Самый странный сон в моей жизни
А расскажу-ка я вам свой сегодняшний сон, после которого и спать-то не хочется...
Вообще мне очень редко что-нибудь снится. Так было всегда. Детских снов толком не помню: снилась всегда какая-то кармическая лабуда - ситуации общения с родителями, товарищами по детсаду и школе, причём, как правило, ситуации неудобные или откровенно скверные, которых в реальности не было. В монастыре (с 16 лет) я стал просто проваливаться в непробудный сон без сновидений. Буддийская практика ничего не изменила, никакие йогические ухищрения, направленные на сохранение осознанности во сне, не помогают. Всё это пишу для того, чтобы было ясно, насколько я не склонен к визионёрству (хотя в состоянии бодрствования могу мгновенно визуализировать что угодно, картинку любой сложности, в динамике и статике, и получить переживание).
Очень редко мне снятся кармические сны, как в детстве, со склеенными из обрывков обыденных впечатлений сюжетами. Но ещё реже приходят сны, которые запоминаются на всю жизнь. Они всегда снятся с 4 до 5 утра, от них пробуждаешься, как от толчка, и в момент пробуждения отчётливо помнишь каждую деталь. Таких снов было несколько. До сих пор все они были связаны с буддийской практикой и полностью подходили под определение "снов ясности", которое даёт в своей книжке о йоге сновидения Намкай Норбу Ринпоче. О таких снах рассказывать не принято...
Но с конца августа, как раз перед 34-м днём рожденья мне стали сниться очень яркие сны, связанные не с дзогченом и ваджраяной, а с совсем другой духовной традицией... Они буквально ворвались в мою жизнь против воли и ожидания. Может, когда-нибудь расскажу о них, не сейчас. А сегодня приснился самый необычный сон в моей жизни, и что-то подсказывает мне, что я должен поделиться им со всеми потенциальными читателями. Извините, без ката. Под кат я спрятал только одно примечание. Пожалуйста, наберитесь терпения, прочтите и скажите, что вы об этом думаете.
Я подхожу к большой церкви. Снаружи она отдалённо напоминает Трёхсвятительскую церковь в Харькове, где я пропел 7 лет, сначала 4 года в подвале у староверов (*см. примечание под катом), потом в хоре Игоря Сахно. И я точно знаю, что хочу зайти именно для того, чтобы посетить старые места, увидеть старых знакомых. В этот приезд, кстати, так туда и не попал.
Как только захожу за ограду, церковь снаружи преображается, становится большим собором в стиле барокко. На мне появляется чёрный кафтан. За оградой у церковной стены бродит Саша - мой старый знакомый по харьковскому старообрядческому приходу, совершенно омерзительный персонаж. Я знал его чтецом и уставщиком, теперь он, кажется, диакон, но мне приснился в рясе и скуфье, с золотым наперсным крестом, почему-то никонианским. Характерно кривляясь, он смотрит на меня со злобой и опаской, но не говорит ни слова. Идёт в церковь, иногда оборачиваясь в мою сторону, и я иду следом. Помню, что нужно спуститься в подвал, но вход другой - совсем как вход в мою школу, та же планировка. И там всех заставляли спускаться на цокольный этаж, чтобы не пачкали парадную лестницу и поднимались по боковой. Спускаюсь. Ну школа и всё тут! И старообрядческая церковь расположена там, где был школьный спортзал.
Дверь распахнута, и видно, как владыка Саватий (так пишется в дониконовских книгах, с одним "в", и ударение на последний слог) стоит очень близко к выходу, практически в притворе, лицом к двери. И стоит он почему-то не в архиерейском, а в простом священническом облачении тёмно-зелёного цвета (никогда такого у староверов не видел). Он держит крест, а прихожане по очереди подходят и целуют. Владыка спокойный и благообразный, как всегда. Внутри церковь совсем другая - необъятное помещение с голыми белыми стенами, заполненное мягким, прозрачным светом. Не успев подойти к порогу, Саша мгновенно исчезает, будто его и не было. Владыка смотрит на меня, и видно, что узнал. Хочу зайти и хотя бы поздороваться, но не могу: словно незримая грань пролегла. Ощущение, будто там потустороннее пространство, и этой избушке никак не скомандуешь: "Повернись ко мне передом, к лесу задом!" Да и пугает встреча с собственным прошлым, с бывшим духовником, которому и сказать-то нечего, настолько далеко пролегают теперь наши пути... Поспешно разворачиваюсь и поднимаюсь наверх. Что там?
И там ничего общего с Трёхсвятительской церковью: огромный собор в помпезном барочном стиле, с колоннами, позолотой и пузатыми херувимчиками, с обычной в таких случаях слащавой мазнёй вместо икон. Белый свет пасмурного утра бьёт в окна, паникадила и свечи погашены. С десяток прихожанок и уборщиц стоят и молятся, как бывало на валаамском подворье после службы. И вдруг я слышу за стенами гомон многотысячной толпы. Да это же был крестный ход! И теперь он заканчивается. Люди заходят в храм, у всех на лицах радостное возбуждение, даже исступление, а глаза стеклянные, невидящие. Вот крест, вот показались хоругвеносцы, за ними виднеется белый куколь. Надо же, патриарх! Сам Кирилл! Он проходит совсем близко, и я с неожиданным любопытством пытаюсь хорошенько его рассмотреть. Но что это? К амвону уверенно шагает пустое одеяние! Точь-в-точь как начальник в "Мастере и Маргарите", которого "черти взяли". Чёрная ряса, зелёный в красную полоску плащ и белый патриарший куколь, под которым ничего нет, пустота! И посох подпрыгивает по полу будто сам собой - руки, держащей его, не видно.
Меня охватывает ужас. И вдруг я понимаю, что толпа не многотысячная, а многомиллионная, что вся Россия сейчас войдёт в этот храм вслед за призраком в рясе. Но что же получится? Это же будет новая Ходынка! Мясорубка! Потеряв голову от страха, я бегу обратно к выходу с криком "Скорее спасайтесь!", и за мною бегут несколько женщин. Я отчаянно проталкиваюсь вниз, к дверям, и кричу: "Дайте людям выйти! Дайте хоть нам спастись!" Толпа чудесным образом обтекает нас, оттесняя к стене. Медленно протискиваясь, пробивая дорогу тем, кто идёт за мной, я спускаюсь по ступенькам. Толчея усиливается, раздаются крики, попадаются испуганные, окровавленные лица, кого-то затаптывают, но народ всё прибывает.
Чудом мы вырываемся на свежий воздух. Толпа не растекается, не заполняет церковный двор, а медленно идёт в храм колонной в несколько рядов, как пехота на марше. Кажется, что этой страшной очереди не будет конца. Изнутри слышны отчаянные вопли, по ступеням ручьями течёт кровь, а они всё идут и идут... Я отворачиваюсь, в душе нет больше ни страха, ни жалости - только отвращение. Погода не то ноябрьская, не то мартовская - голые ветви деревьев, лужи и слякоть, небо затянуто серой пеленой облаков, сквозь которую угадывается утреннее солнце.
Обернувшись, вижу, что всё исчезло. Ни множества людей, ни следов крови. Не веря своим глазам, захожу в церковь - она снова пуста! И не просто пуста: это другой храм, похожий на храм валаамского подворья в Питере, каким он запомнился мне с начала 90-х. Большой и светлый. Высокие белые своды, голые стены, вдоль которых развешаны редкие иконы. Уборщица моет пол. Девушка в красивом платке стоит и молча читает молитвослов. Я выхожу и вместо ведущей к дверям лестницы почему-то попадаю в какой-то необычный притвор - длинный коридор, огибающий снаружи круглые стены храма. Коридор незаметно превращается в цокольный этаж моей школы.
Иду по этому коридору и натыкаюсь на небрежно одетого человека лет сорока, с длинными, почти до плеч волосами, расчёсанными на прямой пробор. Лицо худое, с выступающими скулами; глаза умные, с хитрецой. Чёрные брюки заправлены в сапоги, свитер цвета мешковины, из грубой шерсти, толстая бесформенная ветровка чёрного цвета. Типичный валаамский трудник начала 90-х. И говорит он мне: "А у нас образовался интересный кружок, приходите! И знаете, чем мы занимаемся? Искусством! Музыкой и поэзией. Особое внимание уделяем творчеству Михаила Кузмина". Тут он, шельма, очень многозначительно подмигнул. "Откуда же он мог узнать, что Кузмин - мой любимый поэт?" - подумал я. Он немедленно ответил на мою мысль: "Поэзия - это готовность принять невозможное. Я вижу это в ваших глазах, и этого вполне достаточно, чтобы узнать, что вы за птица".
Мы медленно подошли к выходу из школы. "Обязательно приходите к нам ещё", - сказал мой новый знакомый. Я попытался объяснить, что я сейчас в Харькове бываю редко (почему-то в сознании опять всплыл Харьков, хотя сон давно скатился в какое-то универсальное пространство), но он решительно меня прервал: "Какой Харьков? Не имеет значения, где вы находитесь. Это не место. Обязательно приходите!" Толчок... Пробуждение... На часах - четверть пятого утра...
___________
*До революции у харьковских староверов белокриницкого согласия была своя церковь, построенная всем миром, на деньги общины, в которую тогда входили многие солидные купцы. Не то в конце 20-х, не то в 30-е годы церковь закрыли и превратили в склад. После войны её так и не вернули общине, и староверов приютила... харьковская епархия РПЦ МП, предоставив половину подвала Трёхсвятительской церкви. Такой вот уникальный симбиоз.
Старое здание, расположенное на Ярославской улице, до сих пор цело, но в самом начале перестройки его умудрились выпросить баптисты, и с тех пор так и не отдают староверам под предлогом того, что они много денег потратили на ремонт и вообще у них больше прихожан.
Вообще мне очень редко что-нибудь снится. Так было всегда. Детских снов толком не помню: снилась всегда какая-то кармическая лабуда - ситуации общения с родителями, товарищами по детсаду и школе, причём, как правило, ситуации неудобные или откровенно скверные, которых в реальности не было. В монастыре (с 16 лет) я стал просто проваливаться в непробудный сон без сновидений. Буддийская практика ничего не изменила, никакие йогические ухищрения, направленные на сохранение осознанности во сне, не помогают. Всё это пишу для того, чтобы было ясно, насколько я не склонен к визионёрству (хотя в состоянии бодрствования могу мгновенно визуализировать что угодно, картинку любой сложности, в динамике и статике, и получить переживание).
Очень редко мне снятся кармические сны, как в детстве, со склеенными из обрывков обыденных впечатлений сюжетами. Но ещё реже приходят сны, которые запоминаются на всю жизнь. Они всегда снятся с 4 до 5 утра, от них пробуждаешься, как от толчка, и в момент пробуждения отчётливо помнишь каждую деталь. Таких снов было несколько. До сих пор все они были связаны с буддийской практикой и полностью подходили под определение "снов ясности", которое даёт в своей книжке о йоге сновидения Намкай Норбу Ринпоче. О таких снах рассказывать не принято...
Но с конца августа, как раз перед 34-м днём рожденья мне стали сниться очень яркие сны, связанные не с дзогченом и ваджраяной, а с совсем другой духовной традицией... Они буквально ворвались в мою жизнь против воли и ожидания. Может, когда-нибудь расскажу о них, не сейчас. А сегодня приснился самый необычный сон в моей жизни, и что-то подсказывает мне, что я должен поделиться им со всеми потенциальными читателями. Извините, без ката. Под кат я спрятал только одно примечание. Пожалуйста, наберитесь терпения, прочтите и скажите, что вы об этом думаете.
Я подхожу к большой церкви. Снаружи она отдалённо напоминает Трёхсвятительскую церковь в Харькове, где я пропел 7 лет, сначала 4 года в подвале у староверов (*см. примечание под катом), потом в хоре Игоря Сахно. И я точно знаю, что хочу зайти именно для того, чтобы посетить старые места, увидеть старых знакомых. В этот приезд, кстати, так туда и не попал.
Как только захожу за ограду, церковь снаружи преображается, становится большим собором в стиле барокко. На мне появляется чёрный кафтан. За оградой у церковной стены бродит Саша - мой старый знакомый по харьковскому старообрядческому приходу, совершенно омерзительный персонаж. Я знал его чтецом и уставщиком, теперь он, кажется, диакон, но мне приснился в рясе и скуфье, с золотым наперсным крестом, почему-то никонианским. Характерно кривляясь, он смотрит на меня со злобой и опаской, но не говорит ни слова. Идёт в церковь, иногда оборачиваясь в мою сторону, и я иду следом. Помню, что нужно спуститься в подвал, но вход другой - совсем как вход в мою школу, та же планировка. И там всех заставляли спускаться на цокольный этаж, чтобы не пачкали парадную лестницу и поднимались по боковой. Спускаюсь. Ну школа и всё тут! И старообрядческая церковь расположена там, где был школьный спортзал.
Дверь распахнута, и видно, как владыка Саватий (так пишется в дониконовских книгах, с одним "в", и ударение на последний слог) стоит очень близко к выходу, практически в притворе, лицом к двери. И стоит он почему-то не в архиерейском, а в простом священническом облачении тёмно-зелёного цвета (никогда такого у староверов не видел). Он держит крест, а прихожане по очереди подходят и целуют. Владыка спокойный и благообразный, как всегда. Внутри церковь совсем другая - необъятное помещение с голыми белыми стенами, заполненное мягким, прозрачным светом. Не успев подойти к порогу, Саша мгновенно исчезает, будто его и не было. Владыка смотрит на меня, и видно, что узнал. Хочу зайти и хотя бы поздороваться, но не могу: словно незримая грань пролегла. Ощущение, будто там потустороннее пространство, и этой избушке никак не скомандуешь: "Повернись ко мне передом, к лесу задом!" Да и пугает встреча с собственным прошлым, с бывшим духовником, которому и сказать-то нечего, настолько далеко пролегают теперь наши пути... Поспешно разворачиваюсь и поднимаюсь наверх. Что там?
И там ничего общего с Трёхсвятительской церковью: огромный собор в помпезном барочном стиле, с колоннами, позолотой и пузатыми херувимчиками, с обычной в таких случаях слащавой мазнёй вместо икон. Белый свет пасмурного утра бьёт в окна, паникадила и свечи погашены. С десяток прихожанок и уборщиц стоят и молятся, как бывало на валаамском подворье после службы. И вдруг я слышу за стенами гомон многотысячной толпы. Да это же был крестный ход! И теперь он заканчивается. Люди заходят в храм, у всех на лицах радостное возбуждение, даже исступление, а глаза стеклянные, невидящие. Вот крест, вот показались хоругвеносцы, за ними виднеется белый куколь. Надо же, патриарх! Сам Кирилл! Он проходит совсем близко, и я с неожиданным любопытством пытаюсь хорошенько его рассмотреть. Но что это? К амвону уверенно шагает пустое одеяние! Точь-в-точь как начальник в "Мастере и Маргарите", которого "черти взяли". Чёрная ряса, зелёный в красную полоску плащ и белый патриарший куколь, под которым ничего нет, пустота! И посох подпрыгивает по полу будто сам собой - руки, держащей его, не видно.
Меня охватывает ужас. И вдруг я понимаю, что толпа не многотысячная, а многомиллионная, что вся Россия сейчас войдёт в этот храм вслед за призраком в рясе. Но что же получится? Это же будет новая Ходынка! Мясорубка! Потеряв голову от страха, я бегу обратно к выходу с криком "Скорее спасайтесь!", и за мною бегут несколько женщин. Я отчаянно проталкиваюсь вниз, к дверям, и кричу: "Дайте людям выйти! Дайте хоть нам спастись!" Толпа чудесным образом обтекает нас, оттесняя к стене. Медленно протискиваясь, пробивая дорогу тем, кто идёт за мной, я спускаюсь по ступенькам. Толчея усиливается, раздаются крики, попадаются испуганные, окровавленные лица, кого-то затаптывают, но народ всё прибывает.
Чудом мы вырываемся на свежий воздух. Толпа не растекается, не заполняет церковный двор, а медленно идёт в храм колонной в несколько рядов, как пехота на марше. Кажется, что этой страшной очереди не будет конца. Изнутри слышны отчаянные вопли, по ступеням ручьями течёт кровь, а они всё идут и идут... Я отворачиваюсь, в душе нет больше ни страха, ни жалости - только отвращение. Погода не то ноябрьская, не то мартовская - голые ветви деревьев, лужи и слякоть, небо затянуто серой пеленой облаков, сквозь которую угадывается утреннее солнце.
Обернувшись, вижу, что всё исчезло. Ни множества людей, ни следов крови. Не веря своим глазам, захожу в церковь - она снова пуста! И не просто пуста: это другой храм, похожий на храм валаамского подворья в Питере, каким он запомнился мне с начала 90-х. Большой и светлый. Высокие белые своды, голые стены, вдоль которых развешаны редкие иконы. Уборщица моет пол. Девушка в красивом платке стоит и молча читает молитвослов. Я выхожу и вместо ведущей к дверям лестницы почему-то попадаю в какой-то необычный притвор - длинный коридор, огибающий снаружи круглые стены храма. Коридор незаметно превращается в цокольный этаж моей школы.
Иду по этому коридору и натыкаюсь на небрежно одетого человека лет сорока, с длинными, почти до плеч волосами, расчёсанными на прямой пробор. Лицо худое, с выступающими скулами; глаза умные, с хитрецой. Чёрные брюки заправлены в сапоги, свитер цвета мешковины, из грубой шерсти, толстая бесформенная ветровка чёрного цвета. Типичный валаамский трудник начала 90-х. И говорит он мне: "А у нас образовался интересный кружок, приходите! И знаете, чем мы занимаемся? Искусством! Музыкой и поэзией. Особое внимание уделяем творчеству Михаила Кузмина". Тут он, шельма, очень многозначительно подмигнул. "Откуда же он мог узнать, что Кузмин - мой любимый поэт?" - подумал я. Он немедленно ответил на мою мысль: "Поэзия - это готовность принять невозможное. Я вижу это в ваших глазах, и этого вполне достаточно, чтобы узнать, что вы за птица".
Мы медленно подошли к выходу из школы. "Обязательно приходите к нам ещё", - сказал мой новый знакомый. Я попытался объяснить, что я сейчас в Харькове бываю редко (почему-то в сознании опять всплыл Харьков, хотя сон давно скатился в какое-то универсальное пространство), но он решительно меня прервал: "Какой Харьков? Не имеет значения, где вы находитесь. Это не место. Обязательно приходите!" Толчок... Пробуждение... На часах - четверть пятого утра...
___________
*До революции у харьковских староверов белокриницкого согласия была своя церковь, построенная всем миром, на деньги общины, в которую тогда входили многие солидные купцы. Не то в конце 20-х, не то в 30-е годы церковь закрыли и превратили в склад. После войны её так и не вернули общине, и староверов приютила... харьковская епархия РПЦ МП, предоставив половину подвала Трёхсвятительской церкви. Такой вот уникальный симбиоз.
Старое здание, расположенное на Ярославской улице, до сих пор цело, но в самом начале перестройки его умудрились выпросить баптисты, и с тех пор так и не отдают староверам под предлогом того, что они много денег потратили на ремонт и вообще у них больше прихожан.