Реабилитация русской элиты
На сайте АПН недавно появилась статья С.М. Сергеева «Дворяне и чернь», которая «представляет собой переработанный фрагмент большого исследования «Дворянство как идеолог и могильщик русского нациостроительства», публикуемого в первом номере нового журнала «Вопросы национализма». До журнала я пока не добрался, да и в ЖЖ для разбора более удобна online-версия. На ней и остановлюсь. Предполагаю, что она адекватно передает взгляды автора, и в ней отражены основные аргументы.
Главную причину катастрофы 1917 г. и сбоя национального строительства в России автор видит в корыстно-сословном поведении тогдашней российской элиты: «Угнетая, притесняя и оскорбляя «народ» сверх всякой меры ради утоления своих ничем не ограниченных корыстных страстей, «элита», тем самым, сама же первая и разрушает национальное единство, сама же первая перестает относиться к «народу» по-братски, как к члену большой семьи, сама же готовит смуту. Ее вина и ответственность как вождя, как «головы», за социальный (а, следовательно, и национальный) раскол всегда главная. Когда «элита» живет только для себя и считает «народ» за быдло, «народ», в свою очередь, воспринимает ее как сборище наглых и вредных чужаков, неизвестно по какому праву им помыкающих. Тем более, что «элитарии» отгораживаются от «простолюдинов» не только доходами, но и всем своим образом жизни, культурой, а иногда и языком».
Всякий согласится, что эта картинка идеально подходит для описания отношений между верхушкой и наcелением в современной РФ. Никто не будет спорить с тем, что нормальная элита к своему народу должна относиться по-человечески. Другой вопрос, насколько заслужила эти упреки русская элита до 1917 г., особенно если сравнить ее с элитой тех стран, где процесс национального строительства прошел успешно.
Вот, к примеру, Польша. Польская шляхта известна своим презрением к низшим классам общества. Само употребление слова «быдло» в отношении народа - это польское изобретение. Тем не менее, польская нация вполне сложилась, а польское «быдло» не купилось на обещания социальной революции в начале XX в. и защитило свою элиту. Так значит, презрение высших к низшим не является таким уж серьезным барьером на пути создания нации? Так может быть, основная проблема русской элиты была в том, что она недостаточно презирала свой народ, чрезмерно идеализировала его? Факт налицо: как ни куражилась польская шляхта в древние времена, как ни гробила свою страну, но сегодня поляки, как один человек, оплакивают свою элиту, истребленную в Катыни. А среди наших соотечественников большинство (включая даже историков-националистов) думает, что образованных русских в XX веке истребили поделом, ибо слишком возносились. А в доказательство приводят... ужасные документы времен императора Павла. Полноте, господа, к 1917 году крепостное право уже 50 лет как отменили.
Надо ведь понимать различие социально-политического контекста XVIII и XX веков. Явно выражаемое презрение верхов - к низам, «благородных» - к «подлым», богатых - к бедным, образованных - к «темным», - это не какое-то изобретение русских или поляков, а общее явление для большей части Европы, вплоть до середины XIX века. Точно так же, в большинстве стран Европы социальные низы в политическую нацию начали включаться лишь со второй половины XIХ века. Что касается конца XIX - начала XX века, то здесь в России, как и в Европе, в дискурсе состоятельных классов господствует уже «народолюбие», появляется социальное законодательство. Если уж исследование проводит историк, то он должен соотносить соизмеримые вещи, а не критиковать людей XVIII века с точки зрения стереотипов последующих столетий.
Напомним, что и развитие крепостного права в XVI-XVII вв. - отнюдь не российская экзотика, а общая беда для многих стран Центральной и Восточной Европы. Например, в Пруссии его отменили только в 1808 г., а в целом по Германии - только после революции 1848 года. В Дании крестьяне избавились от барщины только благодаря закону 1850 года, который дал возможность от нее откупиться. В землях Польши крепостное право было отменено только усилиями царского правительства, вопреки вооруженному сопротивлению польских землевладельцев. В Европе Нового Времени, как и в России, крепостных могли продавать без земли, как скот (в той же Дании). Так что Россия избавлялась от этой напасти синхронно с остальной Европой, а некоторые европейские страны (Польшу) даже сама принуждала к этому.
Автор пишет, что «именно дворянство явилось главным тормозом отмены крепостного права». Среди помещиков-землевладельцев действительно имелась консервативная часть, но не она задавала тон. Реформу все же провели, и обошлись при этом без гражданской войны. Посмотрите на США: там сама возможность реформ при новоизбранном президенте Линкольне привела к расколу страны. Элита Юга отнюдь не зарыдала после прочтения «Хижины дяди Тома», а вся целиком выступила в поддержку рабства и защищала его с оружием в руках. В отличие от американцев, русская элита мирно согласилась с доводами гуманности и новыми политическими веяниями. Если бы в России реформа встретила дружный отпор со стороны дворянства, то Александр II очень быстро последовал бы за своим дедушкой Павлом. Именно дворянство надо благодарить за возвращение крестьянам свободы.
Европейски образованные дворяне Российской Империи XIX отменили то самое крепостное право, которое насадила и узаконила полуазиатская московская элита XVII века. И дозрели они до его отмены как раз тогда, когда сделались европейцами по-настоящему, а не только по одежде (как в XVIII веке). Вспомним декабристов: скажите, в какой еще стране цвет дворянства вышел под пушки, чтобы облегчить положение народных масс? Каждое новое поколение дворян, делая шажок в сторону просвещения, все больше понимало ненормальность и пагубность этого института. В 1808 было запрещено продавать крепостных на ярмарках, в 1833 - разлучать членов одного семейства при продаже. Наконец, в 50-е гг. общество созрело уже и для отмены этого института.
Автор упрекает помещиков в мелочной корысти при проведении реформы: «Когда же дело дошло до государственной реформы, помещики постарались провести ее с минимальными потерями (или даже с выгодой) для себя. В Центральном районе крестьяне потеряли 20 % земли, а на Черноземье - 16 %. Освобожденные «поселяне» изначально были поставлены в условия катастрофического малоземелья».
Снова хотелось бы увидеть не риторику, а компетентное сравнение с другими европейскими странами (откуда, кстати, и брали образцы российские реформаторы). Например, в Пруссии, по закону 1811 года, освобожденные крестьяне должны были либо выкупить свою землю по цене, равной 25-кратной стоимости годовых феодальных повинностей (т.е. 25 лет непосильного труда), либо уступить помещику от трети до половины земельного участка. Если потеря 16% земли в Черноземье - это «катастрофическое малоземелье», то что можно сказать о потере крестьянином половины своей земли? Но немецкий народ свою элиту почему-то не вырезал. Революция в Германии не переросла в фазу тотального бунта и репрессий по социальному признаку. Может быть потому, что немецкая элита не слишком стремилась заигрывать с низами, не до такой степени, как российские интеллигенты, бредившие толстовством и колхозами? Разночинская интеллигенция Германии четко понимала свою роль обществе: образовывать народ, служить государству, тянуться вверх, а не играться в «опрощение».
Скажите мне, сколько земли после освобождения получили американские негры, работавшие на плантациях? Ответ - нисколько (за малым исключением). После гражданской войны им просто дали пинка. Подавляющему большинству бывших рабов пришлось гнуть спину на хозяйских полях примерно на тех же условиях, что и до отмены рабства. А ведь в ряде штатов они составляли значительную часть населения. Зато сегодня Америка является самой развитой и богатой страной мира, с чернокожим президентом во главе. Так может и России следовало освободить помещичьих крестьян без земли, сделав их батраками или арендаторами? Так бы скачком и перешли к капиталистической модели сельского хозяйства, не увековечивая архаику крестьянской общины.
Малочисленность прослойки батраков стала важным препятствием на пути развития культуры сельского хозяйства в России. Крестьяне работать были готовы, и задешево, - но только зимой. А летом, в страду, когда «один день год кормит», крепкий крестьянин, получающий основной доход с собственной земли, ни за какие деньги не пойдет работать к помещику. Получалось, что землевладельцы оставались без рабочих рук как раз тогда, когда они были нужны больше всего. Залучить к себе рабочие руки в страду крупным хозяевам удавалось, только снабжая крестьян хлебом в голодные месяцы или сдавая им часть земли в обмен на отработку летом. Землевладелец-народник А.Н. Энгельгардт в своих «Письмах из деревни» детально описывает эти обстоятельства. В итоге получалось, что крестьяне и крупные хозяева играли в «игру с нулевой суммой». В тех местах, где крестьянам хватало земли для прокормления, крупные хозяйства разорялись и забрасывались из-за отсутствия рабочей силы, а их земли распродавались или сдавались крестьянам в аренду. Крупные хозяйства с передовой агрикультурой могли процветать только там, где крестьяне были вынуждены обязываться на летнюю работу из-за малоземелья.
Итак, даже по сравнению с просвещенными немцами и американцами российское дворянство, освободившее крестьян с землей, выглядит весьма неплохо. Все-таки не «негров» в них видели, а своих, русских. А в целом, тема крестьянского «малоземелья» в политической публицистике трактуется весьма легковесно. Люди не принимают в расчет, что пореформенная деревня просуществовала 50 лет (т.е. два поколения). С 1861 по 1913 гг. население Российской Империи (без Финляндии) увеличилось почти на 100 миллионов человек: с 73 648 000 по 170 902 900. И в основном - за счет естественного прироста славянского населения. При такой плодовитости, даже если бы реформа не сопровождалась отрезкой земли, все равно уже через поколение ее стало бы «катастрофически мало». Важнейшая причина малоземелья - это не «ограбление» крестьян помещиками, а демографический рост в деревне. Если бы пореформенным крестьянам действительно так плохо жилось, как думает Сергеев, то, наверное, такого роста мы бы не увидели.
Кстати, А.Н. Энгельгардт тоже подчеркивает это обстоятельство. Крестьяне Смоленской губернии, о которых он рассказывает, во время реформы имели возможность получить дополнительные земли в обмен на увеличение выкупных платежей. Но сами не захотели, потому что, при тогдашней плотности населения, эти земли показались им избыточными. «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится».
Понятно, что при сохранении в деревне традиционной семьи, малоземелья не избежать, сколько бы земли ни было у крестьян изначально. Демографический избыток неизбежно будет выдавливаться из деревни, либо на освоение малонаселенных регионов страны, либо в города, вовлекаясь в процесс индустриализации. Часть избыточного населения остается на месте, формируя класс сельскохозяйственных рабочих на службе у крупных землевладельцев.
Заметим, что правительство России все же оказывало помощь крестьянству в решении земельной проблемы. Был заведен специальный Крестьянский Банк, который помогал крестьянским общинам покупать дополнительные земли у помещиков. Проводилась переселенческая политика.
Впрочем, и здесь Сергеев находит повод для упрека: «Лишение крестьянина права на частную земельную собственность и его обязанности по отношению к бывшим владельцам приводили к невозможности массового крестьянского переселения из переполненного центра на малозаселенные окраины. Лишь в конце XIX века переселенческая политика оживилась, а окончательно стала приоритетной государственной задачей только при Столыпине».
Теоретически, бескрайняя Россия действительно имела возможность дать каждому крестьянину столько земли, сколько он может обработать. Не составляло проблемы уже с 60-х гг. обеспечить более мощный переселенческий поток в восточные и южные регионы страны. Но возможна ли была при таком подходе индустриализация страны, которая бурно развивалась со второй половины XIX века? Кто работал бы на новых фабриках и заводах, кто строил бы железные дороги без притока рабочих рук из деревни? Пример Соединенных Штатов, которые стимулировали переселение на неосвоенные земли и развивали фермерскую колонизацию, не вполне уместен. В США каждый год прибывали десятки, а то и сотни тысяч трудоспособных мигрантов из Европы, что обеспечивало рабочей силой развитые восточные регионы страны. У России такой серьезной подпитки не было, приходилось полагаться на собственные человеческие ресурсы. Я понимаю, насколько заманчивой для «деревенщика» является утопия сплошной крестьянской страны «от края до края». Однако страна, где развитие промышленности остановлено нехваткой рабочих рук, в те времена очень быстро стала бы добычей своих более развитых соседей. Такой России была бы уготована участь Индии и Китая. В итоге крестьяне потеряли бы и землю, и свободу, и даже кусок хлеба (как и случилось в конце концов, когда они повелись на социальную демагогию).
Историки мир-системного направления, изучающие ранние этапы становления капитализма, установили, что в те времена уровень развития каждого региона был жестко завязан на плотность населения. Пока плотность населения не преодолела некоторый критический порог, регион не мог претендовать на роль самостоятельного экономического центра и был обречен оставаться аграрно-сырьевой окраиной. По Ф. Броделю, этот критический уровень составлял 30 человек на кв. км. («Материальная цивилизация, экономика и капитализм в XV-XVIII вв.», I т.) В большинстве губерний Центральной России этот уровень был достигнут только в течение второй половины XIX века. Именно с этим обстоятельством можно связать недостаточное стимулирование миграционных потоков на восток страны. Когда этот уровень в большинстве губерний Европейской России был превышен, тогда и была дана отмашка на переселение в окраинные регионы.
Получается, что С.М.Сергеев ставит в вину правительству России желание превратить страну из аграрной окраины Европы в самостоятельный экономический центр. Он, по сути, повторяет стратегию советских демагогов, которые предъявляли царскому правительству две прямо противоположные претензии. С одной стороны, они критиковали его за недостаточно быструю индустриализацию, а с другой стороны, вменяли ему в обязанность проведение мер, которые эту индустриализацию остановили бы на корню (по нехватке рабочих рук). При этом сами советские деятели сходную проблему решили самым бесчеловечным и драконовским методом: восстановили крепостное право в ином формате, а крестьян превратили в бесправных батраков на службе государства. Недовольных - расстреляли или отправили в лагеря.
Следующий упрек Сергеева: «Продолжая оставаться важнейшей частью элиты Российской империи, дворянство, к сожалению, не показывало пример социально (а, следовательно, и национально) ответственного поведения. Достаточно посмотреть, как происходила раскладка налогового бремени: «…по сравнению с другими странами, участие зажиточных слоев населения в налоговых тяготах было незначительным. Поземельный налог давал в России лишь 1,5 % доходов бюджета, в то время как во Франции - 9,1 %. Налог на городскую недвижимость в России давал 0,77 % доходов, а налог на денежный капитал - 1,4%. В других странах эти подати входили в состав подоходного налога, который давал в Пруссии 16,4 %, а в Англии - 18 % доходов. … Нежелание высших классов нести налоговые тяготы было одним из факторов, обуславливавших финансовую слабость России. … В 1897 г. дворяне в среднем платили с десятины своих земель 20 коп. налогов; нищее крестьянство платило с десятины 63 коп. налогов и 72 коп. выкупных платежей, всего 1 руб. 35 коп. - в семь раз больше, чем дворяне».
Проблема в том, что после освобождения крестьян с землей крупное землевладение во многих губерниях стало экономически несостоятельным. Причина выше уже объяснялась: отсутствие рабочих рук, малочисленность прослойки сельских жителей, не имевших собственного хозяйства. Если крестьянин вконец разорялся и расставался с психологией хозяина, то он скорее шел в город, чем в батраки. Для большинства бывших помещиков после реформы главным источником доходов стала государственная служба, а не земля. Как правило, хозяйства разорялись, попадали в долги и закладывались в Государственном Дворянском Земельном Банке. Часто и налог на землю такой землевладелец выплачивал не из доходов с земли, которых не было, а из жалованья на госслужбе. Земля же по бросовым ценам отдавалась в аренду крестьянам, которые за нее отдельного налога государству не платили. (Во всяком случае, именно так обстояло дело в нечерноземной Смоленской губернии по отчетам Энгельгардта).
После реформы земля и без того стремительно утекала из рук великорусского дворянства, а при более высокой налоговой ставке русские вообще остались бы без земли в собственной стране. И эта распродаваемая задешево земля в первую очередь попала бы не к вечно «тормозящим» крестьянам, а к спекулянтам-перекупщикам и банкирам, в том числе - к зарубежным собственникам (которые могли действовать через подставных лиц). Понятно, что обогащать банкиров, спекулянтов и иностранцев за счет русской элиты национальное государство не торопилось. Для сокращения спекуляций, демпфирования процесса перераспределения земли и поддержания достойного уровня цен на землю и был создан Дворянский Земельный Банк. А для того, чтобы земля, теряемая русскими дворянами, в первую очередь попадала к русским же крестьянам (а не черт знает к кому), был создан Крестьянский Банк, который целевым образом кредитовал крестьян на покупку земли. Проблема решалась постепенно и цивилизованно, в рамках правового поля (а не «отнять и поделить»).
Сравнение с Францией, Пруссией и Англией, которое приводит автор, также не является корректным. Во всех этих странах крупный землевладелец мог рассчитывать на полноценных арендаторов капиталистического типа или на большие массы сельскохозяйственных рабочих, всегда готовых к его услугам. Земля там действительно давала доход. В России дело обстояло иначе. В Нечерноземье даже выращивание зерновых на продажу было непростым делом. Раз в 3-4 года на 1 гектар пашни приходилось вносить 30-40 тонн навоза, а это продукт жизнедеятельности 3-4 коров. В среднем, на бедных почвах центральной и северной России, 1 гектар хлебной пашни под зерновые требовал содержания 1 коровы для навоза и 2 гектаров сенокосного луга. (Такие расчеты, на основе дореволюционной сельскохозяйственной литературы, приводит А.С. Онегов в своей книге «Русский Лес». Они согласуются и с цифрами, приводимыми А.Н. Энгельгардтом для Смоленщины). А если у вас 500 га под хлебом? Держать 500 коров только для навоза - это разорение, а значит, хозяину приходилось устраивать еще и крупное мясомолочное хозяйство, и пытаться сделать его прибыльным. А где взять рабочие руки? Кто будет косить 2000 тонн сена для зимнего содержания 500 коров, если крестьяне заняты своим сенокосом, и если из-за нашей погоды каждый день является решающим? Без сена нет навоза, без навоза урожайность устремляется к нулю и о доходах можно забыть. Если агробизнес в Нечерноземье в те времена был доходным, то только за счет побочных отраслей, где основные трудозатраты могли делаться в периоды, когда крестьяне свободны от своих сельхозработ (тепличное овощеводство, винокурни, лесозаготовки и т.п.).
Конечно, вы можете возразить: «Мы тут об Элите рассуждаем, а он нас навозом кормит. Что за идиот?». Я же думаю, что настоящий историк, в отличие от демагога-публициста, должен всесторонне изучить экономические условия тогдашней жизни, вплоть до навоза, прежде чем выносить свой приговор социально-экономической политике русского правительства. Притом в каждом регионе эти условия отличались. Возможно, вопрос о земле мог иметь и более рациональное решение, но каждое из таких решений порождало собственный спектр проблем и противоречий.
«Зашкаливающий сословно-классовый эгоизм элиты», как и «нежелание высших классов [России] нести налоговые тяготы» существуют только в головах историков советской школы. Для тех представителей образованных классов, кто хозяйствовал на земле, речь шла скорее о неспособности существенно повысить свою отдачу государству в силу объективных экономических факторов (см. выше). А для большинства, которое работало в государственных (и земских) учреждениях, служило в армии, - не было и смысла в повышении налогов, потому что их зарплата шла из того же госбюджета. Для государства выгоднее было отрегулировать зарплату служащих, чем держать дополнительный штат чиновников в налоговом ведомстве. Это у нас сегодня сначала законодательно сами создают проблему, а потом комплектуют штат чиновников для ее «решения». А тогда государством руководили лучшие из русских, и количество чиновников они поддерживали на уровне, примерно в 10 раз меньшем, чем сегодня (на душу населения).
Вообще, социологический портрет той «элиты», о которой рассуждает Сергеев, выглядит как-то смутно. Иногда возникает ощущение, что для него это одно и то же: «элита», «знать», «дворянство», «помещики», оптовики-экспортеры хлеба, денежные мешки и даже в целом «зажиточные слои населения». Можно подумать, что дворянство «по Сергееву» состояло в основном из великих князей Императорского Дома, попутно приторговывающих продовольствием на мировых рынках. А между тем, даже слово «помещик» применительно к пореформенной России можно употреблять лишь метафорически (мое внимание на это обратил Д.Е. Галковский). «Помещик» - это все-таки персонаж феодальной эпохи, которого «испоместили»: наградили за службу землицей и прикрепили к ней крестьян. Нет крепостного права, нет феодальных повинностей - нет и «помещиков». Есть собственники, землевладельцы, аграрии. Землю после Реформы мог купить представитель любого русского сословия, в том числе крестьянин. И крестьяне нередко выкупали имения у разорившихся дворян на ипотечные кредиты от Крестьянского Банка.
Более того, к концу XIX большинство дворян не были даже землевладельцами. В отличие от эпохи «Мертвых душ», типичный дворянин «образца 1913 года» - это не «лендлорд», а «бюджетник» (офицер или госслужащий). Земля у него если и была, то под дачей или загородным домом. Согласитесь, стричь под одну гребенку дачников и латифундистов - это как-то чересчур даже для советских историков.
Приведу цитату из работы д.и.н. С.В. Волкова «Русский офицерский корпус», выделив наиболее показательные фрагменты:
«Если в XVIII - начале XIX в. значительная часть офицеров владела земельной и иной собственностью и жалованье не составляло для них единственного источника существования, то уже в середине XIX в. это стало именно так. Широко распространенное и усиленно внедрявшееся в советский период по идеологическим соображениям представление о том, что «до революции» офицеры были, как правило, помещиками, не имеет ничего общего с действительностью. В конце XIX в. среди всех вообще потомственных дворян империи помещиками были не более трети, а среди служивших их было и совсем мало (поскольку у землевладельцев не было в службе особой необходимости). Среди офицеров же выходцы из потомственных дворян составляли менее половины. Так что даже если считать, что доля помещиков среди потомственных дворян, служивших офицерами, такая же, как доля помещиков среди всех потомственных дворян, то в конце XIX - начале ХХ в. среди всех офицеров помещиков не могло быть более 10-15%.
Реально же их было много меньше. В 1903 г. даже среди генерал-лейтенантов помещиками (считая и собственность их жен) были только 15,2%, среди полных генералов - 35%, а среди офицеров (за исключением гвардейской кавалерии) лишь единицы обладали какой-либо собственностью. Достаточно сказать, что среди армейской элиты - генерал-майоров и полковников Генерального штаба не имели собственности более 90% (генералов - 89,8%, полковников - 94,8%). При этом среди генералов земельную собственность имели только 13 из 159 (8,1%), а еще у 4 (2,1%) были собственные дома; среди полковников имели землю 12 из 283 (4, 2%) и 3 - собственные дома (1%)».
(Интересно, найдется ли ссылка на фундаментальные работы С.В. Волкова в развернутой версии статьи С.М. Сергеева?)
Итак, говоря о России начала XX века, следует иметь в виду, что
• Только половина дворян были потомственными, а половина получила свой титул в награду за личную службу государству.
• Даже из потомственных дворян только треть были землевладельцами. А из дворянства в целом - только шестая часть.
• Большая часть дворян по своему экономическому статусу соответствовала современным «бюджетникам».
Антидворянская риторика, представляющая это сословие как «паразитов-помещиков», изначально была изобретена худшей частью разночинской полуинтеллигенции (менее компетентной, менее образованной, проигрывающей в конкуренции и озлобленной), а впоследствии подхвачена советской пропагандой.
И все эти факты профессиональный историк должен знать сам, и тем более не должен скрывать их от своих читателей, если пишет публицистическую статью. В виду этих данных, много ли простора остается для социальной демагогии, обличающей «зажравшуюся» русскую элиту? Между тем, Сергеев продолжает гвоздить: «уровень потребления элиты был недопустимо высок: «В 1907 г. было вывезено хлеба на 431 млн. руб.; взамен были ввезены высококачественные потребительские товары для высших классов на 180 млн. руб. и 150-200 млн. руб. составили расходы «русских путешественников» за границей (многие представители русской знати постоянно жили во Франции). Для сравнения, в том же году было ввезено машин и промышленного оборудования на 40 млн. руб., сельскохозяйственной техники - на 18 млн. руб. Таким образом, на нужды индустриализации шла лишь небольшая часть доходов, полученных от хлебного экспорта». (Данные взяты из фундаментального исследования современного историка С. А. Нефедова)».
Не буду подвергать сомнению цифры Нефедова. Однако следует помнить, что Российская империя включала в свой состав и такую область, как Царство Польское, с ее многовековой специализацией на импорте зерна в Европу. Причем эти деньги польская элита испокон веков тратила именно на ввоз предметов роскоши. В 1905 году в Царстве Польском проживало почти 11 миллионов человек, и уже в силу географического положения этот регион должен был ориентироваться на экспорт зерна и ввоз товаров из-за рубежа. Хотелось бы узнать, какая часть «проеденных» денег - польская, а какая - русская. Согласитесь, что было бы нелепо вешать на дворянство великорусских губерний грехи соотечественников Дзержинского.
Другой законный вопрос: эти деньги принадлежат исключительно дворянам, или другие сословия тоже постарались? Купечество, например? Служащие банков и коммерческих организаций? Среди профессоров, врачей, юристов тоже было немало состоятельных лиц, которые и за границу ездили на отдых, и западные модные штучки покупали. Это сегодня врач имеет оклад 200 долларов, а профессор вынужден побираться взятками, а тогда достойные люди и зарабатывали достойно. В заграничных университетах обучалось много русских студентов. Горький с Лениным тоже вот постоянно за границей жили - так ведь и они этой статистикой должны учитываться. Там ведь, наверное, учтены и те деньги, которые Горький из своих российских гонораров потратил на организацию курортно-революционной школы на Капри. И что, теперь будем вменять в вину царскому правительству «избыточное потребление» революционной эмиграции?
Наводит на размышления и дата, к которой относятся «убийственные цифры» Нефедова, приводимые Сергеевым. Предполагаю, что 1907 год был взят не просто так, а именно потому, что подтверждает выводы автора «наиболее красноречиво». Между тем, 1907 год - это последний год революции 1905-1907 гг. Представьте себе картину: страна идет вразнос, постоянные теракты, в городах - стачки, в деревне - крестьяне жгут усадьбы. Еще только год прошел со дня окончания восстания в Москве, когда в городе шли уличные бои с применением артиллерии. Извините, о каких инвестициях может идти речь? Это у нас в 90-е - сначала строят мост в Чечне, а потом сами же его и бомбят. А тогда люди были поумнее. Понятно, что любой здоровый на голову инвестор, выручив деньги за экспорт зерна, повременит с их вложением в экономику горящей страны, подождет, пока все успокоится. Надо удивляться тем безумцам, которые даже в этих условиях продолжали инвестиции, ввозили машины и оборудование. Понятно также, что ввоз потребительских товаров из-за рубежа в этот год должен был возрасти: просто потому, что из-за стачек и революционной разрухи их производство в России сократилось. Понятно, что состоятельные люди в этот год подольше старались остаться за границей, семьи туда вывозили. А ну как второе восстание будет в Москве или в Петербурге? Вот истинная причина этих «убийственных цифр». Уверен, что если мы посмотрим на цифры 1902 или 1910 года, то получим более благоприятную картину. А если отдельно посчитаем русские деньги, не смешивая их с польскими, финскими и т.д., с деньгами Горького, то картина еще более изменится.
В этой связи хотелось бы обратиться с вопросом к Научной Совести Историка С.М. Сергеева: Почему в подтверждение своей доктрины Вы приводите данные явно нетипичного 1907 года, когда в России полыхала революция? Или Вы надеетесь, что «быдло схавает», что «тупые» читатели-националисты не вспомнят, что 1907 - год революции?
Надеюсь все же, что в полном тексте работы Сергеева, опубликованной в «Вопросах национализма», приведены более корректные и обстоятельные аргументы в поддержку его точки зрения. Но с другой стороны, и я ведь - не историк, скачу по верхам. Боюсь, что настоящий историк, специалист в теме, совсем пригвоздил бы Сергеева к земле и уничтожил морально.
В целях удобства полемики, суммирую основные претензии, чтобы не распылять внимание оппонентов на мелочах. Итак, я утверждаю, что, подвергая критике пореформенную Россию и пытаясь разобраться в причинах катастрофы 1917 года, следует обязательно принимать в расчет следующее:
1) Нужно четко проводить различие между Россией до Реформы и после Реформы, и не вменять в вину русской элите начала XX века вещи, имевшие место быть в XVIII веке. Это две разные страны. Надо помнить, что с момента отмены крепостного права и до революции прошло более 50 лет, выросло уже два поколения, и в революциях решающую роль сыграли люди, никогда не видевшие и не испытывавшие на себе крепостного права.
2) Нужно учитывать, что картинка из гоголевских «Мертвых душ» абсолютно не адекватна облику русского дворянства в начале XX века. Тогдашний типичный дворянин - это не лендлорд и не «барин», а «бюджетник» (офицер или госслужащий). Дворяне эпохи Николая II (в массе, как сословие) возвратили себе ту миссию и достоинство, которые они имели изначально в России: это были не «нахлебники», а служилая элита государства, лучшие, достойнейшие, образованнейшие люди страны.
3) Нужно учитывать, что Российская Империя во второй половине XIX века была сложнейшим образованием с целым клубком объективных проблем. Прежде, чем критиковать те или иные мероприятия русского правительства, нужно компетентно разобраться во всем переплетении экономических и социальных факторов. Нужно адекватно представить себе круг проблем, понять, что проблемы весьма часто зациклены друг на друга: решишь одну, усугубишь другую. Делать далеко идущие выводы на основании выдернутых откуда-то цифр или социальной демагогии - это несерьезно. Особенно это относится к вопросу о земле.
4) Если какие-то социальные явления старой России или мероприятия русского правительства вызывают у вас недоумение или несогласие, то постарайтесь провести сравнение с другими странами, близкими по социально-экономическому положению и уровню развития. С большой вероятностью окажется, что в каждом таком случае Россия была не «позорным исключением», а двигалась в русле общеевропейской тенденции. Одно из таких стадиальных общеевропейских явлений - иерархическое устройство общества, наличие высших и низших классов, сословные перегородки, более-менее изжитые (и то не полностью) только к середине XX века.
Наконец, претензии к старой России все же нужно фильтровать от демагогии советского типа. В первой из приведенных выше цитат, Сергеев упрекает русских элитариев в том, что они «отгораживаются от «простолюдинов» не только доходами, но и всем своим образом жизни, культурой, а иногда и языком». Неужели, по мнению автора, русская элита должна была щелкать семечки на завалинке и на гармошке играть? Или танцевать вприсядку перед рабочими, наподобие нынешних телевизионных шоуменов? Одно дело - выставлять элите политические претензии, другое - упрекать в том, что «шибко умные, кислых щей не хлебают». Мало было бы проку в той элите, которая вся вдруг ударилась в толстовство и стала тачать сапоги. Миссия элиты в том, чтобы создавать культурные ценности и поднимать народ до своего уровня, а не бухаться рылом в лужу. Извините, но в этом упреке слышится отголосок штампов советской пропаганды, т.е. идеологии, для которой само понятие «иерархии» является крамольным, даже если это иерархия культуры, образования и интеллекта. Но сомневаюсь, что автор согласится назвать себя «советским националистом».
На примере Сергеева, мы видим, как претензии к ошибкам элиты понемногу перетекают в осуждение самой элитарности как принципа. А ведь это недопустимо! Это шаг назад в развитии национального самосознания! Проблема не только в том, что нашу элиту взяли и поголовно перебили 90 лет назад. Проблема в том, что нам внедрили такие модели поведения, такие шаблоны мышления, которые исключают появление у русских новой интеллектуальной элиты, нового «штаба нации». «Короля делает свита», и если этнос не заинтересован в порождении новой элиты, бьет своих лучших по головам, носится с песнями о «гнилой интеллигенции», то нормальной элиты никогда и не появится. В 1917 году нас не просто «скосили» - нам в головах включили перманентную «газонокосилку», которая с тех пор так и ездит по поляне, и состригает все, что выше плинтуса.
Главную причину катастрофы 1917 г. и сбоя национального строительства в России автор видит в корыстно-сословном поведении тогдашней российской элиты: «Угнетая, притесняя и оскорбляя «народ» сверх всякой меры ради утоления своих ничем не ограниченных корыстных страстей, «элита», тем самым, сама же первая и разрушает национальное единство, сама же первая перестает относиться к «народу» по-братски, как к члену большой семьи, сама же готовит смуту. Ее вина и ответственность как вождя, как «головы», за социальный (а, следовательно, и национальный) раскол всегда главная. Когда «элита» живет только для себя и считает «народ» за быдло, «народ», в свою очередь, воспринимает ее как сборище наглых и вредных чужаков, неизвестно по какому праву им помыкающих. Тем более, что «элитарии» отгораживаются от «простолюдинов» не только доходами, но и всем своим образом жизни, культурой, а иногда и языком».
Всякий согласится, что эта картинка идеально подходит для описания отношений между верхушкой и наcелением в современной РФ. Никто не будет спорить с тем, что нормальная элита к своему народу должна относиться по-человечески. Другой вопрос, насколько заслужила эти упреки русская элита до 1917 г., особенно если сравнить ее с элитой тех стран, где процесс национального строительства прошел успешно.
Вот, к примеру, Польша. Польская шляхта известна своим презрением к низшим классам общества. Само употребление слова «быдло» в отношении народа - это польское изобретение. Тем не менее, польская нация вполне сложилась, а польское «быдло» не купилось на обещания социальной революции в начале XX в. и защитило свою элиту. Так значит, презрение высших к низшим не является таким уж серьезным барьером на пути создания нации? Так может быть, основная проблема русской элиты была в том, что она недостаточно презирала свой народ, чрезмерно идеализировала его? Факт налицо: как ни куражилась польская шляхта в древние времена, как ни гробила свою страну, но сегодня поляки, как один человек, оплакивают свою элиту, истребленную в Катыни. А среди наших соотечественников большинство (включая даже историков-националистов) думает, что образованных русских в XX веке истребили поделом, ибо слишком возносились. А в доказательство приводят... ужасные документы времен императора Павла. Полноте, господа, к 1917 году крепостное право уже 50 лет как отменили.
Надо ведь понимать различие социально-политического контекста XVIII и XX веков. Явно выражаемое презрение верхов - к низам, «благородных» - к «подлым», богатых - к бедным, образованных - к «темным», - это не какое-то изобретение русских или поляков, а общее явление для большей части Европы, вплоть до середины XIX века. Точно так же, в большинстве стран Европы социальные низы в политическую нацию начали включаться лишь со второй половины XIХ века. Что касается конца XIX - начала XX века, то здесь в России, как и в Европе, в дискурсе состоятельных классов господствует уже «народолюбие», появляется социальное законодательство. Если уж исследование проводит историк, то он должен соотносить соизмеримые вещи, а не критиковать людей XVIII века с точки зрения стереотипов последующих столетий.
Напомним, что и развитие крепостного права в XVI-XVII вв. - отнюдь не российская экзотика, а общая беда для многих стран Центральной и Восточной Европы. Например, в Пруссии его отменили только в 1808 г., а в целом по Германии - только после революции 1848 года. В Дании крестьяне избавились от барщины только благодаря закону 1850 года, который дал возможность от нее откупиться. В землях Польши крепостное право было отменено только усилиями царского правительства, вопреки вооруженному сопротивлению польских землевладельцев. В Европе Нового Времени, как и в России, крепостных могли продавать без земли, как скот (в той же Дании). Так что Россия избавлялась от этой напасти синхронно с остальной Европой, а некоторые европейские страны (Польшу) даже сама принуждала к этому.
Автор пишет, что «именно дворянство явилось главным тормозом отмены крепостного права». Среди помещиков-землевладельцев действительно имелась консервативная часть, но не она задавала тон. Реформу все же провели, и обошлись при этом без гражданской войны. Посмотрите на США: там сама возможность реформ при новоизбранном президенте Линкольне привела к расколу страны. Элита Юга отнюдь не зарыдала после прочтения «Хижины дяди Тома», а вся целиком выступила в поддержку рабства и защищала его с оружием в руках. В отличие от американцев, русская элита мирно согласилась с доводами гуманности и новыми политическими веяниями. Если бы в России реформа встретила дружный отпор со стороны дворянства, то Александр II очень быстро последовал бы за своим дедушкой Павлом. Именно дворянство надо благодарить за возвращение крестьянам свободы.
Европейски образованные дворяне Российской Империи XIX отменили то самое крепостное право, которое насадила и узаконила полуазиатская московская элита XVII века. И дозрели они до его отмены как раз тогда, когда сделались европейцами по-настоящему, а не только по одежде (как в XVIII веке). Вспомним декабристов: скажите, в какой еще стране цвет дворянства вышел под пушки, чтобы облегчить положение народных масс? Каждое новое поколение дворян, делая шажок в сторону просвещения, все больше понимало ненормальность и пагубность этого института. В 1808 было запрещено продавать крепостных на ярмарках, в 1833 - разлучать членов одного семейства при продаже. Наконец, в 50-е гг. общество созрело уже и для отмены этого института.
Автор упрекает помещиков в мелочной корысти при проведении реформы: «Когда же дело дошло до государственной реформы, помещики постарались провести ее с минимальными потерями (или даже с выгодой) для себя. В Центральном районе крестьяне потеряли 20 % земли, а на Черноземье - 16 %. Освобожденные «поселяне» изначально были поставлены в условия катастрофического малоземелья».
Снова хотелось бы увидеть не риторику, а компетентное сравнение с другими европейскими странами (откуда, кстати, и брали образцы российские реформаторы). Например, в Пруссии, по закону 1811 года, освобожденные крестьяне должны были либо выкупить свою землю по цене, равной 25-кратной стоимости годовых феодальных повинностей (т.е. 25 лет непосильного труда), либо уступить помещику от трети до половины земельного участка. Если потеря 16% земли в Черноземье - это «катастрофическое малоземелье», то что можно сказать о потере крестьянином половины своей земли? Но немецкий народ свою элиту почему-то не вырезал. Революция в Германии не переросла в фазу тотального бунта и репрессий по социальному признаку. Может быть потому, что немецкая элита не слишком стремилась заигрывать с низами, не до такой степени, как российские интеллигенты, бредившие толстовством и колхозами? Разночинская интеллигенция Германии четко понимала свою роль обществе: образовывать народ, служить государству, тянуться вверх, а не играться в «опрощение».
Скажите мне, сколько земли после освобождения получили американские негры, работавшие на плантациях? Ответ - нисколько (за малым исключением). После гражданской войны им просто дали пинка. Подавляющему большинству бывших рабов пришлось гнуть спину на хозяйских полях примерно на тех же условиях, что и до отмены рабства. А ведь в ряде штатов они составляли значительную часть населения. Зато сегодня Америка является самой развитой и богатой страной мира, с чернокожим президентом во главе. Так может и России следовало освободить помещичьих крестьян без земли, сделав их батраками или арендаторами? Так бы скачком и перешли к капиталистической модели сельского хозяйства, не увековечивая архаику крестьянской общины.
Малочисленность прослойки батраков стала важным препятствием на пути развития культуры сельского хозяйства в России. Крестьяне работать были готовы, и задешево, - но только зимой. А летом, в страду, когда «один день год кормит», крепкий крестьянин, получающий основной доход с собственной земли, ни за какие деньги не пойдет работать к помещику. Получалось, что землевладельцы оставались без рабочих рук как раз тогда, когда они были нужны больше всего. Залучить к себе рабочие руки в страду крупным хозяевам удавалось, только снабжая крестьян хлебом в голодные месяцы или сдавая им часть земли в обмен на отработку летом. Землевладелец-народник А.Н. Энгельгардт в своих «Письмах из деревни» детально описывает эти обстоятельства. В итоге получалось, что крестьяне и крупные хозяева играли в «игру с нулевой суммой». В тех местах, где крестьянам хватало земли для прокормления, крупные хозяйства разорялись и забрасывались из-за отсутствия рабочей силы, а их земли распродавались или сдавались крестьянам в аренду. Крупные хозяйства с передовой агрикультурой могли процветать только там, где крестьяне были вынуждены обязываться на летнюю работу из-за малоземелья.
Итак, даже по сравнению с просвещенными немцами и американцами российское дворянство, освободившее крестьян с землей, выглядит весьма неплохо. Все-таки не «негров» в них видели, а своих, русских. А в целом, тема крестьянского «малоземелья» в политической публицистике трактуется весьма легковесно. Люди не принимают в расчет, что пореформенная деревня просуществовала 50 лет (т.е. два поколения). С 1861 по 1913 гг. население Российской Империи (без Финляндии) увеличилось почти на 100 миллионов человек: с 73 648 000 по 170 902 900. И в основном - за счет естественного прироста славянского населения. При такой плодовитости, даже если бы реформа не сопровождалась отрезкой земли, все равно уже через поколение ее стало бы «катастрофически мало». Важнейшая причина малоземелья - это не «ограбление» крестьян помещиками, а демографический рост в деревне. Если бы пореформенным крестьянам действительно так плохо жилось, как думает Сергеев, то, наверное, такого роста мы бы не увидели.
Кстати, А.Н. Энгельгардт тоже подчеркивает это обстоятельство. Крестьяне Смоленской губернии, о которых он рассказывает, во время реформы имели возможность получить дополнительные земли в обмен на увеличение выкупных платежей. Но сами не захотели, потому что, при тогдашней плотности населения, эти земли показались им избыточными. «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится».
Понятно, что при сохранении в деревне традиционной семьи, малоземелья не избежать, сколько бы земли ни было у крестьян изначально. Демографический избыток неизбежно будет выдавливаться из деревни, либо на освоение малонаселенных регионов страны, либо в города, вовлекаясь в процесс индустриализации. Часть избыточного населения остается на месте, формируя класс сельскохозяйственных рабочих на службе у крупных землевладельцев.
Заметим, что правительство России все же оказывало помощь крестьянству в решении земельной проблемы. Был заведен специальный Крестьянский Банк, который помогал крестьянским общинам покупать дополнительные земли у помещиков. Проводилась переселенческая политика.
Впрочем, и здесь Сергеев находит повод для упрека: «Лишение крестьянина права на частную земельную собственность и его обязанности по отношению к бывшим владельцам приводили к невозможности массового крестьянского переселения из переполненного центра на малозаселенные окраины. Лишь в конце XIX века переселенческая политика оживилась, а окончательно стала приоритетной государственной задачей только при Столыпине».
Теоретически, бескрайняя Россия действительно имела возможность дать каждому крестьянину столько земли, сколько он может обработать. Не составляло проблемы уже с 60-х гг. обеспечить более мощный переселенческий поток в восточные и южные регионы страны. Но возможна ли была при таком подходе индустриализация страны, которая бурно развивалась со второй половины XIX века? Кто работал бы на новых фабриках и заводах, кто строил бы железные дороги без притока рабочих рук из деревни? Пример Соединенных Штатов, которые стимулировали переселение на неосвоенные земли и развивали фермерскую колонизацию, не вполне уместен. В США каждый год прибывали десятки, а то и сотни тысяч трудоспособных мигрантов из Европы, что обеспечивало рабочей силой развитые восточные регионы страны. У России такой серьезной подпитки не было, приходилось полагаться на собственные человеческие ресурсы. Я понимаю, насколько заманчивой для «деревенщика» является утопия сплошной крестьянской страны «от края до края». Однако страна, где развитие промышленности остановлено нехваткой рабочих рук, в те времена очень быстро стала бы добычей своих более развитых соседей. Такой России была бы уготована участь Индии и Китая. В итоге крестьяне потеряли бы и землю, и свободу, и даже кусок хлеба (как и случилось в конце концов, когда они повелись на социальную демагогию).
Историки мир-системного направления, изучающие ранние этапы становления капитализма, установили, что в те времена уровень развития каждого региона был жестко завязан на плотность населения. Пока плотность населения не преодолела некоторый критический порог, регион не мог претендовать на роль самостоятельного экономического центра и был обречен оставаться аграрно-сырьевой окраиной. По Ф. Броделю, этот критический уровень составлял 30 человек на кв. км. («Материальная цивилизация, экономика и капитализм в XV-XVIII вв.», I т.) В большинстве губерний Центральной России этот уровень был достигнут только в течение второй половины XIX века. Именно с этим обстоятельством можно связать недостаточное стимулирование миграционных потоков на восток страны. Когда этот уровень в большинстве губерний Европейской России был превышен, тогда и была дана отмашка на переселение в окраинные регионы.
Получается, что С.М.Сергеев ставит в вину правительству России желание превратить страну из аграрной окраины Европы в самостоятельный экономический центр. Он, по сути, повторяет стратегию советских демагогов, которые предъявляли царскому правительству две прямо противоположные претензии. С одной стороны, они критиковали его за недостаточно быструю индустриализацию, а с другой стороны, вменяли ему в обязанность проведение мер, которые эту индустриализацию остановили бы на корню (по нехватке рабочих рук). При этом сами советские деятели сходную проблему решили самым бесчеловечным и драконовским методом: восстановили крепостное право в ином формате, а крестьян превратили в бесправных батраков на службе государства. Недовольных - расстреляли или отправили в лагеря.
Следующий упрек Сергеева: «Продолжая оставаться важнейшей частью элиты Российской империи, дворянство, к сожалению, не показывало пример социально (а, следовательно, и национально) ответственного поведения. Достаточно посмотреть, как происходила раскладка налогового бремени: «…по сравнению с другими странами, участие зажиточных слоев населения в налоговых тяготах было незначительным. Поземельный налог давал в России лишь 1,5 % доходов бюджета, в то время как во Франции - 9,1 %. Налог на городскую недвижимость в России давал 0,77 % доходов, а налог на денежный капитал - 1,4%. В других странах эти подати входили в состав подоходного налога, который давал в Пруссии 16,4 %, а в Англии - 18 % доходов. … Нежелание высших классов нести налоговые тяготы было одним из факторов, обуславливавших финансовую слабость России. … В 1897 г. дворяне в среднем платили с десятины своих земель 20 коп. налогов; нищее крестьянство платило с десятины 63 коп. налогов и 72 коп. выкупных платежей, всего 1 руб. 35 коп. - в семь раз больше, чем дворяне».
Проблема в том, что после освобождения крестьян с землей крупное землевладение во многих губерниях стало экономически несостоятельным. Причина выше уже объяснялась: отсутствие рабочих рук, малочисленность прослойки сельских жителей, не имевших собственного хозяйства. Если крестьянин вконец разорялся и расставался с психологией хозяина, то он скорее шел в город, чем в батраки. Для большинства бывших помещиков после реформы главным источником доходов стала государственная служба, а не земля. Как правило, хозяйства разорялись, попадали в долги и закладывались в Государственном Дворянском Земельном Банке. Часто и налог на землю такой землевладелец выплачивал не из доходов с земли, которых не было, а из жалованья на госслужбе. Земля же по бросовым ценам отдавалась в аренду крестьянам, которые за нее отдельного налога государству не платили. (Во всяком случае, именно так обстояло дело в нечерноземной Смоленской губернии по отчетам Энгельгардта).
После реформы земля и без того стремительно утекала из рук великорусского дворянства, а при более высокой налоговой ставке русские вообще остались бы без земли в собственной стране. И эта распродаваемая задешево земля в первую очередь попала бы не к вечно «тормозящим» крестьянам, а к спекулянтам-перекупщикам и банкирам, в том числе - к зарубежным собственникам (которые могли действовать через подставных лиц). Понятно, что обогащать банкиров, спекулянтов и иностранцев за счет русской элиты национальное государство не торопилось. Для сокращения спекуляций, демпфирования процесса перераспределения земли и поддержания достойного уровня цен на землю и был создан Дворянский Земельный Банк. А для того, чтобы земля, теряемая русскими дворянами, в первую очередь попадала к русским же крестьянам (а не черт знает к кому), был создан Крестьянский Банк, который целевым образом кредитовал крестьян на покупку земли. Проблема решалась постепенно и цивилизованно, в рамках правового поля (а не «отнять и поделить»).
Сравнение с Францией, Пруссией и Англией, которое приводит автор, также не является корректным. Во всех этих странах крупный землевладелец мог рассчитывать на полноценных арендаторов капиталистического типа или на большие массы сельскохозяйственных рабочих, всегда готовых к его услугам. Земля там действительно давала доход. В России дело обстояло иначе. В Нечерноземье даже выращивание зерновых на продажу было непростым делом. Раз в 3-4 года на 1 гектар пашни приходилось вносить 30-40 тонн навоза, а это продукт жизнедеятельности 3-4 коров. В среднем, на бедных почвах центральной и северной России, 1 гектар хлебной пашни под зерновые требовал содержания 1 коровы для навоза и 2 гектаров сенокосного луга. (Такие расчеты, на основе дореволюционной сельскохозяйственной литературы, приводит А.С. Онегов в своей книге «Русский Лес». Они согласуются и с цифрами, приводимыми А.Н. Энгельгардтом для Смоленщины). А если у вас 500 га под хлебом? Держать 500 коров только для навоза - это разорение, а значит, хозяину приходилось устраивать еще и крупное мясомолочное хозяйство, и пытаться сделать его прибыльным. А где взять рабочие руки? Кто будет косить 2000 тонн сена для зимнего содержания 500 коров, если крестьяне заняты своим сенокосом, и если из-за нашей погоды каждый день является решающим? Без сена нет навоза, без навоза урожайность устремляется к нулю и о доходах можно забыть. Если агробизнес в Нечерноземье в те времена был доходным, то только за счет побочных отраслей, где основные трудозатраты могли делаться в периоды, когда крестьяне свободны от своих сельхозработ (тепличное овощеводство, винокурни, лесозаготовки и т.п.).
Конечно, вы можете возразить: «Мы тут об Элите рассуждаем, а он нас навозом кормит. Что за идиот?». Я же думаю, что настоящий историк, в отличие от демагога-публициста, должен всесторонне изучить экономические условия тогдашней жизни, вплоть до навоза, прежде чем выносить свой приговор социально-экономической политике русского правительства. Притом в каждом регионе эти условия отличались. Возможно, вопрос о земле мог иметь и более рациональное решение, но каждое из таких решений порождало собственный спектр проблем и противоречий.
«Зашкаливающий сословно-классовый эгоизм элиты», как и «нежелание высших классов [России] нести налоговые тяготы» существуют только в головах историков советской школы. Для тех представителей образованных классов, кто хозяйствовал на земле, речь шла скорее о неспособности существенно повысить свою отдачу государству в силу объективных экономических факторов (см. выше). А для большинства, которое работало в государственных (и земских) учреждениях, служило в армии, - не было и смысла в повышении налогов, потому что их зарплата шла из того же госбюджета. Для государства выгоднее было отрегулировать зарплату служащих, чем держать дополнительный штат чиновников в налоговом ведомстве. Это у нас сегодня сначала законодательно сами создают проблему, а потом комплектуют штат чиновников для ее «решения». А тогда государством руководили лучшие из русских, и количество чиновников они поддерживали на уровне, примерно в 10 раз меньшем, чем сегодня (на душу населения).
Вообще, социологический портрет той «элиты», о которой рассуждает Сергеев, выглядит как-то смутно. Иногда возникает ощущение, что для него это одно и то же: «элита», «знать», «дворянство», «помещики», оптовики-экспортеры хлеба, денежные мешки и даже в целом «зажиточные слои населения». Можно подумать, что дворянство «по Сергееву» состояло в основном из великих князей Императорского Дома, попутно приторговывающих продовольствием на мировых рынках. А между тем, даже слово «помещик» применительно к пореформенной России можно употреблять лишь метафорически (мое внимание на это обратил Д.Е. Галковский). «Помещик» - это все-таки персонаж феодальной эпохи, которого «испоместили»: наградили за службу землицей и прикрепили к ней крестьян. Нет крепостного права, нет феодальных повинностей - нет и «помещиков». Есть собственники, землевладельцы, аграрии. Землю после Реформы мог купить представитель любого русского сословия, в том числе крестьянин. И крестьяне нередко выкупали имения у разорившихся дворян на ипотечные кредиты от Крестьянского Банка.
Более того, к концу XIX большинство дворян не были даже землевладельцами. В отличие от эпохи «Мертвых душ», типичный дворянин «образца 1913 года» - это не «лендлорд», а «бюджетник» (офицер или госслужащий). Земля у него если и была, то под дачей или загородным домом. Согласитесь, стричь под одну гребенку дачников и латифундистов - это как-то чересчур даже для советских историков.
Приведу цитату из работы д.и.н. С.В. Волкова «Русский офицерский корпус», выделив наиболее показательные фрагменты:
«Если в XVIII - начале XIX в. значительная часть офицеров владела земельной и иной собственностью и жалованье не составляло для них единственного источника существования, то уже в середине XIX в. это стало именно так. Широко распространенное и усиленно внедрявшееся в советский период по идеологическим соображениям представление о том, что «до революции» офицеры были, как правило, помещиками, не имеет ничего общего с действительностью. В конце XIX в. среди всех вообще потомственных дворян империи помещиками были не более трети, а среди служивших их было и совсем мало (поскольку у землевладельцев не было в службе особой необходимости). Среди офицеров же выходцы из потомственных дворян составляли менее половины. Так что даже если считать, что доля помещиков среди потомственных дворян, служивших офицерами, такая же, как доля помещиков среди всех потомственных дворян, то в конце XIX - начале ХХ в. среди всех офицеров помещиков не могло быть более 10-15%.
Реально же их было много меньше. В 1903 г. даже среди генерал-лейтенантов помещиками (считая и собственность их жен) были только 15,2%, среди полных генералов - 35%, а среди офицеров (за исключением гвардейской кавалерии) лишь единицы обладали какой-либо собственностью. Достаточно сказать, что среди армейской элиты - генерал-майоров и полковников Генерального штаба не имели собственности более 90% (генералов - 89,8%, полковников - 94,8%). При этом среди генералов земельную собственность имели только 13 из 159 (8,1%), а еще у 4 (2,1%) были собственные дома; среди полковников имели землю 12 из 283 (4, 2%) и 3 - собственные дома (1%)».
(Интересно, найдется ли ссылка на фундаментальные работы С.В. Волкова в развернутой версии статьи С.М. Сергеева?)
Итак, говоря о России начала XX века, следует иметь в виду, что
• Только половина дворян были потомственными, а половина получила свой титул в награду за личную службу государству.
• Даже из потомственных дворян только треть были землевладельцами. А из дворянства в целом - только шестая часть.
• Большая часть дворян по своему экономическому статусу соответствовала современным «бюджетникам».
Антидворянская риторика, представляющая это сословие как «паразитов-помещиков», изначально была изобретена худшей частью разночинской полуинтеллигенции (менее компетентной, менее образованной, проигрывающей в конкуренции и озлобленной), а впоследствии подхвачена советской пропагандой.
И все эти факты профессиональный историк должен знать сам, и тем более не должен скрывать их от своих читателей, если пишет публицистическую статью. В виду этих данных, много ли простора остается для социальной демагогии, обличающей «зажравшуюся» русскую элиту? Между тем, Сергеев продолжает гвоздить: «уровень потребления элиты был недопустимо высок: «В 1907 г. было вывезено хлеба на 431 млн. руб.; взамен были ввезены высококачественные потребительские товары для высших классов на 180 млн. руб. и 150-200 млн. руб. составили расходы «русских путешественников» за границей (многие представители русской знати постоянно жили во Франции). Для сравнения, в том же году было ввезено машин и промышленного оборудования на 40 млн. руб., сельскохозяйственной техники - на 18 млн. руб. Таким образом, на нужды индустриализации шла лишь небольшая часть доходов, полученных от хлебного экспорта». (Данные взяты из фундаментального исследования современного историка С. А. Нефедова)».
Не буду подвергать сомнению цифры Нефедова. Однако следует помнить, что Российская империя включала в свой состав и такую область, как Царство Польское, с ее многовековой специализацией на импорте зерна в Европу. Причем эти деньги польская элита испокон веков тратила именно на ввоз предметов роскоши. В 1905 году в Царстве Польском проживало почти 11 миллионов человек, и уже в силу географического положения этот регион должен был ориентироваться на экспорт зерна и ввоз товаров из-за рубежа. Хотелось бы узнать, какая часть «проеденных» денег - польская, а какая - русская. Согласитесь, что было бы нелепо вешать на дворянство великорусских губерний грехи соотечественников Дзержинского.
Другой законный вопрос: эти деньги принадлежат исключительно дворянам, или другие сословия тоже постарались? Купечество, например? Служащие банков и коммерческих организаций? Среди профессоров, врачей, юристов тоже было немало состоятельных лиц, которые и за границу ездили на отдых, и западные модные штучки покупали. Это сегодня врач имеет оклад 200 долларов, а профессор вынужден побираться взятками, а тогда достойные люди и зарабатывали достойно. В заграничных университетах обучалось много русских студентов. Горький с Лениным тоже вот постоянно за границей жили - так ведь и они этой статистикой должны учитываться. Там ведь, наверное, учтены и те деньги, которые Горький из своих российских гонораров потратил на организацию курортно-революционной школы на Капри. И что, теперь будем вменять в вину царскому правительству «избыточное потребление» революционной эмиграции?
Наводит на размышления и дата, к которой относятся «убийственные цифры» Нефедова, приводимые Сергеевым. Предполагаю, что 1907 год был взят не просто так, а именно потому, что подтверждает выводы автора «наиболее красноречиво». Между тем, 1907 год - это последний год революции 1905-1907 гг. Представьте себе картину: страна идет вразнос, постоянные теракты, в городах - стачки, в деревне - крестьяне жгут усадьбы. Еще только год прошел со дня окончания восстания в Москве, когда в городе шли уличные бои с применением артиллерии. Извините, о каких инвестициях может идти речь? Это у нас в 90-е - сначала строят мост в Чечне, а потом сами же его и бомбят. А тогда люди были поумнее. Понятно, что любой здоровый на голову инвестор, выручив деньги за экспорт зерна, повременит с их вложением в экономику горящей страны, подождет, пока все успокоится. Надо удивляться тем безумцам, которые даже в этих условиях продолжали инвестиции, ввозили машины и оборудование. Понятно также, что ввоз потребительских товаров из-за рубежа в этот год должен был возрасти: просто потому, что из-за стачек и революционной разрухи их производство в России сократилось. Понятно, что состоятельные люди в этот год подольше старались остаться за границей, семьи туда вывозили. А ну как второе восстание будет в Москве или в Петербурге? Вот истинная причина этих «убийственных цифр». Уверен, что если мы посмотрим на цифры 1902 или 1910 года, то получим более благоприятную картину. А если отдельно посчитаем русские деньги, не смешивая их с польскими, финскими и т.д., с деньгами Горького, то картина еще более изменится.
В этой связи хотелось бы обратиться с вопросом к Научной Совести Историка С.М. Сергеева: Почему в подтверждение своей доктрины Вы приводите данные явно нетипичного 1907 года, когда в России полыхала революция? Или Вы надеетесь, что «быдло схавает», что «тупые» читатели-националисты не вспомнят, что 1907 - год революции?
Надеюсь все же, что в полном тексте работы Сергеева, опубликованной в «Вопросах национализма», приведены более корректные и обстоятельные аргументы в поддержку его точки зрения. Но с другой стороны, и я ведь - не историк, скачу по верхам. Боюсь, что настоящий историк, специалист в теме, совсем пригвоздил бы Сергеева к земле и уничтожил морально.
В целях удобства полемики, суммирую основные претензии, чтобы не распылять внимание оппонентов на мелочах. Итак, я утверждаю, что, подвергая критике пореформенную Россию и пытаясь разобраться в причинах катастрофы 1917 года, следует обязательно принимать в расчет следующее:
1) Нужно четко проводить различие между Россией до Реформы и после Реформы, и не вменять в вину русской элите начала XX века вещи, имевшие место быть в XVIII веке. Это две разные страны. Надо помнить, что с момента отмены крепостного права и до революции прошло более 50 лет, выросло уже два поколения, и в революциях решающую роль сыграли люди, никогда не видевшие и не испытывавшие на себе крепостного права.
2) Нужно учитывать, что картинка из гоголевских «Мертвых душ» абсолютно не адекватна облику русского дворянства в начале XX века. Тогдашний типичный дворянин - это не лендлорд и не «барин», а «бюджетник» (офицер или госслужащий). Дворяне эпохи Николая II (в массе, как сословие) возвратили себе ту миссию и достоинство, которые они имели изначально в России: это были не «нахлебники», а служилая элита государства, лучшие, достойнейшие, образованнейшие люди страны.
3) Нужно учитывать, что Российская Империя во второй половине XIX века была сложнейшим образованием с целым клубком объективных проблем. Прежде, чем критиковать те или иные мероприятия русского правительства, нужно компетентно разобраться во всем переплетении экономических и социальных факторов. Нужно адекватно представить себе круг проблем, понять, что проблемы весьма часто зациклены друг на друга: решишь одну, усугубишь другую. Делать далеко идущие выводы на основании выдернутых откуда-то цифр или социальной демагогии - это несерьезно. Особенно это относится к вопросу о земле.
4) Если какие-то социальные явления старой России или мероприятия русского правительства вызывают у вас недоумение или несогласие, то постарайтесь провести сравнение с другими странами, близкими по социально-экономическому положению и уровню развития. С большой вероятностью окажется, что в каждом таком случае Россия была не «позорным исключением», а двигалась в русле общеевропейской тенденции. Одно из таких стадиальных общеевропейских явлений - иерархическое устройство общества, наличие высших и низших классов, сословные перегородки, более-менее изжитые (и то не полностью) только к середине XX века.
Наконец, претензии к старой России все же нужно фильтровать от демагогии советского типа. В первой из приведенных выше цитат, Сергеев упрекает русских элитариев в том, что они «отгораживаются от «простолюдинов» не только доходами, но и всем своим образом жизни, культурой, а иногда и языком». Неужели, по мнению автора, русская элита должна была щелкать семечки на завалинке и на гармошке играть? Или танцевать вприсядку перед рабочими, наподобие нынешних телевизионных шоуменов? Одно дело - выставлять элите политические претензии, другое - упрекать в том, что «шибко умные, кислых щей не хлебают». Мало было бы проку в той элите, которая вся вдруг ударилась в толстовство и стала тачать сапоги. Миссия элиты в том, чтобы создавать культурные ценности и поднимать народ до своего уровня, а не бухаться рылом в лужу. Извините, но в этом упреке слышится отголосок штампов советской пропаганды, т.е. идеологии, для которой само понятие «иерархии» является крамольным, даже если это иерархия культуры, образования и интеллекта. Но сомневаюсь, что автор согласится назвать себя «советским националистом».
На примере Сергеева, мы видим, как претензии к ошибкам элиты понемногу перетекают в осуждение самой элитарности как принципа. А ведь это недопустимо! Это шаг назад в развитии национального самосознания! Проблема не только в том, что нашу элиту взяли и поголовно перебили 90 лет назад. Проблема в том, что нам внедрили такие модели поведения, такие шаблоны мышления, которые исключают появление у русских новой интеллектуальной элиты, нового «штаба нации». «Короля делает свита», и если этнос не заинтересован в порождении новой элиты, бьет своих лучших по головам, носится с песнями о «гнилой интеллигенции», то нормальной элиты никогда и не появится. В 1917 году нас не просто «скосили» - нам в головах включили перманентную «газонокосилку», которая с тех пор так и ездит по поляне, и состригает все, что выше плинтуса.