ввиду отсутствия той Персоны, что сейчас находится перед ними, поволокут, разорвут на куски, лица изуродуют до неузнаваемости, всех потащат к городским клоакам, а то повесят на телеграфном столбе с позорной надписью на груди...
…"Вот в этом и заключено самое мерзкое", - отозвался Перальта, которого тут же заставил замолкнуть недовольный жест Высокого Слушателя), в эти критические часы Главу Нации упрашивают еще раз явить высший образец самоотверженности и т. д. и т. п., потому что, если в столь ответственный момент он покинет нас, оставив нас без поддержки своего разума, своей политической мудрости (далее следовало упоминание других его качеств и достоинств), то Родине, беззащитной, придется лишь стенать, как нашему Господу на кресте: "Eloi, Eloi, lama sabachtani" (Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?" (Евангелие от Матфея).
…В тот день, примерно в три часа пополудни, зазвонили многие телефоны. Одни звонки вначале были прерывистыми беспорядочными. Затем последовали более частые, более настойчивые, более нетерпеливые и длительные. Множество телефонных звонков. Целый хор телефонов. Целый мир телефонов. Вызовы из патио в патио, голоса, раздававшиеся с крыш и балконов, переносившиеся от ограды к ограде, летевшие от угла до угла. И окна стали распахиваться. И двери стали открываться. И вот кто-то вылез, жестикулирует. И вот десятки каких-то лиц вылезли, жестикулируют. И люди бросились на улицы; и обнимались, и смеялись, и бежали, собирались, скапливались, разрастались, формировали колонну, и еще колонну, и следующие колонны выходили на перекрестки других-улиц, спускались с холмов, поднимались из низин долины, сплавлялись в одну массу, в огромную массу, и кричали: "Да здравствует Свобода!.."
О новости уже знали все, и всё повторяли: "Глава Нации только что умер". "От инфаркта сердца", - говорили одни. "Нет, нет, уже известно, что он убит заговорщиками". -"Нет, не так: тот, кто стрелял, был сержантом, бойцом "Альфы-Омеги". - "Да нет же, вовсе не так было: знать-то я знаю, что его прихлопнул Студент... Вот именно, тем же бельгийским пистолетом, который Могущественный всегда держал на столе, и Студент опустошил всю обойму; одни утверждают, что в обойме было шесть пуль, другие- что восемь, так или иначе, все пули попали в него. Один слуга из Дворца, он видел все, и он говорит..." Однако умер. Умер. Вот это самое великое, самое прекрасное торжество, большой праздник. И похоже, что Труп - огромный Труп - волокут по улицам. Его видели те, кто живет в квартале Сан-Хосе: сдернули с грузовика, еще череп его стукнулся о брусчатку. Сию же минуту, скорее идти к центру и петь Национальный гимн. Гимн Освободителей, "Марсельезу". И вдруг совсем нежданно - при свете дня - раздаются строфы "Интернационала", поют все...
И в этот момент появились броневики Четвертой моторизированной бригады и сразу же открыли огонь по толпе. Начал стрелять и гарнизон Дворца, солдаты скрывались за широкой балюстрадой верхней террасы и за мешками с песком, притащенными несколько дней назад.
С Телефонной башни полетели гранаты, разверзая кричащие, стонущие бреши в толпе, собравшейся внизу на митинг. Из-за углов высунулись стволы дюжины пулеметов.
Перекрывая авениды, уже неторопливо, неспешно наступают полицейские и солдаты, построенные в тесные ряды, и через каждые три шага раздается залп из винтовок. Обезумевшие люди побежали, помчались, оставляя тела и еще тела, много тел на мостовой, бросая флажки и транспаранты, стремясь спрятаться во дворах, подъездах, пытаясь взламывать закрытые двери, перепрыгнуть в задние дворы, поднять решетки клоак.
А войска наступают медленно, очень медленно, не прекращая стрельбы, топча раненых, лежащих на земле, или добивая их ударом приклада не то штыка - всех, кто цепляется за армейские сапоги или ботинки с крагами. И в конце концов, после разгона толпы, после того, как она была рассеяна, улицы опять остаются пустынными.
Выезжают пожарные машины, чтобы потушить возникшие кое-где пожары. Там и тут - душераздирающе, долго, настойчиво - воют сирены "скорой помощи". С наступлением ночи улицы патрулируются армией. И всем - всем тем, кто столько пел гимнов и провозглашал здравиц тому и другому, - пришлось отдать себе отчет, насколько жестока действительность. Глава Нации убил самого себя, приказал распространить сообщение о собственной смерти для того, чтобы массы вышли на улицы, где их можно было расстреливать из пулеметов с безошибочной меткостью... А теперь, восседая на президентском кресле, окруженный своими людьми, он праздновал победу: "Вот увидите, как завтра откроются все магазины, и придет конец всякому свинству и прочей мерзости". Откуда-то доносилось завывание сирен. "Принеси шампанского, Эльмира. Хорошего, того, что находится в том шкафу, который ты знаешь..."
Поздно-поздно вечером прозвучал ружейный выстрел, одиночный, далекий, - звук более слабый, чем от армейской винтовки. "Еще жив какой-то сукин сын, - заметил Глава государства. - Сеньоры, еще раз, мы этого заслужили..."
…Так ты пробудился от сна, вызванного хлороформом, и увидел фельдшера в белой шапочке и со стетоскопом, свисающим с шеи, - он наклонился над тобой. "У меня уже удалили это?" Но на этот раз фельдшером оказался Перальта, переодетый в фельдшера. "А почему?.." И за ним, что заставило меня вздрогнуть, появился мистер Энох Краудер с лицом старого пуританина, очки в металлической оправе, теперь он был без сюртука, пришел после партии в теннис -"Сюда, во Дворец?" - в брюках из полосатой фланели, на свитере красные буквы YALE, ракетка в руке; Посол Соединенных Штатов, вот так в моей комнате, не попросив аудиенции, без цилиндра, без накрахмаленного воротничка. "Не фордыбачь, сукин сын, смотри, во мне все еще агуардьенте кипит"; полуповорот, еще раз качнуться в гамаке, и дайте мне поспать; однако сейчас какие-то слова, словно принесенные издалека, вздуваются, увеличиваются, приближаясь ко мне, слова о некоем Военном корабле; да, "Миннесота" находится в Пуэрто Арагуато; судно это, чудовище это, со своей металлической, как бы сплетенной башней, со своими орудиями, что, повинуясь электричеству, поворачиваются по оси и нацеливаются; так это судно плавает - по странной случайности - лишь в шести милях от нашего побережья уже в течение нескольких недель; мне говорят ( я понимаю все лучше и лучше), что должна высадиться морская пехота, что она уже высаживается.
"Кофе, дьявольщина, кофе! Где Мажордомша?" моряки уже здесь, совсем как многие годы назад в Веракрусе, как на Гаити, охотясь за неграми; как в Никарагуа, как в разных других местах, орудуя острым штыком против метисов и креолов; интервенция, быть может, совсем как на Кубе, с тем генералом Вудом, куда большим вором, чем его собственная мать; десант, интервенция, "карательная экспедиция" генерала Першинга, человека "Over There", "Star Spangled Banner" в измученной Европе 1917 года, но над которым немало посмеялись, когда его изрядно шлепнули партизаны с перекрещенными пулеметными лентами на груди там, в штате Сонора, на севере Мексики; мне смешно, а ведь всё это не шутка, нет; мистер Энох Краудер прибыл сюда под видом теннисиста с ракеткой и со всем прочим и уже двое суток не выходит из Country Club, совещаясь, заседая с "живыми силами" Банка, Коммерции, Промышленности; именно эти сукины сыны попросили, чтобы сюда прибыла "Миннесота" со своей сволочной морской пехотой; нет, Армия, наша Армия, не позволит такого оскорбления национальной чести; однако сейчас стало ясно, что армия изменила курс: солдаты покинули свои позиции, дезертировали из блиндажей, оставили пулеметные гнёзда, заявляя, что они не несут ответственности за вчерашнее; и если кто-то стрелял, так это по приказу сержантов и лейтенантов; а сержанты и лейтенанты взбунтовались против своих капитанов и генералов, которые теперь засели в траншеях высочайшего здания "Уолдорф-отеля", переходя из бара на крышу, с крыши в бар, выжидая, когда по прибытии морских пехотинцев будет прорвана осада, - их осаждает толпа, огромная толпа, кричит, окружив здание, требуя выдачи их голов; гарнизон Дворца испарился; не осталось ни одного швейцара, ни одного слуги, ни одного камердинера; о твоих министрах уж лучше и не спрашивай; никто не знает, где твои министры; "Телефон! "- телефоны отключены; "Не проси кофе, пропусти лучше глоток агуардьенте",- говорит Перальта (да, но... какого дьявола он переоделся в фельдшера со стетоскопом, с градусником в кармане халата?); "Не проси кофе, Мажордомша занята другими делами"; да, все это так, - подумав обстоятельней, я согласился с капитанами и генералами: пусть высаживаются с корабля морские пехотинцы, пусть высаживаются; это уладим позже, обсудим, обговорим, но как можно скорее - порядок, порядок.. "Не валяй дурака, - говорит фельдшер ,- чего они хотят, вот те, из Банка и Коммерции, а также Господин, присутствующий здесь, так это лишь того, чтобы ты убирался ко всем чертям, уже хватит; уже более двадцати лет ты испытываешь их терпенье, тебя уже не хотят, тебя никто не любит, и если ты до сих, пор еще жив, так потому, что все думают, что ты с теми из отеля "Уолдорф"; они не могут предположить, что ты еще останешься тут, один, как идиот, без охраны, без эскорта; такое никому не приходит в голову, однако, когда узнают...»