Нельзя сказать, что только британцам удавалось описать Восток, не ударяясь при этом в экзотические излишества и темные чащи штампов привычных европейским читателям "Тысяча и одной ночи". Немцы Вильгельм Гауф, Карл Май, Георг Борн несомненно останутся в памяти как простых читателей так и людей интересующихся Ориентом - первый за органичную синкретизацию арабской волшебной сказки с европейской готикой навеки останется в памяти каждого прочитавшего хоть несколько строк, неважно ребенок это или взрослый; остальные как честные и талантливые беллетристы, умудрявшиеся живо и объективно описывать области и страны, в которых никогда не бывали, а также обычаи и характеры жителей тех мест.
Джеймс Мориер прослуживший почти девять лет дипломатическим работником в представительстве Великобритании в Персии предлагает свое видение сквозь занимательный роман о превратностях судьбы и карьеры обычного жителя из низов, взвешенное и вместе с тем наполненное фирменной английской иронией и незлым юмором. Во многом также будет видеть и описывать Индию спустя более полувека простой колониальный журналист Редъярд Киплинг, с уважением и симпатией, без высокомерных и расистских выпадов какие позволяли себе иные европейцы, но вместе с тем трезво и здраво показывать все недостатки без апелляции к особому пути развития или дикарству.
Главным героем, с которым мы пройдем на книжных страницах многие "фарсанги" пути и годы жизни, является Хаджи-Баба - сын простого цирюльника из города Исфаган, стремящийся сначала по молодости лет, а затем по бойкости натуры найти себе лучшую долю "в этом лучшем из миров". А сам мир представляет собой Персию начала 19 века точнее времен русско-персидской войны 1804-13 годов, со всем пестрым многообразием угасающей шиитской империи, где многовековая религиозная и политическая вражда с Османской империей и суннитами вообще соседствует со спокойным отношениям к турецким купцам (nothing personal just business), и где независимо от происхождения, благодаря удаче и хитрости можно вознестись на самую вершину власти и богатства со всеми причитающимися привилегиями и также легко лишиться всего; власть падишаха абсолютна, но и она может пасовать перед фанатиками святилища в Куме и европейским врачом несмотря на демонстративное презрение ко всему западному.
Помощник купца, пленник кочевых туркмен, затем один из их воинов, ученик лекаря, дервиш, суфий, отшельник в святилище, гвардеец, османский купец, придворный чиновник - много обличий и должностей сменит Хаджи-Баба прежде чем умудрится стать персидским посланникам к английскому двору. Каждое его приключение с превратностями фортуны интересно и незапачкано дешевой экзотикой "а ля ориенталь". Автор действительно обладал прекрасным чувством наблюдательности, это отмечали все исследователи Ирана, в котором роман был запрещен к изданию аж полтора века, вплоть до 1951 года. Определенные ошибки встречаются разве, что в географии северных частей тогдашней Персии, где Хаджи-Баба оказывается с войсками противостоящими безбожным "москоу".
Единственный перевод на русский был осуществлен Осипом Сенковским, по моему мнению отцом всей юмористической литературы в России, еще в 1831 году, но и сейчас читается легко и быстро. Архаизмы не режут глаз, дословные переводы идиом бесившие в советских переводах произведений Мирзы Фатали Ахундова и Джалила Мамедкулизаде, здесь выглядят очень даже органично. Думаю люди так или иначе имеющие отношение к культуре Ирана оценят и сразу же поймут выражения "на мой глаз и мою голову", "повесь ухо", "делать кейф".
Единственное к чему можно по настоящему придраться, так это к лошакам, постоянно присутствующим в качестве груженой скотины. По логике это должны быть все же мулы.
Определите мне, мирза, какую-нибудь постоянную должность в вашем доме и назначьте жалованье.
- Жалованье? - воскликнул он. - Я никому не даю жалованья. Мои люди живут тем, что могут выманить для себя у моих пациентов.
Сделать всё то, что он обещает, предохранить навсегда Персию от голоду, миллионам бедных доставить средства к пропитанию - это не шутка! Если он того хочет, я готов помогать ему; но он сам увидит, каких это будет стоить ему хлопот и издержек! Притом же у нас нет обыкновения делать благодеяние целому народу. По-нашему, правительство обязано только сохранять в народе тишину и порядок и за то вправе брать с него что и сколько понадобится. Но если бы пришлось благодетельствовать народу, то ни шах не захотел бы быть шахом, ни я везиром. Итак, скажи послу, что я освобождаю его от того огромного труда и ещё большего расходу, которым желает он подвергнуться единственно в угождение нам, и прошу предполагаемое исполинское его благодеяние заменить другим, поменьше и полегче. Мы будем довольны, когда он сделает добро, вместо целого народу, одному человеку. Пусть он даст мне две половинки своего тонкого сукна: они будут приняты мною с такою же признательностью, как будто бы он облагодетельствовал всю Персию. Слава аллаху, ты человек быстровидный и в состоянии сладить это дело. Ступай и приходи ко мне с сукном.
Я поклонился великодушному покровителю и с радостным любопытством ожидал, что он решит.
- В награду за твою верную, ревностную службу, - продолжал он важно, - позволяю тебе надувать этих франков!
Я изумился. Награда показалась мне несколько странною и довольно сомнительною; но везир развернул свою глубокую мысль таким же блистательным, как и благосклонным образом в следующих словах:
- Что с них сорвёшь, то твоё. Даю тебе полное право пользоваться всеми затруднительными случаями настоящих переговоров и брать с неверных взятки за посредничество. У них денег пропасть; они имеют теперь в нас нужду и должны купить у нас всякую уступку.
- Франки толкуют о каких-то гражданских добродетелях, любви к отечеству, заботливости о благе общем, - молвил везир далее, - у нас этого никто не понимает. Это должны быть особенные западные аллегории. Какое нам дело до отечества или до общего блага? У нас отечество там, где живут мусульмане. Оно может разделяться на тысячу политических отечеств, владычество над которыми, по словам самого закона, принадлежит сильнейшему. Так, мы теперь имеем Персию, составленную из многих областей, когда-то бывших независимыми: ею управляют победители туркменского происхождения. Через год они могут быть побеждены турками, англичанами, курдами или русскими, и политическое отечество наше пропало. Но, и без того, пусть шах умрёт сегодня, то аллах ведает, что завтра будет с Персиею! Сыновья его разнесут её по всем концам свету, и опять не будет Персии. Умру я, шах похитит моё наследство; умрёт мой сын, имение его перейдёт в казну того, кто низвергнет шаха или его сына. Какое ж тут отечество? О каком общем благе можно помышлять в государстве, где большая часть жителей с нетерпением выжидает нового покорителя, полагая, что при нём будет лучше, потому что хуже уж быть нельзя? Поэтому когда мы спорим с франками о позволении им посещать наши гавани или разъезжать по нашим областям, то мы только торгуемся с ними о подарках. Мы не делаем им никаких уступок, потому что без уверенности, сохраним ли до завтра политическое наше существование, нам и уступать нечего. Выторговав у нас за безделицу важную для себя выгоду, они радуются и приписывают это своему искусству или нашему невежеству. Пусть себе радуются: я знаю только то, что шах и я, и мы все, надуваем их порядком, предоставляя им права и преимущества, в исполнении которых никто из нас не может ручаться сроком до сегодняшнего вечера.