Из истории министерства любви
…опасность как будто бы миновала; но вторичный приступ болезни - последствие слишком шумного выражения радости близких ко мне - еще более приблизил меня к могиле . Тогда государь, заезжавший ко мне каждое утро, а не редко и по вечерам, еще строже запретил кого-нибудь ко мне впускать; сам же он продолжал почасту сидеть у моей постели, рассказывать о таких новостях, которые, по его мнению, могли меня развлекать без обременения моих умственных сил, в особенности же об участии, которое возбудила моя болезнь во всех сословиях, и о письмах, полученных по случаю ее из разных городов. Это общее участие превзошло все самые тщеславные мои надежды; дом мой сделался местом сборища для бедных и для богатых, для знатных и для людей, совершенно независимых по своему положению, для дам высшего общества, как и для простых мещанок: все хотели знать, что со мною делается; лестница была уставлена людьми, присылавшимися от своих господ, а улица перед домом - толпами народа, приходившими наведываться о моем здоровье.
Государь, выходя от меня, лично удостаивал передавать им самые свежие вести.
В православных церквах просили священников молиться за меня; такие же молитвы произносились в лютеранских и армянских церквах, даже в магометанских мечетях и еврейских синагогах.
Наконец, монархи прусский, австрийский и шведский, равно как и высшее общество их столиц, осыпали меня лестными знаками своего внимания.
Словом, я имел счастье заживо услышать себе похвальное надгробное слово, и это слово, величайшая награда, какой может удостоиться человек на земле, состояло в слезах и сожалениях бедных, сирых, неведомых, в общем всех соболезновании и особенно в живом участии моего царя, который своим сокрушением и нежными заботами являл мне лучший и высший знак своего милостивого благорасположения. При той должности, которую я занимал, это служило, конечно, самым блестящим отчетом за 11-летнее мое управление, и думаю, что я был едва ли не первый из всех начальников тайной полиции, которого смерти страшились и которого не преследовали на краю гроба ни одною жалобою. Эта болезнь была для меня истинным торжеством, подобного которому еще не испытывал никто из наших сановников. Двое из моих товарищей, стоявшие на высших ступенях службы и никогда не скрывавшие ненависти своей к моему месту, к которой, быть может, немного примешивалась и зависть к моему значению у престола, оба сказали мне, что кладут оружие перед этим единодушным сочувствием публики, и с тех пор оказывали мне постоянную приязнь.
Но более всех наслаждался этим торжеством государь, видевший в нем одобрение своего выбора и той твердости, с которою он поддерживал меня и мое место против всех зложелательных внушений.
Из Записок графа А.Х. Бенкендорфа
М.К. Лемке в книге "Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг" говорит, что всенародное горе было организовано по жандармской линии самим Бенкендорфом. Более того, говорит он, не исключено, что и сама болезнь была им инсценирована с целью продемонстрировать царю всенародную любовь.
Вот мне интересно, откуда мы знаем о героическом поведении Бенкендорфа при наводнении 1824 г., гениально подмазанном в "Медном всаднике"? Царь-то Бенкендорфа наградил, но боюсь, что царь знал о героизме только из одного источника.
Государь, выходя от меня, лично удостаивал передавать им самые свежие вести.
В православных церквах просили священников молиться за меня; такие же молитвы произносились в лютеранских и армянских церквах, даже в магометанских мечетях и еврейских синагогах.
Наконец, монархи прусский, австрийский и шведский, равно как и высшее общество их столиц, осыпали меня лестными знаками своего внимания.
Словом, я имел счастье заживо услышать себе похвальное надгробное слово, и это слово, величайшая награда, какой может удостоиться человек на земле, состояло в слезах и сожалениях бедных, сирых, неведомых, в общем всех соболезновании и особенно в живом участии моего царя, который своим сокрушением и нежными заботами являл мне лучший и высший знак своего милостивого благорасположения. При той должности, которую я занимал, это служило, конечно, самым блестящим отчетом за 11-летнее мое управление, и думаю, что я был едва ли не первый из всех начальников тайной полиции, которого смерти страшились и которого не преследовали на краю гроба ни одною жалобою. Эта болезнь была для меня истинным торжеством, подобного которому еще не испытывал никто из наших сановников. Двое из моих товарищей, стоявшие на высших ступенях службы и никогда не скрывавшие ненависти своей к моему месту, к которой, быть может, немного примешивалась и зависть к моему значению у престола, оба сказали мне, что кладут оружие перед этим единодушным сочувствием публики, и с тех пор оказывали мне постоянную приязнь.
Но более всех наслаждался этим торжеством государь, видевший в нем одобрение своего выбора и той твердости, с которою он поддерживал меня и мое место против всех зложелательных внушений.
Из Записок графа А.Х. Бенкендорфа
М.К. Лемке в книге "Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг" говорит, что всенародное горе было организовано по жандармской линии самим Бенкендорфом. Более того, говорит он, не исключено, что и сама болезнь была им инсценирована с целью продемонстрировать царю всенародную любовь.
Вот мне интересно, откуда мы знаем о героическом поведении Бенкендорфа при наводнении 1824 г., гениально подмазанном в "Медном всаднике"? Царь-то Бенкендорфа наградил, но боюсь, что царь знал о героизме только из одного источника.