Все ещё новогоднее.
Новогодний жрач - это ответственное мероприятие, отлынивать от которого не положено. Это как поход на выборы в советское время: не можешь голосовать жрать по месту жительства - бери открепительный талон и голосуй жри в гостях.
Шампанское пуляет в люстру, по громкости соперничая с отзвуками фейерверков на улице. Подходя в новогоднюю ночь к окну, с интересом сначала смотришь на салюты вдалеке; потом канонада подходит ближе, потом дружное семейство "мама, папа, я" выходит на дорогу, устанавливает салют в сугроб на той стороне дороги, салют слегка сворачивает с пути истинного, потому что дворовый пес Гриша его, салют, понюхал и пописал; пописанный салют начинает хреначить залпами в окна твоей машины. Когда салют заканчивается, установивший его папа перестает обреченно метаться (потому что перспектива получить люлей за чужую машину его явно напрягла и протрезвила), а ты облегченно вздыхаешь у окна: слава богу, твоя машина цела, не придется в новогоднюю ночь бить кому-то морду и находить себе на вторые далеко уже не девяносто очередное уголовное дело.
Кобель сначала с интересом следил за установкой серебристой искусственой елочки, потом попытался вступить в противоестественную связь с фигурой Деда мороза, но, сообразив, что после этого придется как порядочному жениться, обуздал своё сладострастие и, сперев со стола язык и сжевав его под кроватью, мирно заснул в подушках.
Приятный на вид и выбритый начисто муж на третий день праздников перестает быть выбритым. Он устал жрать дома и поэтому едет в деревню, где, как настоящий мужик, продолжает строить сарай и заготавливает дрова:
Кобель, разумеется, с ним. Они с кобелем как советские евреи: выбирают свободу. Жрать, впрочем, там они не перестают. Как и советские евреи в изгнании.
Я еду на шопинг: мне жизненно необходимо купить себе сапоги войлочные "прощай, молодость" - в другую обувь моя отекшая многострадальная нога влезать отказывается. Впрочем, и эти страшненькие опорки не застегиваются. Приехавши с дивной обувью домой, некоторе время разглядываю туфли, босоночки, сапожки на каблуках, отчетливо понимая: эту обувь я больше носить не смогу НИКОГДА, как никогда не смогу станцевать тридцать два фуэте. Да и черт с ними, с фуэте, собственно.
Поскольку мне в деревню пока затруднительно, я продолжаю валяться дома на диване. В гости приезжает подруга Катя, и мы продолжаем. У нас есть: студень, картошечка, маринованные грибочки (те самые, которые мы с Серегой собирали с риском быть сожранными медведем), потом откуда ни возьмись появляются учпочмаки (это такие маленькие татарские пирожки с мясом). Вот так бывает: мандарины кончились, начались учпочмаки. Очень вкусно. Очень. Елочка горит, по телевизору показывают старое доброе кино про Челентано, потом снова немножко еды, еда уже с трудом лезет. Поспав, можно снова поесть, посмотреть еще несколько любимых киношек. Ёлочка горит, гирлянды мерцают...
Приезжает муж, съедает остатки учпочмаков, съедает студня, съедает грибочки, съедает картошку. Моется и стирается, между делом сообщая, что ему завтра опять надо в деревню - он обещал мужикам привезти бензинчику, и надо допилить те двадцать три ольшинки за баней.
Я потихоньку готовлю себя к мысли, что после праздников придется распрощаться с трехмесячным больничным и как-то заставить себя работать. Но пока... пока еще есть время! Еще несколько блаженных дней для лени!!!
Шампанское пуляет в люстру, по громкости соперничая с отзвуками фейерверков на улице. Подходя в новогоднюю ночь к окну, с интересом сначала смотришь на салюты вдалеке; потом канонада подходит ближе, потом дружное семейство "мама, папа, я" выходит на дорогу, устанавливает салют в сугроб на той стороне дороги, салют слегка сворачивает с пути истинного, потому что дворовый пес Гриша его, салют, понюхал и пописал; пописанный салют начинает хреначить залпами в окна твоей машины. Когда салют заканчивается, установивший его папа перестает обреченно метаться (потому что перспектива получить люлей за чужую машину его явно напрягла и протрезвила), а ты облегченно вздыхаешь у окна: слава богу, твоя машина цела, не придется в новогоднюю ночь бить кому-то морду и находить себе на вторые далеко уже не девяносто очередное уголовное дело.
Кобель сначала с интересом следил за установкой серебристой искусственой елочки, потом попытался вступить в противоестественную связь с фигурой Деда мороза, но, сообразив, что после этого придется как порядочному жениться, обуздал своё сладострастие и, сперев со стола язык и сжевав его под кроватью, мирно заснул в подушках.
Приятный на вид и выбритый начисто муж на третий день праздников перестает быть выбритым. Он устал жрать дома и поэтому едет в деревню, где, как настоящий мужик, продолжает строить сарай и заготавливает дрова:
Кобель, разумеется, с ним. Они с кобелем как советские евреи: выбирают свободу. Жрать, впрочем, там они не перестают. Как и советские евреи в изгнании.
Я еду на шопинг: мне жизненно необходимо купить себе сапоги войлочные "прощай, молодость" - в другую обувь моя отекшая многострадальная нога влезать отказывается. Впрочем, и эти страшненькие опорки не застегиваются. Приехавши с дивной обувью домой, некоторе время разглядываю туфли, босоночки, сапожки на каблуках, отчетливо понимая: эту обувь я больше носить не смогу НИКОГДА, как никогда не смогу станцевать тридцать два фуэте. Да и черт с ними, с фуэте, собственно.
Поскольку мне в деревню пока затруднительно, я продолжаю валяться дома на диване. В гости приезжает подруга Катя, и мы продолжаем. У нас есть: студень, картошечка, маринованные грибочки (те самые, которые мы с Серегой собирали с риском быть сожранными медведем), потом откуда ни возьмись появляются учпочмаки (это такие маленькие татарские пирожки с мясом). Вот так бывает: мандарины кончились, начались учпочмаки. Очень вкусно. Очень. Елочка горит, по телевизору показывают старое доброе кино про Челентано, потом снова немножко еды, еда уже с трудом лезет. Поспав, можно снова поесть, посмотреть еще несколько любимых киношек. Ёлочка горит, гирлянды мерцают...
Приезжает муж, съедает остатки учпочмаков, съедает студня, съедает грибочки, съедает картошку. Моется и стирается, между делом сообщая, что ему завтра опять надо в деревню - он обещал мужикам привезти бензинчику, и надо допилить те двадцать три ольшинки за баней.
Я потихоньку готовлю себя к мысли, что после праздников придется распрощаться с трехмесячным больничным и как-то заставить себя работать. Но пока... пока еще есть время! Еще несколько блаженных дней для лени!!!