XVI. (1) ВЫЗЫВАЕТ МЕДГОРА
«Вызывает Медгора», доложила мне дежурная по распределительному щиту электростанции в один осенний вечер 1935-го года. «Медгора» сокращенно от названия поселка Медвежья гора, где находилось управление ББК и управление Белбалтлага. Служебные разговоры по телефону с Медгорой у меня довольно редко, но бывали. Мне звонил, заботясь обо мне, мой покровитель главный механик ББК политзаключенный Боролин. Я докладывал ему о работе электростанции, просил об отпуске дефицитных материалов для эксплуатации и электросети. Другие лица начальствующего состава с Медгоры ко мне непосредственно по телефону не обращались. Звонил мне еще через загородную телефонную станцию на Медгоре мой соловецкий друг политзаключенный Н., заведовавший электростанцией в Надвоицком отделении ББК на Беломорканале. С ним мы по телефону болтали на нейтральные темы, делились опытом работы, но главное он звонил, чтобы узнать существую ли я на этом свете, в частности в Пушсовхозе.
Я подошел к телефону и был несколько удивлен, услышав кто на другом конце провода. Мне звонил никогда ранее не звонивший, мой сосед по нарам на Медгоре политзаключенный украинский национал-демократ (эндек). Бывая в командировках на Медвежьей горе в управлении ББК, когда у меня хватало времени, я виделся с ним так же, как и с другими своими знакомыми по концлагерю, но особой дружбы у меня с ним не было. После вежливого вопроса о моем житье у него произошла какая-то заминка, и он извинился, что забыл мое имя, отчество. Мое удивление возросло, но я назвал себя. Тогда он спросил, не учился ли я в городе Нежине. Я ответил утвердительно, так как действительно в городе Нежине я окончил семилетнюю школу и получил среднее специальное образование. Последовала совершенно ошеломляющая фраза: «В таком случае передаю трубку …» и он назвал имя и фамилию дочери директора того самого специального учебного заведения, которое я окончил в городе Нежине.
Первой мыслью у меня было, что и Женя С., дочь директора, не избежала общей участи и я встревожился за нее. «В качестве кого Вы находитесь на Медвежьей горе?», - спросил я с дрожью в голосе. «В качестве жены своего мужа!», - ответила она голосом с ноткой игривости, какая мне запомнилась и сохранилась в памяти несмотря на столько лет нахождения в концлагере. У меня отлегло от сердца, хотя осталось сомнение не муж ли ее находится в концлагере политзаключенным. «Хочу Вас видеть», - продолжала Женя. Это уже было верх наивности, но откуда ей было знать все параграфы концлагерного устава?! «Завтра буду на Медгоре», - ответил я довольно смело для моего положения политзаключенного. Обещание я дал уверенный в отсутствие подслушивания разговоров при новом начальнике отделения и новом начальнике 3-й части. Снова трубку взял мой знакомый эндек и мы условились, что по приезде на Медвежью гору я зайду к нему в Плановый отдел ББК, в котором он работал.
Женю С. я знал довольно мало. Она не была в нашей компании, познакомился я с ней в последний год своей учебы, когда возглавлял старостат учебного заведения и бывал на квартире у ее отца, директора заведения. Она училась на два курса моложе меня. Хорошо знал ее двоюродную сестру, которая училась на одном курсе со мной. И все же этот голос страшно меня взволновал. За ним стоял единственно встреченный мною после ареста человек из того мира, который давно перестал для меня существовать, в реальность которого я уже не верил, видя в окружении себя столько лет только заключенных, одних заключенных, тысячи заключенных. И хотя эти тысячи приходили не откуда-нибудь, а из этого, для меня многие годы потустороннего мира, в его существование как-то не верилось, потому что я не видел как туда возвращаются люди и в свое возвращение туда когда-либо уже тоже не верилось. Это странное психическое состояние нарастало постепенно в течение многих лет заключения и с этой навязчивой идеей я мог показаться ненормальным - человеку не испытывавшему, что значит быть заключенному с большим сроком заключения. Однако в повседневной концлагерной жизни я был безусловно вполне нормальным, по крайней мере никто не замечал, чтобы я был сумасшедшим.
Желание повидать человека с воли, человека с которым я общался, ходил по одной земле в те далекие счастливые времена, когда я был на свободе, было настолько велико, что я решил непременно выполнить обещание данное по телефону, сорвавшееся у меня необдуманно, получить на завтра командировку в Управление ББК под любым предлогом или даже рискнуть поехать без командировки. Последнее обстоятельство могло и плохо кончиться для меня, если бы я попал в проверку документов. Тогда я был бы схвачен, как беглец, с последствиями для меня добавлением срока заключения и отправки на штрафной лагпункт на лесозаготовки. Однако из моих наблюдений о проверке едущих в автобусе по трассе Медвежья гора - село Повенец и обратно, проверка происходила в Повенце перед отправкой автобуса. Однажды, когда мне по делам производства необходимо было быть утром в Повенецких мастерских, а затем в этот же день в управлении ББК на Медвежьей горе, я, после посещения мастерских в Повенце, сел в рейсовый автобус там же. Когда шофер сел на свое место, в автобус поднялась некая личность в засаленной спецовке. Я сидел на первом от входа месте и он мне предъявил свой документ, в котором было сказано, что он оперуполномоченный 3-го отдела Белбалткомбината ОГПУ Вайнер. Об этом еврее я много слышал, как о грозе для беглецов, имевшем на своем счету не один десяток пойманных им беглецов. По прочтении его документа, он попросил меня предъявить мой документ для проверки. Прочтя мое командировочное удостоверение, он им удовлетворился, а другого командировочного, профессора-энтомолога, оказавшегося в автобусе вместе со своей вольной женой, уезжавшей со свидания с мужем из Пушсовхоза, как я уже об этом рассказывал ранее, Вайнер высадил из автобуса. Это был единственный раз когда я в своих поездках подвергся проверке. Очевидно все остальные разы я избегал проверок, поскольку садился в автобус по дороге на развилке дорог Повенец - «Пушсовхоз». А при поездках в Повенец и обратно из него в Пушсовхоз я только раз, как я уже рассказывал, подвергся проверке и то только из-за Жукова. И проверяли не документы, а везомую Жуковым контрабанду. Кстати, как раз в эту поездку я и не имел никакого документа, так как выступал в роли возчика отвозившего инспектора по котлонадзору в Повенец. А возчику документом служила управляемая им лошадь. Возчику, если только ему по служебной надобности не надо было въезжать на территорию окруженную проволокой, командировочного удостоверения не давали. Это не вязалось со здравым смыслом, но было фактом. Точно возчик не мог бежать на лошади, а если осуществлял побег, то должен был бежать обязательно пешком или на каком-либо другом транспорте!
И все же, несмотря на такую безнаказанность поездки на Медвежью гору без командировочного удостоверения, я до сих пор не знаю, рискнул бы я в последний момент на такую поездку без командировки? Скорее всего, несмотря на страстное желание увидеть вольного человека, я бы не поехал. Восторжествовала бы осторожность, рассудок над порывом души.
Итак, в описываемый мною вечер телефонного разговора с эндеком и Женей, положив трубку, я взглянул на часы. Было начало десятого. Чтобы выехать первым проходящим мимо развилки дорог автобусом Повенец-Медвежья гора, мне надо было получить командировку сейчас же, а не завтра утром с 9 часов, когда начнутся занятия в управлении отделения «Пушсовхоз». Беспокоить в такой час начальника отделения по поводу командировки исключалось в силу его образа жизни. Я направился к начальнику Общей части, которого, к счастью, застал в его кабинете. Начальник Общей части был все тот же телеграфист, красный командир, что и при Диче. По своему внутреннему содержанию он не подходил ни к Дичу, ни к Марку, скорее к новому нашему начальнику Николаю Николаевичу и потому был оставлен им в Пушсовхозе на прежней должности. Начальник ОЧ хорошо меня знал, знал мою дисциплинированность и правдивость и потому легко мне поверил, когда я ему рассказал о плачевном состоянии донки (насоса подающего воду в котел локомобиля), которая якобы меня окончательно извела этим вечером, пропуская воду поршневыми кожаными манжетами, которые непременно надо срочно менять на новые. Начальник ОЧ прекрасно знал какой дефицит представлял собой в те годы кусок кожи, а также мое искусство доставать в управлении ББК через главного механика любые дефицитные материалы. Закончил я разговор просьбой меня командировать завтра же, как можно раньше на Медвежью гору, чтобы я успел вернуться с поршневыми манжетами и еще засветло поставить их на донку. Начальник ОЧ имел в своем распоряжении не только бланки командировочных удостоверений, но и несколько их подписанных заранее начальником отделения с приложением печати на случай экстренных командировок. Такой бланк начальник ОЧ и заполнил на мое имя, скрепив его своей подписью. С этим командировочным удостоверением я еще в полной темноте остановил на следующий день утром проходящий на Медвежью гору автобус «Карелавто» и на нем благополучно доехал до Медвежьей горы, выполнив свое обещание Жене.
В 10-м часу утра я уже входил в Плановый отдел ББК на Медвежьей горе. Украинский эндек встретил меня за своим столом, провел в другую комнату к мужу Жени и по дороге признался почему позвонил мне. Причина его звонка лучше не могла проиллюстрировать понятие «случай». Случай и только случай свел меня, пропавшего в дебрях концлагерей для всех моих знакомых моей юности, с директорской дочерью. Я рассказывал какой ловелас был мой сосед по нарам украинский эндек и сколько я переживал за него, когда он исчезал по ночам из барака у представительниц прекрасного пола из вольного населения поселка Медвежья гора. И тут он не удержался, чтоб не начать ухаживать за вольной дамой, женой своего вольнонаемного начальника, за Женей. «Понимаете, - говорил мне эндек, на ходу, - я был у нее на квартире, а муж задержался в управлении, и у нас с ней так вышло, что как-то надо было сделать паузу, загладить полученный мною отпор и я схватился за трубку. Почему мне пришла в голову Ваша фамилия и я попросил у телефониста Пушсовхоз мне самому совершенно непонятно. А услышав Вашу фамилию, она заинтересовалась не Вы ли это, вот так все и вышло»? Такую ситуацию не мог бы придумать и маститый писатель.
Когда при представлении меня мужу Жени, он назвал свою фамилию - Криштофович, я всмотрелся в него и узнал его. Я его встречал и раньше на Медвежьей горе мельком, но никогда не задумывался, что он мог быть из города Нежина где впрочем я с ним не был знаком, и тоже мельком встречал на улицах. Криштофович в городе Нежине был военруком местного Педагогического института, размещавшегося в здании около городского парка, где я встречал иногда его. Тогда Криштофович ходил в военной форме с одним ромбом в петлице, что означало его звание комбриг. Уже тогда он был с проседью, а теперь почти полностью седой, ему было лет под шестьдесят. Разница между супругами в летах была безусловно более тридцати. Эндек осведомился можно ли нам посетить сейчас его супругу, не рано ли? «Может быть, она еще не встала?», - добавил мой сопровождающий. Криштофович весьма любезно попросил меня пройти на квартиру, а эндека показать мне путь.
Женя встретила меня радушно и сразу накормила завтраком (эндек сразу же удалился). Она мало изменилась за те семь с лишним лет, что я ее не видел. Пожалуй, прибавилось важности, но присущая ей ветреность осталась та же. Разговоров не было конца. О моем теперешнем положении, о составе моего «преступления» расспросов не было. И не потому, что моя собеседница знала какая угроза таится для меня в разглашении концлагерных порядков, знала, что преступники не говорят правды о своем деле. Нет, эта ветреная особа, всегда скользившая по поверхности, не могла и подумать, что в положении заключенного, кроме переселения его в места не столь отдаленные, может быть еще более ужасное. Женя поинтересовалась только состоянием моего здоровья, имея в виду перенесенное мною до ареста тяжелое заболевание туберкулезом. Разговор за завтраком и после него во время совместной прогулки по поселку вертелся около нее самой и об общих наших знакомых. По-видимому ей очень импонировало, что на нее девчонку, обратил внимание пожилой военрук с одним ромбом в петлицах. Она принимала его ухаживания (об этом, будучи в городе Нежине, я не знал), мечтая стать красной генеральшей. Мне осталось не ясно, успела ли осуществиться ее мечта до ареста красного генерала? Криштофович был арестован ГПУ в один год со мной в порядке изъятия из учреждений и армии офицеров Русской армии, каким он был, получил пять лет срока заключения в концлагере по 58-й статье. Освобожденный из концлагеря по учету рабочих дней до убийства Кирова в 1934-м году, он остался работать вольнонаемным на том же месте в Плановом отделе ББК, которое занимал последнее время заключенным. После убийства Кирова Криштофовича, как бывшего заключенного уволили, однако он с Медвежьей горы никуда не уехал, переждал волну и его снова взяли вольнонаемным на то же место. Очевидно, он был знающим экономистом и без него не могли обойтись.
Подробности биографии Криштофовича я узнал от супругов уже за обедом, на который пригласила меня Женя и который состоялся у них на квартире после окончания работы в управлении в седьмом часу вечера. А до обеда я еще узнал, что Женя после ареста Криштофовича вышла замуж за своего сверстника какого-то школьного преподавателя физкультуры, от которого у нее двое детей, оставленных теперь ею в городе Нежине у этого мужа. Я остался в недоумении о дальнейшей семейной жизни четы Криштофовичей в свете откровенных сообщений Жени. Забегая вперед, могу только отметить, что худшие мои опасения в отношении супружеской жизни этого симпатичного пожилого человека подтвердились. Когда в следующую командировку на Медвежью гору, я посчитал своим долгом к нему зайти в отдел, я был поражен до чего изменился с виду Криштофович. При виде его осунувшегося, постаревшего еще более, у меня сжалось сердце. Криштофович поздоровался со мной так тепло, точно я был близким ему человеком, пришедшим к нему в трудную минуту, как будто само мое появление пахнуло на него далекими хорошими воспоминаниями. Отведя глаза в сторону, стесняясь и за себя и за поступок своей жены, он объяснил мне, что Женя от него уехала в город Нежин, так как получила телеграмму от своего мужа (он так и сказал через силу «мужа», очевидно полагая, что мне можно все рассказать) о заболевании ребенка скарлатиной.
Так ли это было на самом деле или это был эпизод из вечной проблемы треугольника (два мужчины, одна женщина в данном случае), но через некоторое время в Пушсовхоз пришло от Жени письмо, в котором она жаловалась на свою судьбу поставившую ее перед выбором двух мужей и просила моего совета. По концлагерному уставу я не имел права писать кому-либо, кроме своей матери. Но я все же ответил Жене нелегально, опустив письмо на Медвежьей горе в одну из своих последующих командировок. Я посоветовал Жене, чтобы ее дети были со своей матерью, а выбор одного из мужей для постоянного проживания предоставил ей самой. На это письмо ответа не последовало. Когда я был освобожден из концлагеря, я написал письмо Жене, но ответ не приходил больше года. В ответном письме она изобразила себя, как несчастную женщину, оставшуюся с двумя детьми одной. Письмо насторожило меня, и я решил не рисковать ответом на него. Кончался 1937-й год. Может быть, отец ее детей бросил ее, а может быть физкультурник и был посажен. Последнее предположение и удержало меня от ответа, чтоб не было лишнего предлога снова меня сажать за знакомство с женой посаженного. К сожалению, мое второе предположение оказалось верным. Когда в 1938-м году я был проездом в городе Нежине, я узнал от старых знакомых моей бабушки об аресте и заключении в концлагерь физкультурника Жени. И я предпочел с ней не видаться из тех же соображений осторожности. Дальнейшая судьба Жени С. мне не известна, так же, как и судьба Криштофовича. Или Женя, оставшись одна, к нему не поехала, или он ее снова не принял, или вполне возможно, что снова в эти страшные годы был посажен за проволоку с новым сроком заключения.
Однако не мотание Жени между двумя мужьями так поразило меня при этом свидании с ней на Медвежьей горе, мотание, которое могло быть и не характерным для падения нравов за годы моего заключения в концлагерях, так как единичные аналогичные случаи бывали и раньше и не столь могли зависеть от социальных условий. Меня поразило и перевернуло всю душу другое, когда разговор с Женей коснулся наших общих знакомых по городу Нежину. В городке мы знали почти все друг друга вследствие малочисленности населения. Знали друг друга не только молодежь учившихся в семилетках, которых было всего две на город, но и все старшее поколение, отцов и матерей своих сверстников. И кого только я или Женя не вспоминали, как тут же Женя мне рассказывала, что на протяжении последних лет такой-то был арестован ГПУ, посажен в концлагерь или расстрелян или отправлен в ссылку. С улицы, где я жил и где было всего 13 домов, в которых проживало не более 15 семейств и где я знал всех мальчишек моего возраста и старше, большую часть их постигла эта участь. Кого арестовали в городе Нежине, кого в Москве, кого в Киеве. Из знакомых моих сверстников по городу тоже почти никто не уцелел. Не пощадили и интеллигентов старшего поколения, тех, которые не бежали при отступлении на юг Добровольческой армии генерала Деникина, решив отсидеться по домам, и которые сотрудничали с большевиками. В большинстве это были украинские националисты, которые враждебно относились к лозунгу генерала Деникина «Единая и неделимая Россия». Этим, так называемым «самостийникам», от украинского слова «самостiйнiсть», то есть независимость, хотелось видеть Украину независимую, отделенную от Русского государства в самостоятельное государство, которым они правили бы на принципах демократии. Такими самостийниками были отец Жени С., его брат, врач по профессии, заведующий 1-й советской трудовой школой (семилетка, в которой я обучался) Данчевский и многие, многие другие интеллигенты и полуинтеллигенты мечтавшие за свои политические убеждения получить во вновь образованном государстве командные должности, заменив старое русское чиновничество и большевицких комиссаров.
Истребление интеллигенции на Украине произошло в более сжатые сроки, чем в Российской федерации и к 1931-32-у годах было почти закончено. На Украине, так же как и по всей стране, ОГПУ, для целей ареста интеллигентов, причисляло их к бесчисленным создаваемым самим же ОГПУ, так называемым, контрреволюционным организациям «вредителей», «антисоветчиков» местного и общегосударственного масштаба, как например, «Промпартии», «Трудовой крестьянской парии», «Бюро социалистической партии». На Украине к сонму этих бесчисленных мифических организаций была прибавлена еще одна: «Спiлка визволення Украiны», сокращенно «СВУ». В переводе на русский - «Союз освобождения Украины». Зная националистические тенденции очень развитые у украинских полуинтеллигентов, в особенности среди сельских учителей, работников потребительской и промысловой кооперации, работников советского аппарата, можно предположить, что в отличие от вышеописанных дутых организаций, «СВУ» действительно существовала и сочувствующие ей имелись в каждом населенном пункте, больше в селах, чем в городах. Организационно вряд ли ячейки были как-то связаны между собой и сомнительно, чтоб «СВУ» проводила какую-нибудь агитационную работу среди населения. И этот тлеющий трут без пороха был использован ОГПУ для поголовного изъятия с Украины городской и сельской интеллигенции и полуинтеллигенции. Дело «СВУ» ОГПУ представило как потушенный им всеобъемлющий пожар, охвативший не только всю Украину, но и захвативший на Кубани казаков-черноморцев украинского происхождения. Вслед за кампанией раскулачивания на Украину обрушился новый шквал арестов. В короткий срок Украина осталась без национальных кадров.
В этот шквал и попало большинство наших общих знакомых. По «Делу СВУ» были высланы с семьями отец и дядя Жени, первый в Бологое, где он стал заведовать педагогическим техникумом, второй поступил врачом в больницу в городе Калинине. Заведующий семилетней школой, в которой я учился, Данчевский был заключен в концлагерь. И так далее и тому подобное. О судьбе большинства арестованных в городе Нежине ничего не знали. По дошедшим до меня впоследствии сведением лица попавшие по «Делу СВУ» и отделавшиеся на «первом этапе изоляции» высылкой из родных мест в пределы Российской федерации на «вольное поселение», в 1937-39-х годах были снова арестованы по месту ссылки и разделили участь местных жителей. Ссылка оказалась лишь нечто вроде пересыльной камеры перед заключением в концлагеря или расстрелом. Точных сведений о дальнейшей судьбе отца и дяди Жени мне не удалось собрать, но вряд ли долго заведовал первый и лечил второй.
После затянувшегося в разговорах обеда у Криштофовичей, я в сопровождении их дошел до автобусной станции и тепло распрощавшись с ними уехал с Медвежьей горы последним рейсом автобуса. Днем я успел забежать в отдел главного механика и получить отметку на командировочном удостоверении.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Я подошел к телефону и был несколько удивлен, услышав кто на другом конце провода. Мне звонил никогда ранее не звонивший, мой сосед по нарам на Медгоре политзаключенный украинский национал-демократ (эндек). Бывая в командировках на Медвежьей горе в управлении ББК, когда у меня хватало времени, я виделся с ним так же, как и с другими своими знакомыми по концлагерю, но особой дружбы у меня с ним не было. После вежливого вопроса о моем житье у него произошла какая-то заминка, и он извинился, что забыл мое имя, отчество. Мое удивление возросло, но я назвал себя. Тогда он спросил, не учился ли я в городе Нежине. Я ответил утвердительно, так как действительно в городе Нежине я окончил семилетнюю школу и получил среднее специальное образование. Последовала совершенно ошеломляющая фраза: «В таком случае передаю трубку …» и он назвал имя и фамилию дочери директора того самого специального учебного заведения, которое я окончил в городе Нежине.
Первой мыслью у меня было, что и Женя С., дочь директора, не избежала общей участи и я встревожился за нее. «В качестве кого Вы находитесь на Медвежьей горе?», - спросил я с дрожью в голосе. «В качестве жены своего мужа!», - ответила она голосом с ноткой игривости, какая мне запомнилась и сохранилась в памяти несмотря на столько лет нахождения в концлагере. У меня отлегло от сердца, хотя осталось сомнение не муж ли ее находится в концлагере политзаключенным. «Хочу Вас видеть», - продолжала Женя. Это уже было верх наивности, но откуда ей было знать все параграфы концлагерного устава?! «Завтра буду на Медгоре», - ответил я довольно смело для моего положения политзаключенного. Обещание я дал уверенный в отсутствие подслушивания разговоров при новом начальнике отделения и новом начальнике 3-й части. Снова трубку взял мой знакомый эндек и мы условились, что по приезде на Медвежью гору я зайду к нему в Плановый отдел ББК, в котором он работал.
Женю С. я знал довольно мало. Она не была в нашей компании, познакомился я с ней в последний год своей учебы, когда возглавлял старостат учебного заведения и бывал на квартире у ее отца, директора заведения. Она училась на два курса моложе меня. Хорошо знал ее двоюродную сестру, которая училась на одном курсе со мной. И все же этот голос страшно меня взволновал. За ним стоял единственно встреченный мною после ареста человек из того мира, который давно перестал для меня существовать, в реальность которого я уже не верил, видя в окружении себя столько лет только заключенных, одних заключенных, тысячи заключенных. И хотя эти тысячи приходили не откуда-нибудь, а из этого, для меня многие годы потустороннего мира, в его существование как-то не верилось, потому что я не видел как туда возвращаются люди и в свое возвращение туда когда-либо уже тоже не верилось. Это странное психическое состояние нарастало постепенно в течение многих лет заключения и с этой навязчивой идеей я мог показаться ненормальным - человеку не испытывавшему, что значит быть заключенному с большим сроком заключения. Однако в повседневной концлагерной жизни я был безусловно вполне нормальным, по крайней мере никто не замечал, чтобы я был сумасшедшим.
Желание повидать человека с воли, человека с которым я общался, ходил по одной земле в те далекие счастливые времена, когда я был на свободе, было настолько велико, что я решил непременно выполнить обещание данное по телефону, сорвавшееся у меня необдуманно, получить на завтра командировку в Управление ББК под любым предлогом или даже рискнуть поехать без командировки. Последнее обстоятельство могло и плохо кончиться для меня, если бы я попал в проверку документов. Тогда я был бы схвачен, как беглец, с последствиями для меня добавлением срока заключения и отправки на штрафной лагпункт на лесозаготовки. Однако из моих наблюдений о проверке едущих в автобусе по трассе Медвежья гора - село Повенец и обратно, проверка происходила в Повенце перед отправкой автобуса. Однажды, когда мне по делам производства необходимо было быть утром в Повенецких мастерских, а затем в этот же день в управлении ББК на Медвежьей горе, я, после посещения мастерских в Повенце, сел в рейсовый автобус там же. Когда шофер сел на свое место, в автобус поднялась некая личность в засаленной спецовке. Я сидел на первом от входа месте и он мне предъявил свой документ, в котором было сказано, что он оперуполномоченный 3-го отдела Белбалткомбината ОГПУ Вайнер. Об этом еврее я много слышал, как о грозе для беглецов, имевшем на своем счету не один десяток пойманных им беглецов. По прочтении его документа, он попросил меня предъявить мой документ для проверки. Прочтя мое командировочное удостоверение, он им удовлетворился, а другого командировочного, профессора-энтомолога, оказавшегося в автобусе вместе со своей вольной женой, уезжавшей со свидания с мужем из Пушсовхоза, как я уже об этом рассказывал ранее, Вайнер высадил из автобуса. Это был единственный раз когда я в своих поездках подвергся проверке. Очевидно все остальные разы я избегал проверок, поскольку садился в автобус по дороге на развилке дорог Повенец - «Пушсовхоз». А при поездках в Повенец и обратно из него в Пушсовхоз я только раз, как я уже рассказывал, подвергся проверке и то только из-за Жукова. И проверяли не документы, а везомую Жуковым контрабанду. Кстати, как раз в эту поездку я и не имел никакого документа, так как выступал в роли возчика отвозившего инспектора по котлонадзору в Повенец. А возчику документом служила управляемая им лошадь. Возчику, если только ему по служебной надобности не надо было въезжать на территорию окруженную проволокой, командировочного удостоверения не давали. Это не вязалось со здравым смыслом, но было фактом. Точно возчик не мог бежать на лошади, а если осуществлял побег, то должен был бежать обязательно пешком или на каком-либо другом транспорте!
И все же, несмотря на такую безнаказанность поездки на Медвежью гору без командировочного удостоверения, я до сих пор не знаю, рискнул бы я в последний момент на такую поездку без командировки? Скорее всего, несмотря на страстное желание увидеть вольного человека, я бы не поехал. Восторжествовала бы осторожность, рассудок над порывом души.
Итак, в описываемый мною вечер телефонного разговора с эндеком и Женей, положив трубку, я взглянул на часы. Было начало десятого. Чтобы выехать первым проходящим мимо развилки дорог автобусом Повенец-Медвежья гора, мне надо было получить командировку сейчас же, а не завтра утром с 9 часов, когда начнутся занятия в управлении отделения «Пушсовхоз». Беспокоить в такой час начальника отделения по поводу командировки исключалось в силу его образа жизни. Я направился к начальнику Общей части, которого, к счастью, застал в его кабинете. Начальник Общей части был все тот же телеграфист, красный командир, что и при Диче. По своему внутреннему содержанию он не подходил ни к Дичу, ни к Марку, скорее к новому нашему начальнику Николаю Николаевичу и потому был оставлен им в Пушсовхозе на прежней должности. Начальник ОЧ хорошо меня знал, знал мою дисциплинированность и правдивость и потому легко мне поверил, когда я ему рассказал о плачевном состоянии донки (насоса подающего воду в котел локомобиля), которая якобы меня окончательно извела этим вечером, пропуская воду поршневыми кожаными манжетами, которые непременно надо срочно менять на новые. Начальник ОЧ прекрасно знал какой дефицит представлял собой в те годы кусок кожи, а также мое искусство доставать в управлении ББК через главного механика любые дефицитные материалы. Закончил я разговор просьбой меня командировать завтра же, как можно раньше на Медвежью гору, чтобы я успел вернуться с поршневыми манжетами и еще засветло поставить их на донку. Начальник ОЧ имел в своем распоряжении не только бланки командировочных удостоверений, но и несколько их подписанных заранее начальником отделения с приложением печати на случай экстренных командировок. Такой бланк начальник ОЧ и заполнил на мое имя, скрепив его своей подписью. С этим командировочным удостоверением я еще в полной темноте остановил на следующий день утром проходящий на Медвежью гору автобус «Карелавто» и на нем благополучно доехал до Медвежьей горы, выполнив свое обещание Жене.
В 10-м часу утра я уже входил в Плановый отдел ББК на Медвежьей горе. Украинский эндек встретил меня за своим столом, провел в другую комнату к мужу Жени и по дороге признался почему позвонил мне. Причина его звонка лучше не могла проиллюстрировать понятие «случай». Случай и только случай свел меня, пропавшего в дебрях концлагерей для всех моих знакомых моей юности, с директорской дочерью. Я рассказывал какой ловелас был мой сосед по нарам украинский эндек и сколько я переживал за него, когда он исчезал по ночам из барака у представительниц прекрасного пола из вольного населения поселка Медвежья гора. И тут он не удержался, чтоб не начать ухаживать за вольной дамой, женой своего вольнонаемного начальника, за Женей. «Понимаете, - говорил мне эндек, на ходу, - я был у нее на квартире, а муж задержался в управлении, и у нас с ней так вышло, что как-то надо было сделать паузу, загладить полученный мною отпор и я схватился за трубку. Почему мне пришла в голову Ваша фамилия и я попросил у телефониста Пушсовхоз мне самому совершенно непонятно. А услышав Вашу фамилию, она заинтересовалась не Вы ли это, вот так все и вышло»? Такую ситуацию не мог бы придумать и маститый писатель.
Когда при представлении меня мужу Жени, он назвал свою фамилию - Криштофович, я всмотрелся в него и узнал его. Я его встречал и раньше на Медвежьей горе мельком, но никогда не задумывался, что он мог быть из города Нежина где впрочем я с ним не был знаком, и тоже мельком встречал на улицах. Криштофович в городе Нежине был военруком местного Педагогического института, размещавшегося в здании около городского парка, где я встречал иногда его. Тогда Криштофович ходил в военной форме с одним ромбом в петлице, что означало его звание комбриг. Уже тогда он был с проседью, а теперь почти полностью седой, ему было лет под шестьдесят. Разница между супругами в летах была безусловно более тридцати. Эндек осведомился можно ли нам посетить сейчас его супругу, не рано ли? «Может быть, она еще не встала?», - добавил мой сопровождающий. Криштофович весьма любезно попросил меня пройти на квартиру, а эндека показать мне путь.
Женя встретила меня радушно и сразу накормила завтраком (эндек сразу же удалился). Она мало изменилась за те семь с лишним лет, что я ее не видел. Пожалуй, прибавилось важности, но присущая ей ветреность осталась та же. Разговоров не было конца. О моем теперешнем положении, о составе моего «преступления» расспросов не было. И не потому, что моя собеседница знала какая угроза таится для меня в разглашении концлагерных порядков, знала, что преступники не говорят правды о своем деле. Нет, эта ветреная особа, всегда скользившая по поверхности, не могла и подумать, что в положении заключенного, кроме переселения его в места не столь отдаленные, может быть еще более ужасное. Женя поинтересовалась только состоянием моего здоровья, имея в виду перенесенное мною до ареста тяжелое заболевание туберкулезом. Разговор за завтраком и после него во время совместной прогулки по поселку вертелся около нее самой и об общих наших знакомых. По-видимому ей очень импонировало, что на нее девчонку, обратил внимание пожилой военрук с одним ромбом в петлицах. Она принимала его ухаживания (об этом, будучи в городе Нежине, я не знал), мечтая стать красной генеральшей. Мне осталось не ясно, успела ли осуществиться ее мечта до ареста красного генерала? Криштофович был арестован ГПУ в один год со мной в порядке изъятия из учреждений и армии офицеров Русской армии, каким он был, получил пять лет срока заключения в концлагере по 58-й статье. Освобожденный из концлагеря по учету рабочих дней до убийства Кирова в 1934-м году, он остался работать вольнонаемным на том же месте в Плановом отделе ББК, которое занимал последнее время заключенным. После убийства Кирова Криштофовича, как бывшего заключенного уволили, однако он с Медвежьей горы никуда не уехал, переждал волну и его снова взяли вольнонаемным на то же место. Очевидно, он был знающим экономистом и без него не могли обойтись.
Подробности биографии Криштофовича я узнал от супругов уже за обедом, на который пригласила меня Женя и который состоялся у них на квартире после окончания работы в управлении в седьмом часу вечера. А до обеда я еще узнал, что Женя после ареста Криштофовича вышла замуж за своего сверстника какого-то школьного преподавателя физкультуры, от которого у нее двое детей, оставленных теперь ею в городе Нежине у этого мужа. Я остался в недоумении о дальнейшей семейной жизни четы Криштофовичей в свете откровенных сообщений Жени. Забегая вперед, могу только отметить, что худшие мои опасения в отношении супружеской жизни этого симпатичного пожилого человека подтвердились. Когда в следующую командировку на Медвежью гору, я посчитал своим долгом к нему зайти в отдел, я был поражен до чего изменился с виду Криштофович. При виде его осунувшегося, постаревшего еще более, у меня сжалось сердце. Криштофович поздоровался со мной так тепло, точно я был близким ему человеком, пришедшим к нему в трудную минуту, как будто само мое появление пахнуло на него далекими хорошими воспоминаниями. Отведя глаза в сторону, стесняясь и за себя и за поступок своей жены, он объяснил мне, что Женя от него уехала в город Нежин, так как получила телеграмму от своего мужа (он так и сказал через силу «мужа», очевидно полагая, что мне можно все рассказать) о заболевании ребенка скарлатиной.
Так ли это было на самом деле или это был эпизод из вечной проблемы треугольника (два мужчины, одна женщина в данном случае), но через некоторое время в Пушсовхоз пришло от Жени письмо, в котором она жаловалась на свою судьбу поставившую ее перед выбором двух мужей и просила моего совета. По концлагерному уставу я не имел права писать кому-либо, кроме своей матери. Но я все же ответил Жене нелегально, опустив письмо на Медвежьей горе в одну из своих последующих командировок. Я посоветовал Жене, чтобы ее дети были со своей матерью, а выбор одного из мужей для постоянного проживания предоставил ей самой. На это письмо ответа не последовало. Когда я был освобожден из концлагеря, я написал письмо Жене, но ответ не приходил больше года. В ответном письме она изобразила себя, как несчастную женщину, оставшуюся с двумя детьми одной. Письмо насторожило меня, и я решил не рисковать ответом на него. Кончался 1937-й год. Может быть, отец ее детей бросил ее, а может быть физкультурник и был посажен. Последнее предположение и удержало меня от ответа, чтоб не было лишнего предлога снова меня сажать за знакомство с женой посаженного. К сожалению, мое второе предположение оказалось верным. Когда в 1938-м году я был проездом в городе Нежине, я узнал от старых знакомых моей бабушки об аресте и заключении в концлагерь физкультурника Жени. И я предпочел с ней не видаться из тех же соображений осторожности. Дальнейшая судьба Жени С. мне не известна, так же, как и судьба Криштофовича. Или Женя, оставшись одна, к нему не поехала, или он ее снова не принял, или вполне возможно, что снова в эти страшные годы был посажен за проволоку с новым сроком заключения.
Однако не мотание Жени между двумя мужьями так поразило меня при этом свидании с ней на Медвежьей горе, мотание, которое могло быть и не характерным для падения нравов за годы моего заключения в концлагерях, так как единичные аналогичные случаи бывали и раньше и не столь могли зависеть от социальных условий. Меня поразило и перевернуло всю душу другое, когда разговор с Женей коснулся наших общих знакомых по городу Нежину. В городке мы знали почти все друг друга вследствие малочисленности населения. Знали друг друга не только молодежь учившихся в семилетках, которых было всего две на город, но и все старшее поколение, отцов и матерей своих сверстников. И кого только я или Женя не вспоминали, как тут же Женя мне рассказывала, что на протяжении последних лет такой-то был арестован ГПУ, посажен в концлагерь или расстрелян или отправлен в ссылку. С улицы, где я жил и где было всего 13 домов, в которых проживало не более 15 семейств и где я знал всех мальчишек моего возраста и старше, большую часть их постигла эта участь. Кого арестовали в городе Нежине, кого в Москве, кого в Киеве. Из знакомых моих сверстников по городу тоже почти никто не уцелел. Не пощадили и интеллигентов старшего поколения, тех, которые не бежали при отступлении на юг Добровольческой армии генерала Деникина, решив отсидеться по домам, и которые сотрудничали с большевиками. В большинстве это были украинские националисты, которые враждебно относились к лозунгу генерала Деникина «Единая и неделимая Россия». Этим, так называемым «самостийникам», от украинского слова «самостiйнiсть», то есть независимость, хотелось видеть Украину независимую, отделенную от Русского государства в самостоятельное государство, которым они правили бы на принципах демократии. Такими самостийниками были отец Жени С., его брат, врач по профессии, заведующий 1-й советской трудовой школой (семилетка, в которой я обучался) Данчевский и многие, многие другие интеллигенты и полуинтеллигенты мечтавшие за свои политические убеждения получить во вновь образованном государстве командные должности, заменив старое русское чиновничество и большевицких комиссаров.
Истребление интеллигенции на Украине произошло в более сжатые сроки, чем в Российской федерации и к 1931-32-у годах было почти закончено. На Украине, так же как и по всей стране, ОГПУ, для целей ареста интеллигентов, причисляло их к бесчисленным создаваемым самим же ОГПУ, так называемым, контрреволюционным организациям «вредителей», «антисоветчиков» местного и общегосударственного масштаба, как например, «Промпартии», «Трудовой крестьянской парии», «Бюро социалистической партии». На Украине к сонму этих бесчисленных мифических организаций была прибавлена еще одна: «Спiлка визволення Украiны», сокращенно «СВУ». В переводе на русский - «Союз освобождения Украины». Зная националистические тенденции очень развитые у украинских полуинтеллигентов, в особенности среди сельских учителей, работников потребительской и промысловой кооперации, работников советского аппарата, можно предположить, что в отличие от вышеописанных дутых организаций, «СВУ» действительно существовала и сочувствующие ей имелись в каждом населенном пункте, больше в селах, чем в городах. Организационно вряд ли ячейки были как-то связаны между собой и сомнительно, чтоб «СВУ» проводила какую-нибудь агитационную работу среди населения. И этот тлеющий трут без пороха был использован ОГПУ для поголовного изъятия с Украины городской и сельской интеллигенции и полуинтеллигенции. Дело «СВУ» ОГПУ представило как потушенный им всеобъемлющий пожар, охвативший не только всю Украину, но и захвативший на Кубани казаков-черноморцев украинского происхождения. Вслед за кампанией раскулачивания на Украину обрушился новый шквал арестов. В короткий срок Украина осталась без национальных кадров.
В этот шквал и попало большинство наших общих знакомых. По «Делу СВУ» были высланы с семьями отец и дядя Жени, первый в Бологое, где он стал заведовать педагогическим техникумом, второй поступил врачом в больницу в городе Калинине. Заведующий семилетней школой, в которой я учился, Данчевский был заключен в концлагерь. И так далее и тому подобное. О судьбе большинства арестованных в городе Нежине ничего не знали. По дошедшим до меня впоследствии сведением лица попавшие по «Делу СВУ» и отделавшиеся на «первом этапе изоляции» высылкой из родных мест в пределы Российской федерации на «вольное поселение», в 1937-39-х годах были снова арестованы по месту ссылки и разделили участь местных жителей. Ссылка оказалась лишь нечто вроде пересыльной камеры перед заключением в концлагеря или расстрелом. Точных сведений о дальнейшей судьбе отца и дяди Жени мне не удалось собрать, но вряд ли долго заведовал первый и лечил второй.
После затянувшегося в разговорах обеда у Криштофовичей, я в сопровождении их дошел до автобусной станции и тепло распрощавшись с ними уехал с Медвежьей горы последним рейсом автобуса. Днем я успел забежать в отдел главного механика и получить отметку на командировочном удостоверении.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ