Соколовский А. В Колобовском переулке: рассказ о своем детстве
С удовольствием прочитала книгу воспоминаний писателя Александра Соколовского - сына детской поэтессы Нины Саконской, и не могу не поделиться впечатлениями.
Маленькая скромная книга, изданная в 1981 году издательством "Детская литература", незаслуженно редко снимается с библиотечных полок и читателями, и библиотекарями. А ведь на ее страницах мы встречаемся не только с Ниной Саконской, но и с теми известными писателями, что посещали ее гостеприимный дом - С.Маршаком, А.Гайдаром, Л.Кассилем, Я.Тайцем. Множество живых сцен, увиденных глазами маленького мальчика.
Наверно, стоит прочитать несколько глав из этих воспоминаний. Сегодня глава первая - "Моя мама - поэтесса".
Если мама - поэтесса, следует ожидать, что в доме живут и звучат стихи. Иногда совершенно неожиданно: маленькому сыну-дошкольнику читают ..."Медного всадника", и это представляет собой целый торжественный семейный ритуал. И, наоборот, встреча мальчика со знаменитыми поэтами Владимиром Маяковским и Борисом Пастернаком происходит буднично и просто, после семейного обеда в Доме Герцена. Правда, видит он их ...сверху, забравшись на дерево.
«…Уже много лет прошло с той поры, когда мы с отцом и мамой жили в небольшой приволжской деревеньке Барнога, неподалеку от городка Калягина. Каждое лето меня отвозили туда, предварительно остригая наголо. Там мы с мамой, а то и с ее сестрой, которую я звал попросту Валей, оставались до осенних дождей.
У отца почти всегда была неотложная работа. Он только отвозил нас в деревню, а сам тотчас же уезжал в Москву. Но иногда он оставался с нами на месяц, приурочив свой отпуск к нашей летней поездке…
Однажды мама, собираясь в дорогу, сунула в пачку книг, которые отец аккуратно связал в стопу, томик Пушкина. Книга была издана еще до революции и изобиловала неведомыми теперь буквами вроде «и» с точкой, твердыми знаками в конце слов, фитами, ятями... Бумага была тоньше папиросной. Все стихотворения, сказки, поэмы, драматические произведения уместились в этом однотомнике.
Короткими летними вечерами отец зажигал над столом керосиновую лампу. Мама устраивалась в единственном кресле, невесть каким образом попавшем к нашим хозяевам, раскрывала однотомник Пушкина... И тогда начиналось самое восхитительное из всего, что запомнилось мне в те далекие годы: мама читала стихи.
Голос у нее был певучий, не очень громкий. За месяц мы уже перечитали многое из этого томика. Сказки «О царе Салтане», о «Золотой рыбке», «О попе и его работнике Балде» я знал уже наизусть, но мог слушать их сколько угодно, хоть по сто раз кряду. После сказок читали поэмы. Не все в них мне было понятно. Но меня завораживала необычайная музыка стихов. А мама всякий раз, прерывая чтение, говорила с загадочным видом, обращаясь не то ко мне, не то к отцу: «Вот погоди. Мы еще не дошли до «Медного всадника»...»
И я с нетерпением ждал, когда мы доберемся до этого всадника. И вот, наконец, этот день наступил. Как-то раз в обычные часы мама раскрыла Пушкина и торжествующе произнесла:
- А теперь, Лёленька, слушай внимательно.
И поплыли надо мною стихи:
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко...Предо мною в колеблющемся пламени керосиновой лампы возникали диковинные картины. Я видел и Неву, всю в золотистых бликах, и «бедный челн», и избы - «там и сям», похожие на дом, с высокими, по моему тогдашнему понятию, потолками, в котором мы жили в Барноге...
Мне еще не доводилось бывать на площади, где, склонив задумчивую голову, высился бронзовый Пушкин. Мне не верилось, что тот, кто сочинил все эти стихотворения, сказки, поэмы, некогда жил на свете. Ел, пил, спал, как все обыкновенные люди. Представлялось, что все это было сочинено многими людьми сразу: от каждого понемножку, самое лучшее, что было на памяти у людей... А потом это собрали воедино, в одну книжку, сверху на ней написали «Пушкин».
Особенно поразила меня последняя часть поэмы. А именно то место, где обезумевшему от горя главному герою поэмы Евгению почудилось, что Петр, император, которому он в беспамятстве погрозил кулаком, внезапно сорвался со своего постамента и пустился вскачь по площади следом за оскорбителем:
...И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой -
Как будто грома грохотанье -
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой...Мама и сама волновалась, когда читала эти строки. Отец задумчиво сидел рядом. Вдруг позади нас раздался горестный вздох. Я оглянулся. Опершись о дверной косяк, стояла тетя Настя и утирала глаза головным платком...
Мама начала писать детские стихи, когда мне не исполнилось и года. До этой поры она сочиняла стихи для взрослых, лирику. И я лишь много позже понял, что именно мое рождение толкнуло Нину Саконскую - таким псевдонимом мама подписывала свои книжки - к сочинению стихов и прозы для детей.
Те люди, которые считают, будто сочинять - пусть даже и детские стихи - самое простое дело, глубоко ошибаются. Стоит вспомнить хотя бы слова Владимира Владимировича Маяковского: "Поэзия - та же добыча радия <...> "
Мама родилась в городе Красноярске. Но когда ей было года полтора, родители повезли ее на юг, в город Баку. Там она начала учиться в гимназии. Там у нее появилось немало подруг. С одной из них, Ниной Саконской, мама больше всего подружилась.
Нина была больной девочкой. И, едва дотянув до третьего класса, умерла от чахотки. На маму смерть эта произвела неизгладимое впечатление. А когда она начала лет в четырнадцать сочинять стихи, решила, что, если будет печататься, возьмет фамилию погибшей подруги как свой псевдоним.
И вот после моего рождения мамины стихи увидели свет.
Отец часто уезжал в длительные командировки, и маме приходилось повсюду таскать меня за собой. Наша хорошая знакомая, поэтесса Елена Александровна Благинина называла меня «мамин хвост»: у мамы незадолго перед тем вышла небольшая книжица, называвшаяся «Мамин мост».
Часто мы выходили из дома и шли пешком до бульвара. Там тогда ходило много трамваев. И на двух из них можно было добраться до Литературного фонда, где находилась столовая, к которой мама была прикреплена: в то время действовала карточная система, о которой нынешние дети знают лишь понаслышке.
С детства я полюбил многоголосый гул московских улиц. Полюбил столицу с ее уютными переулочками, с высокими тополями во двориках... Просторные бульвары, тянувшиеся посреди улиц, переходящие один в другой. Особенно - Тверской, соединяющий Никитские ворота с площадью Пушкина. До чего же он хорош, этот просторный, усаженный липами и кленами, бульвар, до чего приветлив и притягателен даже в лютую стужу - нередкую гостью зимней Москвы.
Полюбил звонки трамваев, осторожное покрякивание автомобильных сигналов: в ту пору звуковые сигналы не были запрещены. Полюбил ту суету, которая отличает оживленные улицы столицы от проспектов прочих городов. Но стоит свернуть с просторной Садовой чуть в сторону, как смолкает разноголосый гул города, и вновь перед тобою тихие уютные переулочки, покосившиеся ворота с каменными, похожими на пеньки тумбами,- к ним, как рассказывал мне отец, когда-то, давным-давно, извозчики привязывали лошадей. А за воротами стройные, приветливо машущие ветвями тополя и липы...
Вдоль бульвара мы ехали до остановки «Площадь Пушкина», а там шли пешком. Можно было бы проехать еще одну остановку, до «Камерного театра», но маме непременно хотелось выйти на площади Пушкина, чтобы пройти мимо любимого поэта.
А я с любопытством наблюдал жизнь моих сверстников на бульваре. Уж очень много любопытного творилось. Ребята чуть поменьше или постарше меня мчались по асфальтовым дорожкам на самодельных самокатах. У некоторых были покупные трехколесные велосипеды. Эти невероятно важничали и взирали на самокатчиков свысока. Хотя по всему было видно - завидовали им. Я уже знал, как делаются самокаты. Бралась обыкновенная струганая доска. К ней на обычном оконном шпингалете приделывался руль - еще одна доска, к которой прибивалась поперечная планка. А внизу, под доскою, ставились два шариковых подшипника. На этом немыслимо грохочущем приспособлении мальчишки умудрялись мчаться с такой быстротой, что у тех, кто смотрел на них, дух захватывало.
Однако мама спешила в столовую. А мне ну вовсе не хотелось есть. Я бы без конца следил, как детвора носится на грохочущих самокатах, и обошелся бы без столовой. Со вздохом я покидал дорожки Тверского бульвара.
Рядом с Камерным театром высился серый трехэтажный особняк, где родился Герцен. Он так и назывался: Дом Герцена. Там-то и размещался Литературный фонд. А в подвальном помещении, куда вела лесенка всего в несколько ступенек, находилась столовая. За чугунной оградой Дома Герцена росли начинавшие уже покрываться свежей, еще не пропыленной листвою деревца. Ребята, жившие в пристройках возле особняка, почему-то называли их «каштанами». Так и я буду их называть.
На скамеечке под каштанами я увидел нашего знакомого, Алексея Крученых. Он не решался кричать и делал маме призывные знаки. А она по своей близорукости их не замечала. Я же был обижен на Крученых: он занял самую удобную скамеечку под каштаном: с нее легко можно взобраться на дерево, где уже наливались соком колючие, словно зеленые ежики, шишечки.
Алексей Елисеевич сидел под каштаном не один. Рядом с ним на краешке скамьи примостился еще один человек: у него было задумчивое лицо, в котором мне виделось что-то лошадиное. Особенно его нижняя часть, с вытянутыми губами.
Я отлично видел знаки, которые делал Крученых моей маме. Однако прикинулся, будто ничего не замечаю. Даже отвернулся.
Наконец мы вошли в низенькие двери Дома Герцена. Одна лестница вела наверх. Она была парадная, мраморная, огороженная красивыми перилами. Сверху доносилось щелканье счетов, смех, шелестение каких-то бумаг и дробный стрекот пишущей машинки. Другая лестница шла в подвал, над нею тускло светилась лампочка - там находилась столовая.
По крутым ступеням мы спустились вниз и очутились в просторном зале с довольно низким потолком. За многочисленными столиками люди звякали ножами и вилками.
Внезапно под невысокими сводами прозвучал резкий голос, звавший маму по имени:
- Сюда, сюда, Нина Павловна!
Нас звал, махая длинными руками, вылезающими из рукавов, долговязый носатый человек с короткой щеточкой усов.
- К нам, милости прошу!
Лицо моей мамы зарделось от смущения. Крепко держа меня за руку, она поспешила на голос. За столиком, где сидел носатый, освобождалось сразу три места.
- Лелик! - мама обернулась ко мне.- Познакомься... Это - доктор Айболит!..
Я рассмеялся. Новый знакомый перегнулся через стол, протягивая мне большую ладонь.
- Познакомимся, молодой человек. Но скажу тебе по секрету, что я не только доктор Айболит. Но еще и грозный умывальник Мойдодыр!.. - Он смешно насупил густые брови.- И я вижу, что руки у тебя не очень-то чистые.
Я покраснел, не зная, что мне делать, смущаться или смеяться: мне было стыдно моих грязных рук, но и очень веселым показалось мне созвучие - «мой до дыр». Мама же тотчас схватила меня за руку и потащила к умывальнику.
Когда мы возвратились к нашему столику, длинноногого веселого носатого человека уж и след простыл. Дожидаясь, когда официантка Шурочка принесет обед, мама возбужденно объясняла мне, что высокий - тоже детский поэт. Только живет он в Ленинграде. Настоящая его фамилия Корнейчук. А вымышленное имя и фамилия у него - Корней Чуковский.
Не знаю даже чем, но мне сразу же, с первой секунды, понравился этот человек с озорными, веселыми глазами. Может быть, тем, что он придумывал для своих книжек такие забавные названия. А возможно еще и тем, что говорил со мною без противного сюсюканья, как со взрослым.
То, что он куда-то исчез, меня до крайности огорчило. Я и прежде не особенно хотел есть, а тут у меня и вовсе пропал аппетит. От супа я отказался. Поковырял вилкой в котлете со странным названием «деволяй». Мне не терпелось поскорее броситься на улицу. Я считал, что добрый этот великан сейчас сидит на знакомой мне скамеечке, но может в любую минуту уйти. Машинально я принялся пить компот. Но и его отпил только глоток и стал проситься на улицу.
- Ну как же это можно? - Мама всплеснула руками. - С таким питанием ты скоро совсем сойдешь на нет... Вот увидишь, станешь как мальчик с пальчик.
А я только вздыхал. Небось Чуковский не стал бы пичкать меня такими разговорами.
Наконец мама разрешила мне выйти из-за стола. Я опрометью кинулся в садик Дома Герцена.
Увы, Чуковского нигде не было. На скамье рядом с Алексеем Елисеевичем Крученых сидел огромного роста мужчина в светло-сером костюме, жилетке и галстуке-бабочке. Кепка с большим козырьком лежала у него на колене. Во рту он перекатывал с одной стороны на другую папиросу. Нижняя губа у него была оттопырена, а темные брови сурово сдвинуты.
Мне приспичило взобраться на дерево, под которым сидели эти люди. Может быть, сверху я увижу, куда пошел Чуковский. С неприязнью я глядел на Крученых, надеясь, что он освободит скамеечку. Я бочком приблизился к сидящим под каштаном. Вежливо поздоровался с Крученых, сделав вид, что только сейчас увидел его. Причем долговязый взглянул на меня изучающе и внимательно. Я же поспешно схоронился за древесный ствол и там начал примериваться, как бы мне ухватиться за нижние ветви, чтобы вскарабкаться вверх.
Наконец я углядел ветку, которая показалась мне подходящей. Подпрыгнув, я ухватился за нее и, словно обезьяна, перебираясь с одной ветки на другую, очутился на самой верхушке каштана.
Отсюда открывался такой великолепный вид, что я тотчас же позабыл и о Корнее Ивановиче и обо всем на свете. Сверху было все очень хорошо видно: и люди, идущие по тротуару, и пробегающий с пронзительным звоном трамвай, и извозчики, восседающие на облучках своих колясок с вожжами в руках... А если взглянуть чуть дальше, то становились видны дорожки Тверского бульвара, первые свежие листочки на кленах, еще не покрытые пылью и грязью... Ах, как же хорошо весною в Москве!..
Внезапно внизу я заметил какое-то движение. Я взглянул на двери Дома Герцена и увидел маму, взволнованную моим исчезновением. Заметив меня на дереве, она стала грозить мне маленьким своим кулачком:
- Слезай сейчас же, негодник! Немедленно - вниз! А не то я даже не знаю, что с тобой сделаю!..
Внезапно мамины окрики прекратились. По своей близорукости она только сейчас заметила сидящих под каштаном людей. Я торопливо полез вниз. А мама с виноватым видом стала здороваться:
- Здравствуйте, Владимир Владимирович... Здравствуйте, Борис Леонидович...
Уже успев соскочить с дерева, я шепотом спросил у Крученых:
- Кто это?
Он наклонился ко мне и ответил тоже шепотом:
- Разве ты не знаешь?! Вон тот, высокий, Маяковский! А пониже - Пастернак.
Имя поэта Маяковского было мне очень хорошо известно. Оно часто произносилось у нас дома, и, кроме того, мама читала мне его книжки: «Кем быть?», «Что ни страница, то слон, то львица», «История Власа, лентяя и лоботряса»... О Борисе Пастернаке мне тогда еще не приходилось слышать. Он ведь сочинял взрослые стихи.
Хлопая глазами, я смотрел на двух поэтов, еще не зная, что оба они в скором времени станут классиками".