Рогозовский Олег Абрамович. Физик. Из "Записок ящикового еврея"3
Прошло пару месяцев в ящике, и я попал в ситуацию эпиграфа. Я сидел в третьем ряду столов, стоящих, насколько помнится, в два-три ряда и грыз гранит науки, переплетенный в отчеты с грифом «секретно». Треп слышал как фон, его не фиксируя, но, видимо, отсекая фильтром с задержкой. Разговор вел Валентин Твердохлеб, чем-то манерой поведения напоминавший Тарапуньку. Он был несколько странным малым, скорее раздолбаем, нередко попадавшим в какие-то переплеты, иногда двусмысленные, но не терявшим при этом уверенности в себе и своих возможностях. Вдруг наступила тишина. И у меня медленно проявился конец фразы: …если бы они решили задачу уничтожения до конца, не пришлось бы сейчас возиться с евреями. Выплыло и начало фразы: да, не всегда немцы работают хорошо: вот если бы они…
Если бы я стоял близко, то одним мордобоем дело бы не ограничилось - покалечил бы. А так я даже не успел вскочить с места - Твердохлеба вывели в коридор и он на пару дней исчез. Оставшиеся двое ребят заговорили о каких-то срочных делах, и ушли тоже. Я сидел, тупо глядя в отчет, и не знал, что делать. Все сделали вид, что ничего не случилось и неизвестно, что они скажут, если я подниму шум.
Против меня лично Валентин вроде бы ничего не имел, даже не знаю, знал ли он, что я «причастен». Может быть, мне действительно послышалось?
Посоветоваться было не с кем. И я сдался - тоже сделал вид, что ничего не было. Дело еще в том, что евреев, известных мне, ни в отделе, ни в институте тогда не было. Чистоту рядов блюли. И по анкетам все было в порядке - институт оставался юденфрай. Да, имелись некоторые с подозрительными фамилиями и отчествами, но самый известный пример - конструктор Садовый Иван Абрамович являлся чистокровным украинцем.
Не вылезал в ту пору из командировок Вадим Юхновский из лаборатории 33, тоже Абрамович, но судя по дальнейшему карьерному взлету с документами у него все было в порядке. Хотя такие, как я, являлись нежелательным элементом, но в статистику, по-видимому, не входили, хотя отделы кадров и руководство за это все-таки как-то отвечали. (Известен донос на И. В. Кудрявцева, директора НИИ «Квант», «окружившего себя евреями», имевший последствия для работников «Кванта» - в начальниках отделов евреев не осталось ни одного).
«Инвалиды пятой группы», лучше сказать «пятой графы» делились на ступени, соответствующие принятым в СССР группам инвалидности. Первая ступень (евреи по отцу и матери, достаточно было и по паспорту соответствовала первой группе настоящей инвалидности. Инвалидам первой группы в СССР работать не разрешалось, и они получали довольно приличную пенсию (1100 дореформенных рублей в 1952 году). Соответствующей первой ступени пятой графы в ящиках работать не разрешалось, они должны были подолгу искать работу в других, не престижных отраслях народного хозяйства, и никакая зарплата им не гарантировалась.
Вторая группа инвалидности по здоровью имела ограничения по работе (если не работали, то пенсия составляла 900 рублей). Она соотносилась со второй ступенью инвалидов пятой графы - евреями по отцу, русскими или украинцами по паспорту, но с выраженными фамилиями или отчествами (ограниченная возможность работы в ящиках). Эта возможность зависела от позиции директора и его отношений с «режимом», блюдущим державные интересы, как он их понимал. Третьей группе инвалидности соответствовала третья ступень - евреи по матери, особенно без выраженных внешних признаков - у них ограничений было меньше. Была еще и четвертая ступень, не имеющая соответствия с несуществующей четвертой группой инвалидности - «евреи по жене». У них ограничения сказывались при назначении на высокие должности или награждении высокими орденами и званиями.
Совсем уж экзотической была пятая ступень - когда один из родителей жены или мужа претендента на работу был евреем, хотя в ее (его) паспорте следов этого не было. Недаром в киевском «Арсенале» с меня потребовали предъявить шесть паспортов.
Состояние юденфрай в нашем ящике объяснялось тем, что он был создан недавно и на него ограничения на инвалидов пятой графы действовали в полной мере. В более старых организациях, таких, как ленинградский «Морфизприбор» и киевский «Квант», их присутствие было заметно. Объяснялось это тем, что те, кто уже работал, согласно тому же решению Политбюро, по которому инвалиды пятой графы («лица, национальность которых совпадала с основной национальностью буржуазных государств» на работу не принимались, но увольнению они также не подлежали.
Их рекомендовалось убирать с руководящих постов. Сначала это касалось заместителей министров, потом директоров и главных инженеров, затем, с каждой новой волной государственного антисемитизма, вызванной победами Израиля в арабо-израильских войнах, дошло до главных конструкторов и начальников отделов, а кое-где (например, Киевский радиозавод) и до начальников секторов (лабораторий).
Через пару лет после снятия Хрущева (не знаю, вследствие ли этого) положение в нашей фирме начало меняться. Не знаю, связано ли это было с острой потребностью в кадрах в связи с новыми ОКР, принятыми по Постановлениям ЦК КПСС и Совмина. В их обеспечение, как говорили, неявно разрешалось принимать определенное число евреев. С началом «Роси» в 13-м отделе появился Миша Барах, потом - Володя Прицкер и Илья Перельман, не говоря уже о «Бронзе» и не числящимися евреями Саше Бундалевским (вторая ступень) и Саше Суворове (третья).
О том, что Виталий Иванович Тертышный тоже причастен, я тогда и не догадывался (как и он до сих пор про Эдика Филиппова). Да если бы «инвалиды» и были, то говорить об «этом» среди них было как-то не принято. Да и повода не было. До следующего раза. Зато непричастные этим вопросом интересовались. Однажды, когда старшего военпреда ВВС Шепелева не оказалось на месте, я остался в коридоре, отойдя от двери его кабинета, чтобы не торчать под ней. Из-за соседней с его кабинетом полуоткрытой двери, услышал заинтересованное чтение сотрудниками Шепелева нашей ящиковой телефонной книжки: «так, кроме Бараха вот еще Перельман, Бундалевский, Рогозовский, да и Тертышный, хотя и Виталий Иванович, но тоже аид. Так, в 12 отделе меньше - Майхровский, наверное, Цеккерт, там еще есть Пинсон, но в книжке его нет».
Через пятьдесят лет я посетил «родные пенаты», сидел в садике перед «ящиком» с бывшими коллегами. Встречался и с «неящиковыми» приятелями. Удивило меня то, что даже «чистые», (неящиковые) евреи настоящими евреями себя не считали. «Ну, какие мы евреи - идиша, не говоря уже об иврите, не знали, воспитаны в русской культуре, живем на Украине». Некоторые «ящиковые» просили не упоминать об их еврействе третьей степени, хотя они уже давно на пенсии. Может быть, что-то в анкетах писали не так, и до сих пор боятся?
Про мои проблемы самоидентификации я писал в книге первой и понял еще в школе, что от русско-еврейской дуальности мне никуда не деться. Однако ограничения на мою жизнь в Союзе устанавливались наследниками Сталина и многими из окружающих в соответствии с эпиграфом к этой главе.
В 1932 году ввели паспорта с той самой графой - тогда она была третьей, но известность она получила как пятая. Замечу, что фотография тогда еще была в паспорте необязательна, не было и графы для личных примет.
Паспорта вводились для прикрепления рабочих и служащих к местам жительства и работы (прописка обязательна, с тех пор и стало актуальным «где родился, там и пригодился»).
На «простых» евреях это тогда не сказалось. Многих из них больше беспокоила графа четвертая - «социальное положение», до этого в анкетах и удостоверениях личности - «социальное происхождение». Таких евреев при НЭПе было не меньше 30 %, а в некоторых местностях 60-70 %. После НЭПа торговцы оказались «людьми без определенных занятий», а ремесленники - «кустарями» (иногда добавлялось - одиночками).
В удостоверениях личности (до паспортов) писали: частник. Герой автобиографической книги Израиля Меттера четыре года поступал в ВУЗы, но его не принимали из-за происхождения - он был сыном кустаря, кормившего многочисленную семью, жившую крайне бедно. В этой книге описано отношение к дореволюционной ассимиляции нищего еврейского двора на Рыбной улице в Харькове. Речь шла об отце приятеля Саши, крещеного еврея, ставшего видным адвокатом. «К таким людям в моем дворе на Рыбной относились путано: их уважали, но с оттенком презрения. Осуществленная мечта дореволюционного еврея - высшее образование, купленное ценой измены, это и порождало двойственное отношение к Сашиному отцу. В те далекие времена предательству еще умели удивляться, да и платили за него дороже, чем нынче».
После февральской революции креститься было не нужно. После октябрьской евреи ухитрялись обходить или менять графу четыре (она, как и пятая, меняла свою нумерацию). Например, приобретением трудового стажа рабочего и последующим рабфаком (так поступила сестра отца Боня, ).
Ассимиляция евреев в советскую жизнь шла полным ходом. Советская социалистическая пропаганда добилась того, что молодежь («великое поколение» - 1901-1925 годов рождения) приняло идеи интернационализма всерьез.
Папа в 1932 году поступил в Ленинградский автодорожный институт, был комсомольцем и общественным активистом.
Несмотря на то, что папа еще успел поучиться в хедере, никаких заповедей из Закона Моисеева (по крайней мере, со ссылкой на источник) он не артикулировал. Папа был укоренен в русскую культуру. Главным поэтом в семье был Пушкин. Дочери были названы Татьяной и Ольгой. Он знал много стихов и поэм наизусть, один из любимых поэтов был Есенин, дома он читал его стихи, которых прочесть тогда школьнику было негде.
При этом он не забывал и про еврейские корни. Правда, еврейская тема появлялась в революционной интерпретации Уткина, чью «Поэму о рыжем Мотеле» в исполнении папы помню не только я, но мои друзья детства.
Введенная паспортная система изменила многие еврейские имена. Мой дед Хайм Ноевич стал Ефимом Наумовичем. В свидетельстве о моем рождении мой отец - Абрам Хаймович. Свидетельств о перемене имен тогда никто не давал, так что я, сын Рогозовского Абрама Хаймовича, отношения к Рогозовскому Абраму Ефимовичу, по мнению теперешних киевских властей, не имею.
Папа не менял своего имени, так как, во-первых, он был назван в честь рано умершего деда по матери. Во-вторых, антисемитизм в советском обществе и государстве, в отличие от партийной верхушки, явно еще не проявлялся, а имя Абрам (в отличие от имени Хайм из анекдотов) было привычно русскому уху, имелось в святках, встречалось у православных.
В 1930-х положение евреев начало изменяться. Двоемыслие, насаждавшееся Сталиным, позволяло ему инструктировать партийную верхушку в избавлении от евреев в высших и средних эшелонах власти и одновременно проповедовать идеи интернационализма.
В 1934 году вместо развития еврейских поселений в Крыму, финансируемых Джойнтом (их там было в три раза больше, чем украинских), он создал в малярийном округе Дальнего Востока Еврейскую Автономную Область, чтобы евреи, по его определению (единство языка, территории, экономики) могли бы считаться народом.
В 1937-38 годах евреи из НКВД, особенно из руководства, были вычищены - ими заполнили рвы на даче Ягоды в Коммунарке (книга 2, приложение Г: НКВД и физика).
В 1939 году настала очередь НКИДа (МИДа). Сталин назначил туда вместо еврея Литвинова Молотова. В известной книге-интервью с Молотовым Чуев приводит слова Сталина, сказанные Молотову при назначении: «Убери из наркомата евреев». Молотов продолжал: «Слава богу, что сказал. Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов. Это, конечно, неправильно. Латыши и евреи…».
Изгнание евреев из НКИДа послужило сигналом для нацистской Германии. Она предложила СССР дружить против Англии и Франции. Риббентроп уверял Гитлера, что Сталин готов ввести Нюрнбергские законы и вводит их уже де-факто.
Сталин восхищался внутренней (расправа со штурмовиками и тогда еще жесткие ограничения, а не уничтожение евреев) и внешней политикой Гитлера. Но думал, что он хитрее и переиграет его...
В 1940 году Берлинское и Венское бюро по переселению евреев обратилось к Председателю советского комитета по переселению с предложением забрать (без выкупа) немецких и австрийских евреев в Западную Украину, Белоруссию и Биробиджан.
Советский Союз (Сталин) отказался. Евреев не хотели брать ни Англия, ни Скандинавские страны, ни Швейцария, ни Северная Америка.
Сталин заставил евреев вспомнить, что они не такие, как все, и должны за это отвечать. Но открыто это проявилось и стало государственной политикой только в 1949 году. Во время войны евреи стали опять нужны. Но уже с осени 1942 года ЦК партии (Щербаков , Александров) выпускали одну за другой секретные инструкции по ограничению евреев (награждение за подвиги на войне, занятие руководящих постов в искусстве и даже в оборонной промышленности, где директора-евреи были организаторами массового производства самолетов, танков, артиллерии и успели стать генералами и гертрудами).
Настоящее подавление евреев началось после войны. Поводом для открыто антисемитской политики партии, с удовлетворением встреченной «народом», стал провал надежды сделать Израиль не просто социалистическим государством, а сателлитом Советского Союза, по примеру стран Восточной Европы. Государственный антисемитизм с разной степени интенсивностью просуществовал до развала Советского Союза.
В 1973 году случилась война Судного дня. До зубов вооруженные Советским Союзом Египет и Сирия напали на Израиль в самый строгий еврейский религиозный праздник, когда солдат отпускают домой, транспорт не ходит. Коварство и внезапность принесли первоначальный успех; израильтяне понесли большие потери.
После сокрушительного поражения египетской и сирийской армии, бегства советских советников и их семей без нажитого добра, возврата кораблей со снабжением и вооружением и отмены высадки уже находившегося на кораблях советского десанта, в СССР поднялась очередная, самая большая после Сталина, волна антисемитизма. Пока эта волна дошла до Киева, наступил 1974 год. Я ее сначала не заметил - ну только пришлось таким как я писать внеочередную анкету в первый отдел. Организованные или опытные люди сохраняли все анкеты, начиная с самых первых, но я к таким не принадлежал.
Но все же меня достали. И чем дальше укреплялся «развитый социализм», тем больше рос государственный антисемитизм и его воздействие, в том числе и на меня. Насколько я помню, я вообще об этом как - то не думал. Принимал ограничения как данность. Работать, хоть и не по главным проектам института, было можно. В начальники я не рвался, давно понял, что подчиненным начальников моего начальника я быть не хочу. И не могу, в силу действующих на Украине до конца советской власти ограничений.
Больше угнетал прогрессирующий брежневский застой. Главная мудрость эпохи выражалась тезисом: «Никогда не упускай возможность промолчать», что Галичем формулировалось как: «Промолчи - попадешь в первачи! Промолчи, промолчи, промолчи!» Это было для меня недоступно, так что жаловаться было не на кого.
...однажды мне довелось присутствовать при регистрации или продлении командировочных в паспортном отделе милиции - хотя Феодосию «открыли», но паспортный режим здесь оставался усиленным. Довольно вежливая паспортистка при проверке паспорта инженера с Казанского вертолетного завода вдруг возбудилась и набросилась на него - «Вы же прекрасно знаете, что Вам здесь находиться не положено!». Внешность парня «выдавала» в нем татарина, но я возмутился - «Вы что, не знаете, что в Казани тоже татары живут?». «Все я прекрасно знаю, но и он знает, что ему здесь не место. Увозите его отсюда, пока в комендатуру не позвонила», сказала она его начальнику, который надеялся, что парня удастся здесь оставить. Евреи и даже немцы в Феодосии, хоть и редко, но попадались, а тут…
Меня она обслужила быстро и вежливо, и я поинтересовался - почему она так обошлась с казанским татарином. Она объяснила, что никакой он не казанский, а крымский. Да, место его рождения в Крыму не находилось, он родился в эвакуации в конце 1941 года - но в семье крымских татар. А они тоже считались депортированными, хотя в коллаборационизме участия принимать не могли. Въезд в Крым им был запрещен. Хорошо еще, что ему удалось поступить и даже окончить Казанский авиационный институт.
- Как же Вы это узнали? - спросил я.- А вот видите в номере бланка паспорта (не в номере самого паспорта), который возле корешка, стоит шестерочка на нужном месте? Это и значит, что он крымский татарин. Таким же образом (другими цифрами) кодируются все, кто перед советской властью виноват - власовцы всякие, троцкисты, вся 58-я статья и другие. А я-то думал, что после XX и XXI съезда с тотальной слежкой за «незаконно репрессированными» покончено.
...Ящик был задуман как конструкторско-технологический и научно-исследовательский институт. От первых прилагательных быстро отказались - до конца было неясно, что конструировать и какие технологии развивать. На первых порах институту разрешили делать научно-исследовательских работ (НИРов) заметно больше, чем опытно-конструкторских (ОКР). Тем более ценным был выход первых ОКРов. Первой в 1962 году была принята на вооружение система пассивных радиогидроакустических буев «Кура», сбрасываемых с кораблей и передающих на них и береговые посты информацию об обнаруженных ПЛ.
Еще на первом этапе испытаний, как раз в бархатный сезон мы с Юрой Самойленко, который под руководством Мухина «подчищал хвосты» для подготовки принятия «Оки» на вооружение, занимали один из лучших номеров в «Астории», на третьем этаже, с балконом и с видом на море.
Однажды, вернувшись довольно рано после полетов, я приехал в гостиницу и увидел, что наши вещи выставлены в коридор, а Юра сидит и сторожит их. «Приехала какая-то партийная шишка и для него освободили наш номер» - поведал он. Вообще-то в ту пору существовали какие-то странные нормы для экспедиций, когда ты мог пробыть в гостинице не больше тридцати дней, потом нужно было выселяться (или даже уезжать в Киев), а потом заселяться, если оставались места, снова. Как-то эти «нормы» обходили, особенно в несезон.
Нас выселили без объяснения причин - по распоряжению директора гостиницы, которого в Феодосии все знали. Случайно я увидел того, кто был причиной нашего выселения - довольно потасканный мужик со следами былой удали и привлекательности, в сопровождении фифочки «секретутской» наружности, лет на сорок его моложе. Во мне взыграло «ретивое» и я, не добившись у дежурного администратора «правды» и не добравшись до директора, отсутствовавшего «по делам», решил пойти искать справедливости в новый советский орган - «Комитет народного контроля». Размещался он рядом с «Асторией», народу там не было никого, и меня тут же принял сам председатель Комитета.
Выслушал он меня внимательно и, как показалось, сочувственно. После чего набрал номер директора гостиницы. Не помню, кто из них - директор или председатель комитета носил фамилию Волков. По мере развития разговора его выражение лица заметно менялось - от благожелательного до возмущенного. Но возмущение это было обращено не на собеседника, а на меня. Положив трубку, он сказал: «Что же Вы тень на плетень наводите? У Вас были значительные нарушения правил проживания и Вас выселили законно. А вот то, что Вы на заслуженного человека напраслину возводите, можно сказать, клевещете, за это можете и ответить!».
Я задохнулся от возмущения. К тому времени выяснилось, что это был инструктор по пропаганде Алуштинского райкома партии, увольняемый чуть ли не за моральное разложение. В последний раз решил «шикануть» - и не смог найти ничего лучше «Астории» - на южный берег его, вероятно, не пускали.
Председатель Комитета не дал мне выразить возмущение. «Вижу, что Вы кипите от несправедливости и хотите добиться правды здесь и сейчас. Послушайте меня. Я пошел на этот почетный и ничего не значащий пост, чтобы остаться в местной номенклатуре и спокойно дожить до недалекой уже пенсии. В местной иерархии я ниже Волкова - он член бюро горкома партии, я - только член горкома. У него и на него работает много людей, у меня - меньше десятка. Если он позволил себе такие действия, значит, у него были резоны, и он всегда сумеет их обосновать. Я Вам, видя Вашу молодость, неопытность и горячность искренне советую пойти к товарищу Волкову и поговорить с ним по-хорошему. Я ему перезвоню, и он Вас сразу примет».
Я понял, что это говорилось с целью уберечь меня от непродуманных поступков, которые могут принести и им какие-то неприятности, но я хотел узнать, какие неприятности это сулило мне - как раз классический случай «любопытной Варваре нос оторвали».
Волков меня принял. Чувствуя мое несогласие с происходящим и недоверие к его безнаказанности - мы вроде были на важной «государевой» службе и нас должен был защищать «закон» и нарождающаяся демократия «социализма с человеческим лицом», он решил быть со мной откровенным.
«Понимаешь, мы все встроены в систему. Ты можешь думать, что если из столицы, из „ящика“, и шьешься с летунами, то тебе и сам черт не брат. Но это не так. Я здесь поставлен для того, чтобы блюсти государственные интересы в сотрудничестве с органами. Да, вы все выполняете здесь важные работы для оборонки, тем самым и для государства. Но „горя на работе“, в свободное от нее время вы позволяете себе расслабляться и забываться. Мы часто закрываем на это глаза, но есть рамки, выходя за пределы которых, ты нарушаешь пределы допуска. В буквальном смысле. Один зам. главного и лауреат напился до положения риз и потерял допуск по форме 2. Мы помогли - у нас известно кто, где, когда, с кем и чего. Нашли его в выгребной яме частного дома - от подробностей тебя избавлю. Плакал, благодарил, стал сотрудничать, а раньше презрительно отказывался.
По поводу визитера. Мне позвонили из Алуштинского райкома, просили его принять с дамой - это его прощальная гастроль. Его тихо уйдут - не так давно он был на довольно приличном посту и много знает. Так что эта акция санкционирована сверху. Ты в этот номер попал не по чину - тут и космонавты жили и сам Королев. Кроме того, на тебя много чего есть, а чего не достает, соберем».
Мне стало интересно, и я спросил - что же может на меня быть? Он вынул какие-то бумаги, где против номера комнаты и моей фамилии стояли какие-то записи.
«Во-первых, пользовался запрещенными электронагревательными приборами». - ″?″ - «Чуть ли не каждый вечер включал кофеварку!».
Да, был такой грех. Я ее привез из Киева, вместе с чашками для кофе, самим кофе и даже кофемолкой. На стене в правилах пользования гостиницей строжайше запрещалось пользоваться нагревательными приборами. Поэтому кофеварку я старательно прятал в шкаф, в коробку. Видимо, номер не только убирали, но и «шмонали».
«Во-вторых, вы чуть ли не каждый день выпивали и говорили о своей работе, спорили, иногда громко, так что было слышно в коридоре. А мы, после открытия города, не можем гарантировать, что вас кто-нибудь не слушает».
Я возмутился. - Откуда Вы знаете, о чем мы говорили? Я точно помню, что никаких данных мы не называли и не обсуждали!
- А вот Шура и Маша - наши комнатные девушки - скажут другое - ″?!″
- В Феодосии работать негде и они скажут то, что мне нужно.
- Так у меня свидетели есть - Юра Самойленко (он, правда, уже уехал), Эдит Артеменко.
- «Ах, ваша Эдит - не думаю, что после того, как я с ней поговорю, она будет тебя защищать - да ты сам ее спроси.
Я уже все понял, и беседовать с Эдит мне не хотелось. Но спустя недели две, после наших продвижений в испытаниях, в расслабленной атмосфере, я поинтересовался у Эдит, как бы она поступила в случае такого наезда на меня. Думал, что она, пусть и неискренне, скажет, что заняла бы „принципиально комсомольскую“ позицию. Каково же было мое удивление, когда она сказала, что защищать меня не стала бы. „Каждый отвечает за себя“ - сказала она, хотя почти всегда присутствовала во время обсуждений - что я дура, чтобы идти против Волкова». Я понял, что к ней у Волкова еще до моего появления были претензии, и она понимала, на чьей стороне ей лучше быть.
«Так что если хочешь остаться в командировке, пиши объяснительную, все равно какую, поспишь недельку в зале Чайковского, потом я тебя определю» - подытожил воспитательную беседу Волков.
«Зал Чайковского» представлял собой ночлежку на 30 коек на втором этаже гостиницы. Там действительно когда-то выступал Чайковский, но вряд ли он играл на разбитом рояле, приткнувшемся в углу. В зал поселяли тех, кто приезжал на день-два или работяг, приезжавших бригадами на неделю. Наши монтажники и настройщики из 11 отдела обычно селились в частном секторе. Случайные люди часто после работы «принимали на грудь», ссорились, иногда дрались, потом засыпали, жутко храпя, потом чуть свет поднимались и уезжали на далекие точки.
Через два дня директор дал мне ключ от двухместного номера на том же этаже, с окнами на просторный двор, далеко от центральной лестницы, зато с возможностью выхода через черный ход.
«Ну, осознал? Я ведь по-отцовски с тобой поступил, вижу, что ты молодой, необъезженный, можешь чего-нибудь учудить, а этот урок, думаю, ты запомнишь и не будешь потом необдуманно выступать». Урок я действительно запомнил, но, увы, «выступать» не перестал. Получая по «заслугам» после «выступлений за правду», часто вспоминал директора «Астории», но потом наступал на следующие грабли.
...Летать мы начинали еще в теплые дни и не прерывали бы полеты и в воскресенье (тогда единственный выходной день в неделю), но авиация и флот, имеющие к нам отношения, в этот день отдыхали.
Насколько опасен был режим висения над морем, и даже подъем после него, мы имели возможность убедиться. На Ми-4 отсутствовал высотомер малых высот и Соловей определял ее на глаз. Однажды резкое изменение высоты (вероятно, после «проседания» вертолета) привело к захлестыванию кабель-троса за «лапу» прибора 10.
Лететь с выпущенным прибором было нельзя - он был секретным. Кроме того, нужно было бы по прилете еще и выпустить станцию на землю отдельно с немаленькой скоростью, а потом сесть в стороне, не повредив ее. На случай опасных для вертолета ситуаций предусматривался отстрел прибора 10 при помощи пиропатрона. Прибор при этом тонул, и выловить его с большой глубины не представлялось возможным.
Обе ситуации грозили не только прекращением испытаний - второго прибора 10 не было, но и мучительными разборками с режимом, а для летчиков и отстранением на какое-то время от испытательной работы.
Бортмеханик Виталий, несмотря на средний рост, обладал медвежьей силой. Он высунулся в отверстие для приема прибора 10 и, держа лапу одной рукой, другой стал отжимать кабель от нее. Вертолет при этом увеличивал скорость и набирал высоту. Преодолевая не только вес прибора 10, но и поток встречного воздуха, Виталию удалось освободить лапу от кабеля. Он вылез из дыры (мы держали его за ноги) и сказал - давай! Я втянул прибор 10. Крепление лапы было прочным - я боялся, что он его может оторвать. Но он его только слегка погнул, и после приземления его исправили.
Нам нужно было «поправиться». На вертолете был специальный бак с надписью «Антиобледенитель». Из крымских сортов винограда производился обыкновенный спирт, которым пользовались, как техническим. Помню, что один раз мы приземлились в Шебетовке и залили в бак антиобледенителя сто литров спирта (предварительно слив оставшийся в канистры). Мы успели - тогда в Шебетовке впервые спирт начали ставить на хранение для коньяков. Он являлся валютой для разнообразных ремонтных операций, требовавшихся на аэродроме - например приведения в порядок крепления лапы.
Еще один ремонт возник после повреждения «юбки» во время посадки вертолета. Кажется, Соловей доверил тогда посадку Юре. «Юбка» смялась, и прибор 10 в нее уже правильно не заходил. Бутылка спирта, так и не ставшего коньяком, решила дело.
Второй случай, когда мы чуть не упали в море, произошел в конце испытаний - уже в декабре. Погода улучшилась, мы полетели, и первый полет прошел успешно. Ко времени второго полета погода стала портиться, но мы думали, что успеем, шторм ожидался не раньше вечера. Соловей провисел, сколько смог, и собирался уже взлетать, но тут вертолет «просел». Висел он низко (исследовалось влияние шума в зависимости от высоты висения) и Соловей понял, что его не удержит. Прибор 10 был опущен на максимальную глубину.
Соловей приказал его выбирать, а сам отдал ручку управления от себя. Вертолет клюнул носом вниз и стал набирать скорость. Показалось, что он коснулся верхушек волн, но отведенная к себе ручка шаг-газ и набранная скорость позволили вертолету набирать высоту - сначала медленно, потом быстрее. Прибор 10 вынырнул из воды, когда мы уже были метрах в сорока от поверхности, после чего вертолет получил дополнительное ускорение вверх. Соловей вышел из вертолета в состоянии «грогги». Только он ясно понимал, чего мы избежали. Атмосферное давление во время второго полета по сравнению с первым резко упало. Если уж лететь, то нужно было бы уменьшить время висения и увеличить его высоту. Сказался и перерыв в полетах.
На вертолетах Ми-4 исследовались некоторые проблемы безопасности полетов в связи с их выполнением над морем. И для этого были очень серьезные основания. Было известно, что вертолет Ми-4 в случае вынужденной посадки на воду довольно быстро переворачивается и через минуту-полторы полностью уходит под воду. При этом процессе приводнения, переворачивания и погружения безопасный выход экипажа не обеспечивался ни из одной двери, а оказывался возможным только после полного затопления кабин. Естественно, это требовало железной выдержки от экипажей, проведения специальных интенсивных тренировок и находилось на пределе их физических и моральных возможностей. Почти все свидетельствовало о том, что экипаж при вынужденной посадке вертолета на воду погибнет.
Об этом мы и сами догадывались, но детали были нам неизвестны. В СССР секретилось все, и КГБ, с подконтрольными им первыми отделами на предприятиях, заботилось, чтобы в любой лаборатории не знали, чем занимаются соседняя лаборатория или группа через стенку, не говоря уже о передаче данных, полученных ВВС «гражданским» испытателям Гризодубовой.
Еще одна опасная ситуация, возникла при возгорании кабеля питания одного из приборов. Сережа Лень кинулся к огнетушителю, но бортмеханик Виталий заорал: не смей! И стал снимать с себя куртку. Я догадался, и, сорвав с себя свою, совсем не летчицкую, накрыл кабель с прибором. Подоспел Виталий и огонь потушили. Пожар на вертолете - вещь труднопреодолимая и быстро ведущая к необратимым последствиям - воздух в нем насыщен парами бензина и масла. Обошлось. Потушили. Куртку списали.
А вот украденный у нас на аэродроме в Кировском ЛАТР (лабораторный автоматический трансформатор) пришлось списывать долго и трудно. Помню начало объяснительной: «Во время рулежки самолета Як-28 по металлизированной дорожке произошло короткое замыкание…»
Экипаж, соблюдавший сухой закон во время полетов, в бесполетный период расслаблялся. Соловей, любитель традиционного русского «отдыха», беря в руки какой-нибудь незнакомый предмет, спрашивал: «а как из этой штуки можно выпить?». Если предмет этой функцией не обладал, заметная доля интереса к нему пропадала. Соловей рассказывал о своих полетах на севере, где в какой-то довольно неплохой гостинице, когда они уже улетали и все остававшиеся деньги ушли на прощальное застолье, «хозяйка» гостиницы пришла самолично проверять наличие одеял, подушек, простыней и стульев.
Все оказалось целым. Тогда она сняла с полки вазу, которую никто давно не трогал, перевернула ее и сказала: вот, на дне видно, склеена! Разбили, а теперь хотите удрать, не заплатив за ущерб. Баба была скандальная, и Соловей понял, что с ней лучше не связываться. Он спросил, сколько ваза стоит. «Тридцать рубликов», не смущаясь, ответила директриса. Соловей собрал у всех, у кого что оставалось, торжественно вручил деньги хозяйке, после чего взял вазу и грохнул ее об пол. С хозяйкой случилась истерика - она лишилась чуть ли не еженедельного твердого заработка.
Конец нашей экспедиции был необычным. Летчики предложили лететь со всем оборудованием и станцией «Ока» в Киев, а там все демонтировать, после чего они пустыми полетят в Суково. Эдит уехала поездом раньше. Вылетели очень рано. Сразу долететь не получалось - пришлось садиться в Днепропетровске и дозаправляться. В Киев прилетели после полудня. На аэродром в Жуляны приехала грузовая машина и автобус. Сначала демонтировали «юбку» и вынули Оку из нее. Потом погрузили аппаратуру, для которой привезли ящики. Обычно для таких работ присылались свои люди из отдела, но в этот раз прислали еще и монтажников. В кабину вертолета проникло много людей. Все что-то делали, откручивали, уносили. Моей главной заботой было сохранение Журнала испытаний и магнитных записей экспериментов.
Не смог уследить за всеми и, как оказалось при вскрытии ящиков, в результате пропали фотоаппарат «Зенит», записанный на Витю Лазебного и очень удобный тестер фирмы Brüel&Kjœer, записанный на меня. Сережа Лень больше боялся за свою аппаратуру той же фирмы и уехал, сопровождая ящики в грузовике, я же дождался автобуса. Успел доехать до фирмы и сначала услышал знакомый рев, а потом увидел наш Ми-4, летящий над Воздухофлотским проспектом - думаю, Юра Хрущев упросил Соловья попрощаться с нами - мало ему было упражнений на Карадаге. Жалоба была - от нашей соседки Академии ПВО сухопутных войск. Вообще-то это была не их зона ответственности - сухопутных войск на Воздухофлотском проспекте не наблюдалось. Мог ли, и хотел ли помочь бывший тесть Судецкого, ответственный за ПВО страны, не знаю, но выволочку, как потом стало известно, получил Толя Соловьев.
...Алещенко, подписывая ведомость на выплату «полетных» - у меня, летавшего ведущим инженером по летным испытаниям, участвовавшего во всех полетах, кроме одного, была самая большая сумма - больше тысячи рублей, воскликнул: «Ого, не нужно быть главным конструктором темы, можно получить такую же премию за полеты!». «Олег Михайлович - нашелся я - это не плата за работу, это плата за страх»
Если бы я стоял близко, то одним мордобоем дело бы не ограничилось - покалечил бы. А так я даже не успел вскочить с места - Твердохлеба вывели в коридор и он на пару дней исчез. Оставшиеся двое ребят заговорили о каких-то срочных делах, и ушли тоже. Я сидел, тупо глядя в отчет, и не знал, что делать. Все сделали вид, что ничего не случилось и неизвестно, что они скажут, если я подниму шум.
Против меня лично Валентин вроде бы ничего не имел, даже не знаю, знал ли он, что я «причастен». Может быть, мне действительно послышалось?
Посоветоваться было не с кем. И я сдался - тоже сделал вид, что ничего не было. Дело еще в том, что евреев, известных мне, ни в отделе, ни в институте тогда не было. Чистоту рядов блюли. И по анкетам все было в порядке - институт оставался юденфрай. Да, имелись некоторые с подозрительными фамилиями и отчествами, но самый известный пример - конструктор Садовый Иван Абрамович являлся чистокровным украинцем.
Не вылезал в ту пору из командировок Вадим Юхновский из лаборатории 33, тоже Абрамович, но судя по дальнейшему карьерному взлету с документами у него все было в порядке. Хотя такие, как я, являлись нежелательным элементом, но в статистику, по-видимому, не входили, хотя отделы кадров и руководство за это все-таки как-то отвечали. (Известен донос на И. В. Кудрявцева, директора НИИ «Квант», «окружившего себя евреями», имевший последствия для работников «Кванта» - в начальниках отделов евреев не осталось ни одного).
«Инвалиды пятой группы», лучше сказать «пятой графы» делились на ступени, соответствующие принятым в СССР группам инвалидности. Первая ступень (евреи по отцу и матери, достаточно было и по паспорту соответствовала первой группе настоящей инвалидности. Инвалидам первой группы в СССР работать не разрешалось, и они получали довольно приличную пенсию (1100 дореформенных рублей в 1952 году). Соответствующей первой ступени пятой графы в ящиках работать не разрешалось, они должны были подолгу искать работу в других, не престижных отраслях народного хозяйства, и никакая зарплата им не гарантировалась.
Вторая группа инвалидности по здоровью имела ограничения по работе (если не работали, то пенсия составляла 900 рублей). Она соотносилась со второй ступенью инвалидов пятой графы - евреями по отцу, русскими или украинцами по паспорту, но с выраженными фамилиями или отчествами (ограниченная возможность работы в ящиках). Эта возможность зависела от позиции директора и его отношений с «режимом», блюдущим державные интересы, как он их понимал. Третьей группе инвалидности соответствовала третья ступень - евреи по матери, особенно без выраженных внешних признаков - у них ограничений было меньше. Была еще и четвертая ступень, не имеющая соответствия с несуществующей четвертой группой инвалидности - «евреи по жене». У них ограничения сказывались при назначении на высокие должности или награждении высокими орденами и званиями.
Совсем уж экзотической была пятая ступень - когда один из родителей жены или мужа претендента на работу был евреем, хотя в ее (его) паспорте следов этого не было. Недаром в киевском «Арсенале» с меня потребовали предъявить шесть паспортов.
Состояние юденфрай в нашем ящике объяснялось тем, что он был создан недавно и на него ограничения на инвалидов пятой графы действовали в полной мере. В более старых организациях, таких, как ленинградский «Морфизприбор» и киевский «Квант», их присутствие было заметно. Объяснялось это тем, что те, кто уже работал, согласно тому же решению Политбюро, по которому инвалиды пятой графы («лица, национальность которых совпадала с основной национальностью буржуазных государств» на работу не принимались, но увольнению они также не подлежали.
Их рекомендовалось убирать с руководящих постов. Сначала это касалось заместителей министров, потом директоров и главных инженеров, затем, с каждой новой волной государственного антисемитизма, вызванной победами Израиля в арабо-израильских войнах, дошло до главных конструкторов и начальников отделов, а кое-где (например, Киевский радиозавод) и до начальников секторов (лабораторий).
Через пару лет после снятия Хрущева (не знаю, вследствие ли этого) положение в нашей фирме начало меняться. Не знаю, связано ли это было с острой потребностью в кадрах в связи с новыми ОКР, принятыми по Постановлениям ЦК КПСС и Совмина. В их обеспечение, как говорили, неявно разрешалось принимать определенное число евреев. С началом «Роси» в 13-м отделе появился Миша Барах, потом - Володя Прицкер и Илья Перельман, не говоря уже о «Бронзе» и не числящимися евреями Саше Бундалевским (вторая ступень) и Саше Суворове (третья).
О том, что Виталий Иванович Тертышный тоже причастен, я тогда и не догадывался (как и он до сих пор про Эдика Филиппова). Да если бы «инвалиды» и были, то говорить об «этом» среди них было как-то не принято. Да и повода не было. До следующего раза. Зато непричастные этим вопросом интересовались. Однажды, когда старшего военпреда ВВС Шепелева не оказалось на месте, я остался в коридоре, отойдя от двери его кабинета, чтобы не торчать под ней. Из-за соседней с его кабинетом полуоткрытой двери, услышал заинтересованное чтение сотрудниками Шепелева нашей ящиковой телефонной книжки: «так, кроме Бараха вот еще Перельман, Бундалевский, Рогозовский, да и Тертышный, хотя и Виталий Иванович, но тоже аид. Так, в 12 отделе меньше - Майхровский, наверное, Цеккерт, там еще есть Пинсон, но в книжке его нет».
Через пятьдесят лет я посетил «родные пенаты», сидел в садике перед «ящиком» с бывшими коллегами. Встречался и с «неящиковыми» приятелями. Удивило меня то, что даже «чистые», (неящиковые) евреи настоящими евреями себя не считали. «Ну, какие мы евреи - идиша, не говоря уже об иврите, не знали, воспитаны в русской культуре, живем на Украине». Некоторые «ящиковые» просили не упоминать об их еврействе третьей степени, хотя они уже давно на пенсии. Может быть, что-то в анкетах писали не так, и до сих пор боятся?
Про мои проблемы самоидентификации я писал в книге первой и понял еще в школе, что от русско-еврейской дуальности мне никуда не деться. Однако ограничения на мою жизнь в Союзе устанавливались наследниками Сталина и многими из окружающих в соответствии с эпиграфом к этой главе.
В 1932 году ввели паспорта с той самой графой - тогда она была третьей, но известность она получила как пятая. Замечу, что фотография тогда еще была в паспорте необязательна, не было и графы для личных примет.
Паспорта вводились для прикрепления рабочих и служащих к местам жительства и работы (прописка обязательна, с тех пор и стало актуальным «где родился, там и пригодился»).
На «простых» евреях это тогда не сказалось. Многих из них больше беспокоила графа четвертая - «социальное положение», до этого в анкетах и удостоверениях личности - «социальное происхождение». Таких евреев при НЭПе было не меньше 30 %, а в некоторых местностях 60-70 %. После НЭПа торговцы оказались «людьми без определенных занятий», а ремесленники - «кустарями» (иногда добавлялось - одиночками).
В удостоверениях личности (до паспортов) писали: частник. Герой автобиографической книги Израиля Меттера четыре года поступал в ВУЗы, но его не принимали из-за происхождения - он был сыном кустаря, кормившего многочисленную семью, жившую крайне бедно. В этой книге описано отношение к дореволюционной ассимиляции нищего еврейского двора на Рыбной улице в Харькове. Речь шла об отце приятеля Саши, крещеного еврея, ставшего видным адвокатом. «К таким людям в моем дворе на Рыбной относились путано: их уважали, но с оттенком презрения. Осуществленная мечта дореволюционного еврея - высшее образование, купленное ценой измены, это и порождало двойственное отношение к Сашиному отцу. В те далекие времена предательству еще умели удивляться, да и платили за него дороже, чем нынче».
После февральской революции креститься было не нужно. После октябрьской евреи ухитрялись обходить или менять графу четыре (она, как и пятая, меняла свою нумерацию). Например, приобретением трудового стажа рабочего и последующим рабфаком (так поступила сестра отца Боня, ).
Ассимиляция евреев в советскую жизнь шла полным ходом. Советская социалистическая пропаганда добилась того, что молодежь («великое поколение» - 1901-1925 годов рождения) приняло идеи интернационализма всерьез.
Папа в 1932 году поступил в Ленинградский автодорожный институт, был комсомольцем и общественным активистом.
Несмотря на то, что папа еще успел поучиться в хедере, никаких заповедей из Закона Моисеева (по крайней мере, со ссылкой на источник) он не артикулировал. Папа был укоренен в русскую культуру. Главным поэтом в семье был Пушкин. Дочери были названы Татьяной и Ольгой. Он знал много стихов и поэм наизусть, один из любимых поэтов был Есенин, дома он читал его стихи, которых прочесть тогда школьнику было негде.
При этом он не забывал и про еврейские корни. Правда, еврейская тема появлялась в революционной интерпретации Уткина, чью «Поэму о рыжем Мотеле» в исполнении папы помню не только я, но мои друзья детства.
Введенная паспортная система изменила многие еврейские имена. Мой дед Хайм Ноевич стал Ефимом Наумовичем. В свидетельстве о моем рождении мой отец - Абрам Хаймович. Свидетельств о перемене имен тогда никто не давал, так что я, сын Рогозовского Абрама Хаймовича, отношения к Рогозовскому Абраму Ефимовичу, по мнению теперешних киевских властей, не имею.
Папа не менял своего имени, так как, во-первых, он был назван в честь рано умершего деда по матери. Во-вторых, антисемитизм в советском обществе и государстве, в отличие от партийной верхушки, явно еще не проявлялся, а имя Абрам (в отличие от имени Хайм из анекдотов) было привычно русскому уху, имелось в святках, встречалось у православных.
В 1930-х положение евреев начало изменяться. Двоемыслие, насаждавшееся Сталиным, позволяло ему инструктировать партийную верхушку в избавлении от евреев в высших и средних эшелонах власти и одновременно проповедовать идеи интернационализма.
В 1934 году вместо развития еврейских поселений в Крыму, финансируемых Джойнтом (их там было в три раза больше, чем украинских), он создал в малярийном округе Дальнего Востока Еврейскую Автономную Область, чтобы евреи, по его определению (единство языка, территории, экономики) могли бы считаться народом.
В 1937-38 годах евреи из НКВД, особенно из руководства, были вычищены - ими заполнили рвы на даче Ягоды в Коммунарке (книга 2, приложение Г: НКВД и физика).
В 1939 году настала очередь НКИДа (МИДа). Сталин назначил туда вместо еврея Литвинова Молотова. В известной книге-интервью с Молотовым Чуев приводит слова Сталина, сказанные Молотову при назначении: «Убери из наркомата евреев». Молотов продолжал: «Слава богу, что сказал. Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов. Это, конечно, неправильно. Латыши и евреи…».
Изгнание евреев из НКИДа послужило сигналом для нацистской Германии. Она предложила СССР дружить против Англии и Франции. Риббентроп уверял Гитлера, что Сталин готов ввести Нюрнбергские законы и вводит их уже де-факто.
Сталин восхищался внутренней (расправа со штурмовиками и тогда еще жесткие ограничения, а не уничтожение евреев) и внешней политикой Гитлера. Но думал, что он хитрее и переиграет его...
В 1940 году Берлинское и Венское бюро по переселению евреев обратилось к Председателю советского комитета по переселению с предложением забрать (без выкупа) немецких и австрийских евреев в Западную Украину, Белоруссию и Биробиджан.
Советский Союз (Сталин) отказался. Евреев не хотели брать ни Англия, ни Скандинавские страны, ни Швейцария, ни Северная Америка.
Сталин заставил евреев вспомнить, что они не такие, как все, и должны за это отвечать. Но открыто это проявилось и стало государственной политикой только в 1949 году. Во время войны евреи стали опять нужны. Но уже с осени 1942 года ЦК партии (Щербаков , Александров) выпускали одну за другой секретные инструкции по ограничению евреев (награждение за подвиги на войне, занятие руководящих постов в искусстве и даже в оборонной промышленности, где директора-евреи были организаторами массового производства самолетов, танков, артиллерии и успели стать генералами и гертрудами).
Настоящее подавление евреев началось после войны. Поводом для открыто антисемитской политики партии, с удовлетворением встреченной «народом», стал провал надежды сделать Израиль не просто социалистическим государством, а сателлитом Советского Союза, по примеру стран Восточной Европы. Государственный антисемитизм с разной степени интенсивностью просуществовал до развала Советского Союза.
В 1973 году случилась война Судного дня. До зубов вооруженные Советским Союзом Египет и Сирия напали на Израиль в самый строгий еврейский религиозный праздник, когда солдат отпускают домой, транспорт не ходит. Коварство и внезапность принесли первоначальный успех; израильтяне понесли большие потери.
После сокрушительного поражения египетской и сирийской армии, бегства советских советников и их семей без нажитого добра, возврата кораблей со снабжением и вооружением и отмены высадки уже находившегося на кораблях советского десанта, в СССР поднялась очередная, самая большая после Сталина, волна антисемитизма. Пока эта волна дошла до Киева, наступил 1974 год. Я ее сначала не заметил - ну только пришлось таким как я писать внеочередную анкету в первый отдел. Организованные или опытные люди сохраняли все анкеты, начиная с самых первых, но я к таким не принадлежал.
Но все же меня достали. И чем дальше укреплялся «развитый социализм», тем больше рос государственный антисемитизм и его воздействие, в том числе и на меня. Насколько я помню, я вообще об этом как - то не думал. Принимал ограничения как данность. Работать, хоть и не по главным проектам института, было можно. В начальники я не рвался, давно понял, что подчиненным начальников моего начальника я быть не хочу. И не могу, в силу действующих на Украине до конца советской власти ограничений.
Больше угнетал прогрессирующий брежневский застой. Главная мудрость эпохи выражалась тезисом: «Никогда не упускай возможность промолчать», что Галичем формулировалось как: «Промолчи - попадешь в первачи! Промолчи, промолчи, промолчи!» Это было для меня недоступно, так что жаловаться было не на кого.
...однажды мне довелось присутствовать при регистрации или продлении командировочных в паспортном отделе милиции - хотя Феодосию «открыли», но паспортный режим здесь оставался усиленным. Довольно вежливая паспортистка при проверке паспорта инженера с Казанского вертолетного завода вдруг возбудилась и набросилась на него - «Вы же прекрасно знаете, что Вам здесь находиться не положено!». Внешность парня «выдавала» в нем татарина, но я возмутился - «Вы что, не знаете, что в Казани тоже татары живут?». «Все я прекрасно знаю, но и он знает, что ему здесь не место. Увозите его отсюда, пока в комендатуру не позвонила», сказала она его начальнику, который надеялся, что парня удастся здесь оставить. Евреи и даже немцы в Феодосии, хоть и редко, но попадались, а тут…
Меня она обслужила быстро и вежливо, и я поинтересовался - почему она так обошлась с казанским татарином. Она объяснила, что никакой он не казанский, а крымский. Да, место его рождения в Крыму не находилось, он родился в эвакуации в конце 1941 года - но в семье крымских татар. А они тоже считались депортированными, хотя в коллаборационизме участия принимать не могли. Въезд в Крым им был запрещен. Хорошо еще, что ему удалось поступить и даже окончить Казанский авиационный институт.
- Как же Вы это узнали? - спросил я.- А вот видите в номере бланка паспорта (не в номере самого паспорта), который возле корешка, стоит шестерочка на нужном месте? Это и значит, что он крымский татарин. Таким же образом (другими цифрами) кодируются все, кто перед советской властью виноват - власовцы всякие, троцкисты, вся 58-я статья и другие. А я-то думал, что после XX и XXI съезда с тотальной слежкой за «незаконно репрессированными» покончено.
...Ящик был задуман как конструкторско-технологический и научно-исследовательский институт. От первых прилагательных быстро отказались - до конца было неясно, что конструировать и какие технологии развивать. На первых порах институту разрешили делать научно-исследовательских работ (НИРов) заметно больше, чем опытно-конструкторских (ОКР). Тем более ценным был выход первых ОКРов. Первой в 1962 году была принята на вооружение система пассивных радиогидроакустических буев «Кура», сбрасываемых с кораблей и передающих на них и береговые посты информацию об обнаруженных ПЛ.
Еще на первом этапе испытаний, как раз в бархатный сезон мы с Юрой Самойленко, который под руководством Мухина «подчищал хвосты» для подготовки принятия «Оки» на вооружение, занимали один из лучших номеров в «Астории», на третьем этаже, с балконом и с видом на море.
Однажды, вернувшись довольно рано после полетов, я приехал в гостиницу и увидел, что наши вещи выставлены в коридор, а Юра сидит и сторожит их. «Приехала какая-то партийная шишка и для него освободили наш номер» - поведал он. Вообще-то в ту пору существовали какие-то странные нормы для экспедиций, когда ты мог пробыть в гостинице не больше тридцати дней, потом нужно было выселяться (или даже уезжать в Киев), а потом заселяться, если оставались места, снова. Как-то эти «нормы» обходили, особенно в несезон.
Нас выселили без объяснения причин - по распоряжению директора гостиницы, которого в Феодосии все знали. Случайно я увидел того, кто был причиной нашего выселения - довольно потасканный мужик со следами былой удали и привлекательности, в сопровождении фифочки «секретутской» наружности, лет на сорок его моложе. Во мне взыграло «ретивое» и я, не добившись у дежурного администратора «правды» и не добравшись до директора, отсутствовавшего «по делам», решил пойти искать справедливости в новый советский орган - «Комитет народного контроля». Размещался он рядом с «Асторией», народу там не было никого, и меня тут же принял сам председатель Комитета.
Выслушал он меня внимательно и, как показалось, сочувственно. После чего набрал номер директора гостиницы. Не помню, кто из них - директор или председатель комитета носил фамилию Волков. По мере развития разговора его выражение лица заметно менялось - от благожелательного до возмущенного. Но возмущение это было обращено не на собеседника, а на меня. Положив трубку, он сказал: «Что же Вы тень на плетень наводите? У Вас были значительные нарушения правил проживания и Вас выселили законно. А вот то, что Вы на заслуженного человека напраслину возводите, можно сказать, клевещете, за это можете и ответить!».
Я задохнулся от возмущения. К тому времени выяснилось, что это был инструктор по пропаганде Алуштинского райкома партии, увольняемый чуть ли не за моральное разложение. В последний раз решил «шикануть» - и не смог найти ничего лучше «Астории» - на южный берег его, вероятно, не пускали.
Председатель Комитета не дал мне выразить возмущение. «Вижу, что Вы кипите от несправедливости и хотите добиться правды здесь и сейчас. Послушайте меня. Я пошел на этот почетный и ничего не значащий пост, чтобы остаться в местной номенклатуре и спокойно дожить до недалекой уже пенсии. В местной иерархии я ниже Волкова - он член бюро горкома партии, я - только член горкома. У него и на него работает много людей, у меня - меньше десятка. Если он позволил себе такие действия, значит, у него были резоны, и он всегда сумеет их обосновать. Я Вам, видя Вашу молодость, неопытность и горячность искренне советую пойти к товарищу Волкову и поговорить с ним по-хорошему. Я ему перезвоню, и он Вас сразу примет».
Я понял, что это говорилось с целью уберечь меня от непродуманных поступков, которые могут принести и им какие-то неприятности, но я хотел узнать, какие неприятности это сулило мне - как раз классический случай «любопытной Варваре нос оторвали».
Волков меня принял. Чувствуя мое несогласие с происходящим и недоверие к его безнаказанности - мы вроде были на важной «государевой» службе и нас должен был защищать «закон» и нарождающаяся демократия «социализма с человеческим лицом», он решил быть со мной откровенным.
«Понимаешь, мы все встроены в систему. Ты можешь думать, что если из столицы, из „ящика“, и шьешься с летунами, то тебе и сам черт не брат. Но это не так. Я здесь поставлен для того, чтобы блюсти государственные интересы в сотрудничестве с органами. Да, вы все выполняете здесь важные работы для оборонки, тем самым и для государства. Но „горя на работе“, в свободное от нее время вы позволяете себе расслабляться и забываться. Мы часто закрываем на это глаза, но есть рамки, выходя за пределы которых, ты нарушаешь пределы допуска. В буквальном смысле. Один зам. главного и лауреат напился до положения риз и потерял допуск по форме 2. Мы помогли - у нас известно кто, где, когда, с кем и чего. Нашли его в выгребной яме частного дома - от подробностей тебя избавлю. Плакал, благодарил, стал сотрудничать, а раньше презрительно отказывался.
По поводу визитера. Мне позвонили из Алуштинского райкома, просили его принять с дамой - это его прощальная гастроль. Его тихо уйдут - не так давно он был на довольно приличном посту и много знает. Так что эта акция санкционирована сверху. Ты в этот номер попал не по чину - тут и космонавты жили и сам Королев. Кроме того, на тебя много чего есть, а чего не достает, соберем».
Мне стало интересно, и я спросил - что же может на меня быть? Он вынул какие-то бумаги, где против номера комнаты и моей фамилии стояли какие-то записи.
«Во-первых, пользовался запрещенными электронагревательными приборами». - ″?″ - «Чуть ли не каждый вечер включал кофеварку!».
Да, был такой грех. Я ее привез из Киева, вместе с чашками для кофе, самим кофе и даже кофемолкой. На стене в правилах пользования гостиницей строжайше запрещалось пользоваться нагревательными приборами. Поэтому кофеварку я старательно прятал в шкаф, в коробку. Видимо, номер не только убирали, но и «шмонали».
«Во-вторых, вы чуть ли не каждый день выпивали и говорили о своей работе, спорили, иногда громко, так что было слышно в коридоре. А мы, после открытия города, не можем гарантировать, что вас кто-нибудь не слушает».
Я возмутился. - Откуда Вы знаете, о чем мы говорили? Я точно помню, что никаких данных мы не называли и не обсуждали!
- А вот Шура и Маша - наши комнатные девушки - скажут другое - ″?!″
- В Феодосии работать негде и они скажут то, что мне нужно.
- Так у меня свидетели есть - Юра Самойленко (он, правда, уже уехал), Эдит Артеменко.
- «Ах, ваша Эдит - не думаю, что после того, как я с ней поговорю, она будет тебя защищать - да ты сам ее спроси.
Я уже все понял, и беседовать с Эдит мне не хотелось. Но спустя недели две, после наших продвижений в испытаниях, в расслабленной атмосфере, я поинтересовался у Эдит, как бы она поступила в случае такого наезда на меня. Думал, что она, пусть и неискренне, скажет, что заняла бы „принципиально комсомольскую“ позицию. Каково же было мое удивление, когда она сказала, что защищать меня не стала бы. „Каждый отвечает за себя“ - сказала она, хотя почти всегда присутствовала во время обсуждений - что я дура, чтобы идти против Волкова». Я понял, что к ней у Волкова еще до моего появления были претензии, и она понимала, на чьей стороне ей лучше быть.
«Так что если хочешь остаться в командировке, пиши объяснительную, все равно какую, поспишь недельку в зале Чайковского, потом я тебя определю» - подытожил воспитательную беседу Волков.
«Зал Чайковского» представлял собой ночлежку на 30 коек на втором этаже гостиницы. Там действительно когда-то выступал Чайковский, но вряд ли он играл на разбитом рояле, приткнувшемся в углу. В зал поселяли тех, кто приезжал на день-два или работяг, приезжавших бригадами на неделю. Наши монтажники и настройщики из 11 отдела обычно селились в частном секторе. Случайные люди часто после работы «принимали на грудь», ссорились, иногда дрались, потом засыпали, жутко храпя, потом чуть свет поднимались и уезжали на далекие точки.
Через два дня директор дал мне ключ от двухместного номера на том же этаже, с окнами на просторный двор, далеко от центральной лестницы, зато с возможностью выхода через черный ход.
«Ну, осознал? Я ведь по-отцовски с тобой поступил, вижу, что ты молодой, необъезженный, можешь чего-нибудь учудить, а этот урок, думаю, ты запомнишь и не будешь потом необдуманно выступать». Урок я действительно запомнил, но, увы, «выступать» не перестал. Получая по «заслугам» после «выступлений за правду», часто вспоминал директора «Астории», но потом наступал на следующие грабли.
...Летать мы начинали еще в теплые дни и не прерывали бы полеты и в воскресенье (тогда единственный выходной день в неделю), но авиация и флот, имеющие к нам отношения, в этот день отдыхали.
Насколько опасен был режим висения над морем, и даже подъем после него, мы имели возможность убедиться. На Ми-4 отсутствовал высотомер малых высот и Соловей определял ее на глаз. Однажды резкое изменение высоты (вероятно, после «проседания» вертолета) привело к захлестыванию кабель-троса за «лапу» прибора 10.
Лететь с выпущенным прибором было нельзя - он был секретным. Кроме того, нужно было бы по прилете еще и выпустить станцию на землю отдельно с немаленькой скоростью, а потом сесть в стороне, не повредив ее. На случай опасных для вертолета ситуаций предусматривался отстрел прибора 10 при помощи пиропатрона. Прибор при этом тонул, и выловить его с большой глубины не представлялось возможным.
Обе ситуации грозили не только прекращением испытаний - второго прибора 10 не было, но и мучительными разборками с режимом, а для летчиков и отстранением на какое-то время от испытательной работы.
Бортмеханик Виталий, несмотря на средний рост, обладал медвежьей силой. Он высунулся в отверстие для приема прибора 10 и, держа лапу одной рукой, другой стал отжимать кабель от нее. Вертолет при этом увеличивал скорость и набирал высоту. Преодолевая не только вес прибора 10, но и поток встречного воздуха, Виталию удалось освободить лапу от кабеля. Он вылез из дыры (мы держали его за ноги) и сказал - давай! Я втянул прибор 10. Крепление лапы было прочным - я боялся, что он его может оторвать. Но он его только слегка погнул, и после приземления его исправили.
Нам нужно было «поправиться». На вертолете был специальный бак с надписью «Антиобледенитель». Из крымских сортов винограда производился обыкновенный спирт, которым пользовались, как техническим. Помню, что один раз мы приземлились в Шебетовке и залили в бак антиобледенителя сто литров спирта (предварительно слив оставшийся в канистры). Мы успели - тогда в Шебетовке впервые спирт начали ставить на хранение для коньяков. Он являлся валютой для разнообразных ремонтных операций, требовавшихся на аэродроме - например приведения в порядок крепления лапы.
Еще один ремонт возник после повреждения «юбки» во время посадки вертолета. Кажется, Соловей доверил тогда посадку Юре. «Юбка» смялась, и прибор 10 в нее уже правильно не заходил. Бутылка спирта, так и не ставшего коньяком, решила дело.
Второй случай, когда мы чуть не упали в море, произошел в конце испытаний - уже в декабре. Погода улучшилась, мы полетели, и первый полет прошел успешно. Ко времени второго полета погода стала портиться, но мы думали, что успеем, шторм ожидался не раньше вечера. Соловей провисел, сколько смог, и собирался уже взлетать, но тут вертолет «просел». Висел он низко (исследовалось влияние шума в зависимости от высоты висения) и Соловей понял, что его не удержит. Прибор 10 был опущен на максимальную глубину.
Соловей приказал его выбирать, а сам отдал ручку управления от себя. Вертолет клюнул носом вниз и стал набирать скорость. Показалось, что он коснулся верхушек волн, но отведенная к себе ручка шаг-газ и набранная скорость позволили вертолету набирать высоту - сначала медленно, потом быстрее. Прибор 10 вынырнул из воды, когда мы уже были метрах в сорока от поверхности, после чего вертолет получил дополнительное ускорение вверх. Соловей вышел из вертолета в состоянии «грогги». Только он ясно понимал, чего мы избежали. Атмосферное давление во время второго полета по сравнению с первым резко упало. Если уж лететь, то нужно было бы уменьшить время висения и увеличить его высоту. Сказался и перерыв в полетах.
На вертолетах Ми-4 исследовались некоторые проблемы безопасности полетов в связи с их выполнением над морем. И для этого были очень серьезные основания. Было известно, что вертолет Ми-4 в случае вынужденной посадки на воду довольно быстро переворачивается и через минуту-полторы полностью уходит под воду. При этом процессе приводнения, переворачивания и погружения безопасный выход экипажа не обеспечивался ни из одной двери, а оказывался возможным только после полного затопления кабин. Естественно, это требовало железной выдержки от экипажей, проведения специальных интенсивных тренировок и находилось на пределе их физических и моральных возможностей. Почти все свидетельствовало о том, что экипаж при вынужденной посадке вертолета на воду погибнет.
Об этом мы и сами догадывались, но детали были нам неизвестны. В СССР секретилось все, и КГБ, с подконтрольными им первыми отделами на предприятиях, заботилось, чтобы в любой лаборатории не знали, чем занимаются соседняя лаборатория или группа через стенку, не говоря уже о передаче данных, полученных ВВС «гражданским» испытателям Гризодубовой.
Еще одна опасная ситуация, возникла при возгорании кабеля питания одного из приборов. Сережа Лень кинулся к огнетушителю, но бортмеханик Виталий заорал: не смей! И стал снимать с себя куртку. Я догадался, и, сорвав с себя свою, совсем не летчицкую, накрыл кабель с прибором. Подоспел Виталий и огонь потушили. Пожар на вертолете - вещь труднопреодолимая и быстро ведущая к необратимым последствиям - воздух в нем насыщен парами бензина и масла. Обошлось. Потушили. Куртку списали.
А вот украденный у нас на аэродроме в Кировском ЛАТР (лабораторный автоматический трансформатор) пришлось списывать долго и трудно. Помню начало объяснительной: «Во время рулежки самолета Як-28 по металлизированной дорожке произошло короткое замыкание…»
Экипаж, соблюдавший сухой закон во время полетов, в бесполетный период расслаблялся. Соловей, любитель традиционного русского «отдыха», беря в руки какой-нибудь незнакомый предмет, спрашивал: «а как из этой штуки можно выпить?». Если предмет этой функцией не обладал, заметная доля интереса к нему пропадала. Соловей рассказывал о своих полетах на севере, где в какой-то довольно неплохой гостинице, когда они уже улетали и все остававшиеся деньги ушли на прощальное застолье, «хозяйка» гостиницы пришла самолично проверять наличие одеял, подушек, простыней и стульев.
Все оказалось целым. Тогда она сняла с полки вазу, которую никто давно не трогал, перевернула ее и сказала: вот, на дне видно, склеена! Разбили, а теперь хотите удрать, не заплатив за ущерб. Баба была скандальная, и Соловей понял, что с ней лучше не связываться. Он спросил, сколько ваза стоит. «Тридцать рубликов», не смущаясь, ответила директриса. Соловей собрал у всех, у кого что оставалось, торжественно вручил деньги хозяйке, после чего взял вазу и грохнул ее об пол. С хозяйкой случилась истерика - она лишилась чуть ли не еженедельного твердого заработка.
Конец нашей экспедиции был необычным. Летчики предложили лететь со всем оборудованием и станцией «Ока» в Киев, а там все демонтировать, после чего они пустыми полетят в Суково. Эдит уехала поездом раньше. Вылетели очень рано. Сразу долететь не получалось - пришлось садиться в Днепропетровске и дозаправляться. В Киев прилетели после полудня. На аэродром в Жуляны приехала грузовая машина и автобус. Сначала демонтировали «юбку» и вынули Оку из нее. Потом погрузили аппаратуру, для которой привезли ящики. Обычно для таких работ присылались свои люди из отдела, но в этот раз прислали еще и монтажников. В кабину вертолета проникло много людей. Все что-то делали, откручивали, уносили. Моей главной заботой было сохранение Журнала испытаний и магнитных записей экспериментов.
Не смог уследить за всеми и, как оказалось при вскрытии ящиков, в результате пропали фотоаппарат «Зенит», записанный на Витю Лазебного и очень удобный тестер фирмы Brüel&Kjœer, записанный на меня. Сережа Лень больше боялся за свою аппаратуру той же фирмы и уехал, сопровождая ящики в грузовике, я же дождался автобуса. Успел доехать до фирмы и сначала услышал знакомый рев, а потом увидел наш Ми-4, летящий над Воздухофлотским проспектом - думаю, Юра Хрущев упросил Соловья попрощаться с нами - мало ему было упражнений на Карадаге. Жалоба была - от нашей соседки Академии ПВО сухопутных войск. Вообще-то это была не их зона ответственности - сухопутных войск на Воздухофлотском проспекте не наблюдалось. Мог ли, и хотел ли помочь бывший тесть Судецкого, ответственный за ПВО страны, не знаю, но выволочку, как потом стало известно, получил Толя Соловьев.
...Алещенко, подписывая ведомость на выплату «полетных» - у меня, летавшего ведущим инженером по летным испытаниям, участвовавшего во всех полетах, кроме одного, была самая большая сумма - больше тысячи рублей, воскликнул: «Ого, не нужно быть главным конструктором темы, можно получить такую же премию за полеты!». «Олег Михайлович - нашелся я - это не плата за работу, это плата за страх»