XI. ЗАКЛЮЧЕННЫЕ. УГОЛОВНИКИ. ЖОРЖ ЛИФАНТОВ
«Жорж Лифантов», суя с короткими толстыми пальцами руку, говорил он, слегка наклоняя голову и смотря из-под сильно выраженных надбровных дуг белесыми круглыми глазами. С дешевой претензией на интеллигентность, он смотрел на нового знакомого, пытаясь определить какое впечатление на него произвело «Жорж». Лифантов ни за что не хотел быть Егором или даже Георгием. Жорж и только Жорж, иначе, по его мнению, он не был бы интеллигентом, за которого ему так хотелось себя выдать.
Лифантов была его настоящая фамилия, под которой он и получил свой предпоследний приговор - расстрел, замененный 10 годами заключения в лагере особого назначения на Соловках по совокупности целой серии статей уголовного кодекса, начиная с 59-й (бандитизм). У его было еще шесть фамилий, под которыми он был судим неоднократно за совершенные им преступления, в том числе убийства милиционера и одного гражданского лица, побеги из тюрем и с этапов, ограбления касс и частных лиц. Уголовником он стал еще в дореволюционное время и продолжал быть и при советской власти. Лифантов был воровской король и имел самую «высшую» в уголовном мире специальность «медвежатника», то есть грабителя сейфов. Он был электромонтер и при взломе сейфов пользовался электродрелью, без всякого набора ключей и «фомок», применение которых он считал в своем «деле» кустарщиной. С явным восторгом Лифантов вспоминал первые годы революции, когда можно было совершенно безнаказанно грабить всех обывателей подряд под видом их принадлежности к буржуазии. Однако к концу 1919 года он уже попал за грабежи в известную петроградскую тюрьму «Кресты», где был свидетелем массового расстрела чекой нескольких тысяч политзаключенных, продолжавшегося несколько дней и ночей в первых числах января месяца 1920 года. Об этой жуткой трагедии, когда погиб цвет русской нации, я услышал впервые от Лифантова. Расстрелом руководил и лично принимал участие комендант расстрела петроградской чека (существовала такая должность, камуфлировавшее всем известное понятие палач) Бозе. «В кожаной куртке, кожаных брюках, кожаных сапогах и кожаном авиаторском шлеме, застегнутом под подбородком, с которого спускалась на грудь большая рыжая борода, с маузером в руках, всегда пьяный», - таким обрисовывал Лифантов палача ЧеКа Бозе. В последних числах декабря 1919 года был издан декрет об отмене смертной казни. Зиновьев, бывший тогда председателем Северных коммун с центром в Петрограде отдал распоряжение о немедленном расстреле всех арестованных политзаключенных находящихся в петроградских тюрьмах приговоренных чекой или находящихся еще под следствием, чтобы поставить центральные власти перед совершившимся фактом. Мертвых ведь не оживишь. Возмездие настигло Зиновьева в 1938 году, вероятно он вспомнил свое распоряжение, когда его самого расстреливали.
У Лифантова на воле была жена, с которой он жил в краткие моменты своей легальной жизни. По-видимому, она была не уголовница, добропорядочная женщина, очень несчастная с таким мужем, любовь к которому пересиливала невзгоды сопряженные с поведением ее мужа. Внешне Лифантов не представлял собой ничего привлекательного. Приземистый, ниже среднего роста с круглой головой таким же лицом тюремной бледности, со скудной растительностью, Лифантов выделялся лишь обилием татуировки, которая покрывала не только всю спину, грудь, живот, руки, но и даже ноги до ступней. И какой только порнографии не было нарисовано на нем, а женскими именами так и пестрели его руки от пальцев до плеч. Водянистые глаза Лифантова не выражали ни единой мысли, в них не загоралось ни единой искры, когда он рассказывал о своих бандитских и любовных похождениях группировавшимся вокруг него ворам. Что в этих рассказах было из действительности, а что плодом его фантазии осталось загадкой навсегда.
С Бутырской тюрьмы в Москве, где я впервые встретился с Лифантовым, наши пути в заключении все время переплетались. В нашу общую камеру Лифантова, сильно обносившегося, худого и очень бледного, привезли в марте 1929 года из московской Таганской тюрьмы, где он отбывал очередной десятилетний срок под фамилией Медведев. В Таганской тюрьме «Медведев» успел отсидеть только не более двух лет из положенных ему десяти, но как электромонтера его уже допускали к работе даже на «баркасе», то есть на наружной стене тюрьмы и он, по-видимому, уже составил план очередного побега, который осуществить не успел, сожаление о чем у него прорывалось в разговорах со шпаной. Но не планирование побега решило судьбу Лифантова-Медведева. Изъятие его из срочных заключенных Таганской тюрьмы и перевод в следственную камеру Бутырской тюрьмы явилось следствием раскрытия всех его фамилий, под которыми он совершал грабежи.
В 1928 году МУР (Московский уголовный розыск) резко повысил уровень своей работы, пригласив к себе на работу выдающегося криминалиста, бывшего помощника начальника уголовного розыска Московского полицейского управления, фамилию которого я, к сожалению, не помню. Этот выдающийся криминалист по своей огромной практике знал не только в лицо, но и «почерк» каждого уголовника, то есть невидимые для обыкновенных людей способы ограбления, присущие каждому уголовнику. Старый работник угрозыска внушал священный ужас всем уголовникам, которые при одном упоминании его фамилии теряли свою наглость и становились покорными своей судьбе, как овцы. Раскрытие преступлений сразу же обрушилось лавиной на уголовный мир, отбывающие сроки по тюрьмам под другими фамилиями уголовники получали предъявление обвинений в совершении и других ими преступлений под иными фамилиями. С первого и единственного, притом дневного, допроса Лифантов пришел в камеру не похожий на себя. Куда девался наглый вид, быстро набранный им за несколько дней пребывания в нашей камере? Лифантов, и без того не блиставший упитанностью, еще более похудел и осунулся за какой-нибудь час. Он сел на край нар, опустив голову. Сплоченная им шпана тесно окружила его с вопросом «что»? Лифантов только произнес фамилию этого криминалиста, поджал губы и потряс головой, как бы стряхивая с себя неотвязчивую мысль. Произнесенная им фамилия отбросила от него всю шпану, точно Лифантов был ручной гранатой со спущенным запалом. Я видел как побледнели лица у шпаны, как в ужасе расширились у них зрачки, уставившиеся на Лифантова, от которого они уже не могли оторваться. «Все известно, не успел смыться (т.е. бежать)», - сказал Лифантов, безнадежно махнул рукой и повалился на нары, с которых он встал только на следующее утро. Я ясно слышал как этот матерый бандит ночью всхлипывал.
Постепенно привычка все время ходить на грани смерти восторжествовала и уже через несколько дней Лифантов верховодил шпаной и вел себя с той же наглостью, что и до допроса. И все же чувствовалось у него ожидание расстрела, перевода в камеру смертников. Его судило заочно особое совещание ОГПУ, так называемая «Тройка», по Москве. Когда Лифантов вернулся из коридора, вызванный туда дежурным для объявления приговора, радости его не было конца. Замена расстрела десятью годами заключения (в который раз ?!)! Лифантов мог считать этот приговор просто выигрышем в лотерее, и притом крупным выигрышем. «Дешево отделался» излучала его физиономия. Он никогда и до и после не был таким радостным. Сразу же стал собираться на этап, с которым Лифантов и был отправлен в мае 1929 года из Бутырской тюрьмы на Соловки в концлагерь.
Встретился я с Лифантовым на Соловках, совершенно неожиданно для меня, месяца через полтора после моего прибытия туда. Он работал линейным электромонтером и пришел в кладовую электропредприятий вместе с другими монтерами получать материал. Лифантов сразу подошел ко мне, сунул свою лапу: «Я знал, что ты здесь», - и, понизив голос, продолжал: «На замок чемодан не запирай». Более неприятной встречи и такого «совета» нельзя было и представить. Совет о замке, скорее приказ воровского короля, я и не мог выполнить, так как чемодана у меня вообще не было, а носильные вещи лежали все в тех же мешках, с которыми я был отправлен из Бутырской тюрьмы. Но я очень обеспокоился за целость своих вещей, считая их потерянными, предположив, что они уже проиграны ворами в карты.
Оказывается, я глубоко ошибался и понял это только значительно позже, когда я с Лифантовым оказался проживающим в одном помещении в общежитии электропредприятий. Тогда у меня уже появился чемодан и Лифантов объяснил мне подробнее свою заботу о замке на моем чемодане: «Не вводи в соблазн жуликов (т.е. воров), не утерпят взломать чтоб посмотреть, что у тебя есть, а если не заперт, то откроют, посмотрят и ничего у тебя не возьмут, а так тебе придется чинить замок. А если и возьмут у тебя что, так ты мне скажи, мигом вернут все, я прикажу»! Я задумался над этой фразой воровского короля и стал припоминать все мои с ним отношения.
Когда Лифантова привезли голодного и оборванного в Бутырскую тюрьму, я не знал кто он, по какой статье посажен. Мне просто стало жаль этого арестанта и я, движимый долгом христианина, поделился с ним только что полученной передачей от Политического красного креста, хотя и сам был сильно истощен на тюремном пайке, поскольку передачи от матери были запрещены. Лифантов поел с жадностью, он был очень голоден. Этот акт гуманности в отношении воровского короля, оказывается, поставил меня под охрану воровского неписаного закона. С этого момента моя личность и мои вещи стали неприкосновенными для воров и кто бы из них посягнул на меня карался бы немедленно королем, под властью которого находился этот вор с возвращением всех украденных вещей. Перед этим парадоксом может стать в тупик любой психолог. Как могли совершенно аморальные уголовники включить в свой жестокий первобытный закон такой благородный пункт, выполнение которого вряд ли встретишь у многих членов самого цивилизованного общества - добром отвечать на добро?! За все время моего пребывания в концлагерях у меня не пропало ни одной вещи, хотя я никогда ничего не запирал, на меня не было совершено ни одного нападения уголовников. При той чрезвычайно эффективной внутренней связи в уголовном мире этот наложенный на меня Лифантовым иммунитет был действителен всюду и даже после его расстрела. Мало того, когда меня освобождали из концлагеря, а я еще не покинул его пределы, ко мне подошел заключенный, совершенно мне незнакомый: «Лифантова знаешь?», спросил он меня. Засученный до локтей рукава, распахнутая на груди рубашка обнажали невероятное количество татуировок. Радость освобождения моментально сменилась у меня неприятным чувством - что ему еще от меня надо? «Так он расстрелян на Соловках в 1933 году», - ответил я. Мое сообщение нисколько его не поразило. «Знаю, - коротко бросил он, - теперь запомни», - и он назвал мне адрес и имя в том городе, куда я ехал, чтобы у этого лица я мог получить чистый паспорт на вымышленную фамилию. Я не собирался идти на нелегальщину и я наотрез отказался. Он повторил еще раз адрес и имя и добавил: «Все равно они жизни тебе не дадут под своей фамилией, раз ты побывал в лагере»!
Я, конечно, не воспользовался адресом, тут же его забыл, но последнюю фразу - ох, как я часто вспоминал потом, очутившись на так называемой воле, на воле, которая для бывшего заключенного по 58-й статье была скорее неволей. С выданным мне волчьим паспортом меня не приняли в том городе, куда я поехал, даже рядовым электромонтером на коммунальной электростанции. Во все предприятия и учреждения с повышенными окладами доступ мне был закрыт. Каждый осел мог меня лягать безнаказанно, это даже считалось доблестью, ведь у меня была 58-я статья! Я мог проживать только в захолустных городках, с моим паспортом я не мог появляться ни в одном большом городе, в областных городах я не мог переночевать в гостинице хотя бы одну ночь! Все эти нарушения с моей стороны паспортного режима грозили мне новым сроком заключения от 3 до 5 лет! Ну как тут не вспомнить слова уголовника: «Все равно они жизни тебе не дадут»! Таким бесправным изгоем я прожил почти всю свою жизнь и только в старости через 28 лет после ареста меня признали невиновным и я получил настоящий паспорт - с ума сойти! Последнюю фразу сказал мне один адвокат, когда я к нему обратился в 1957 году за разъяснением прав приобретенных мною после моей реабилитации, а он сопоставляя даты моего ареста и реабилитации высчитал срок в двадцать восемь лет, срок моих гонений и притеснений. За что? Да, действительно было правильнее сразу после освобождения из концлагеря перестать быть самим собой, явиться по указанному мне уголовником адресу, получить чистый паспорт на вымышленную фамилию и не испытать всего того, что я испытал и после освобождения из концлагеря, включая и 1937-39 годы, когда каждую ночь я ждал нового ареста, когда я кончал все дела обязательно до вечера, потому что не знал, где я встречу рассвет следующего дня - не за решеткой ли? Мои опасения повторного заключения в концлагерь в годы пика сталинского террора были далеко не безосновательны. В прокуратуре Ленинградского военного округа, которая пересматривала в 1957 году, по моей жалобе, мое «дело», у меня вышел любопытнейший разговор с одним майором юстиции. Когда он установил по документам, что я был посажен в концлагерь в 1929 году, а освобожден в 1936, он спросил меня: «Сколько раз Вы сидели?», - на что я ему удивленно ответил: «Один, и этого хватит»! Майор посмотрел на меня недоумевающее и спросил: «Так как же Вас в 1937 году не посадили? Ведь Вы понимаете, что в 1937 году Вас могли посадить за то, что Вы уже раз сидели?!». Комментарии к законности в сталинскую эпоху, как говорится, излишни. Возвращаясь к предложению сделанному мне уголовником - получению мною чистого паспорта на вымышленную фамилию, меня занимает вопрос: неужели «социально-близкие» преступники и по психологии были близки к лицам возглавлявшим, так называемую, диктатуру пролетариата, лучше меня, честного человека, понявшие уготованную мне участь после концлагеря?
На Соловках Лифантов «поскользнулся» впервые в конце мая 1930 года. Почти год он ни разу не был выявлен в нарушении лагерного порядка, хотя, приехав на Соловки нищим, у него очень скоро появилось три чемодана с носильными вещами, перина, подушка, постельное белье, одеяло и питался он не только лагерным пайком. Об этом постаралась соловецкая шпана. Во время поголовного выселения заключенных из кремля, в том числе и десятилетников, поздней осенью 1929 года, в связи с превращением всех помещений Кремля в колоссальный сыпнотифозный госпиталь, Лифантов из 14 рабочей роты попал сразу в общежитие электропредприятий, заняв коморку дежурного по электросети монтера при электромонтажной мастерской. К этому времени Лифантов уже был переведен из линейных монтеров в дежурные. Дежурных было два, они дежурили по суткам, имея, таким образом через сутки, двадцать четыре часа свободными от работы. Да и во время дежурства работы было мало, потому что под управлением Зиберта электросети были в образцовом состоянии и пробки перегорали редко, а обрывов проводов почти не было. Словом эта должность была легкой и оставляла много свободного времени Лифантову, в особенности для отлучек к шпане. На должность дежурного Лифантов попал не без давления на вольнонаемного заведующего электромонтажной мастерской Тарвойна, литовца по национальности, со стороны его жены. Тарвойн, так же как и его жена были заключенными, он по 58 статье на 3 года, она уголовница, с которой он познакомился в концлагере на Соловках и после освобождения они поженились. Жена Тарвойна вела весьма бесшабашный образ жизни, привыкши к таковому в уголовных шалманах. Обеды она не готовила, беря их в столовой для вольнонаемных, уборку комнаты и все хозяйственные дела делал муж, поскольку жена мнила себя великой актрисой на подмостках клуба вольнонаемных и для дома у нее времени не хватало. Кроме того она не порвала с уголовным миром, была легкого поведения и не зря поместила Лифантова в коморке электромонтажной мастерской.
Был выходной день, солнечный и довольно теплый для конца мая на Соловках; снег оставался лишь на северных склонах гор, а в затишье на припеке земля парила, показалась первая зелень. Правда остров еще был окован припоем льда, мешавшим открытию навигации, в Белом море полно еще было шуги, от которой тянуло остреньким ветерком, но в воздухе чувствовалась весна, первая весна моего заключения на Соловках. Выходной день также как-то умиротворял душу и я сидел у открытого окна нашей комнаты в общежитии, выходящего на юг в сторону Кремлевского озера. Мое внимание привлек быстро идущий от Кремля в сторону нашего общежития Лифантов. Через несколько минут он вбежал ко мне с деревянным чемоданом, который я ранее видел у него под койкой. Собственно это даже не был чемодан, а скорее сундучок с горбатой крышкой размером 40х60 см. «Купи его у меня, - почти выкрикнул Лифантов, - всего три рубля». Наличные советские деньги у меня были, но на них в магазине ничего нельзя было купить, так как расчет велся с заключенными по квитанциям на депонированные в кассе лагеря личные деньги заключенных. У меня все еще не было чемодана и вещи пылились в мешке под койкой. Кроме того такой чемодан, хотя и представлял собой дополнительную тяжесть на этапе, мог именно на нем очень пригодится для отдыха на нем во время привала на марше. Словом чемодан был мне действительно нужен и я его купил, отдав Лифантову деньги. Эти три рубля и погубили Лифантова. Я не обратил внимания на его возбужденное состояние и только потом сообразил, что он уже был навеселе. Лифантов убежал с деньгами, на них где-то еще хватил денатурата для храбрости и вонзил нож в бок одной малолетке, ученицы электромонтажной мастерской. Она была марухой Лифантова. То ли она ему отказала, то ли ему спьяну показалось, что у него есть счастливый соперник, но в припадке ревности Лифантов решил ее зарезать. Девчонку спасли, она выжила, а Лифантова сразу же забрали в 11 роту и через несколько дней мы узнали об отправке его в штрафной изолятор на Секирную гору сроком на 6 месяцев.
Половая распущенность Лифантова была характерна для всех уголовников. Значительно позже я как-то с ним сидел у окна в управлении электросетями. Со второго этажа нам хорошо была видна дорога, по которой показалась идущая без конвоя недавно привезенная на Соловки студентка-белоруска по 58-й статье на 10 лет. Под следствием она не потеряла своей упитанности и форм. «Вот эту бы …», - сказал Лифантов. Он не договорил, он меня все же стеснялся, но из его глазных впадин выглянул такой скот, что у меня ноги подкосились.
Итак, Лифантов попал на Секирку в штрафизолятор и ни у кого не оставалось сомнений в его гибели там. Однако месяца через два он появился у нас на электростанции, правда очень похудевший, но такой же наглый, как всегда. Ему повезло. Отсидев на «жердочке» в белье несколько дней в продуваемом всеми ветрами здании церкви на Секирной горе, в которой отсутствовали рамы в оконных проемах, и, не схвативши воспаление легких благодаря теплому времени года, Лифантов попал на электростанцию Савватьевского лагпункта, на территории которого была Секирная гора. Электромонтера там как раз не было и заведующий Савватьевской электростанцией, заключенный венгерский коммунист, упросил передать ему Лифантова. Лифантов приехал в Кремль, правда с конвоиром, за моторным топливом. У всех он выпрашивал съестное и все кто чем мог снабдили его.
Таким образом Лифантов благополучно отбыл свой штрафной срок и осенью 1930 года снова вернулся в электромонтажную мастерскую на должность дежурного электромонтера и снова занял свою коморку. Возвращению Лифантова на прежнюю должность безусловно помогло, недоброй памяти, постановлении СНК 1930 года о воспитании «социально-близких» уголовников. И это же постановление, коренным образом изменившее лагерную конъюнктуру, дало возможность Лифантову развернуть преступную деятельность на Соловках.
Поскольку Лифантов, как король, действовал через уголовников-членов его шайки, преступная его деятельность в 1930-31 годах была почти незаметна для нас. Никакие уголовники его не посещали в электромонтажной мастерской, никакой картежной игры на глазах он не вел. Иногда он отлучался, даже на целые сутки. Правда иногда нас поражало обилие его имущества, сменявшееся абсолютной пустотой чемоданов, а иногда и отсутствие их и даже постели. Это соответствовало удачным кражам и выигрышу в карты или проигрышу в карты. Однажды Лифантов так проигрался, что вынужден был выковырять все золотые коронки из своего рта. Однако с выбытием Зиберта в июне 1932 года, Лифантов перестал стесняться, почти не скрывал своего участия в лагбандитизме. Он очень часто стал предлагать мне и контролеру электросетей Шапиро, с которым мы помещались в одной комнате разные продукты, явно похищенные со склада, - мороженое мясо, крупу, сахар. В 1932 году очень обострился в концлагере голод и Лифантов предлагал продукты по баснословным ценам. Кроме весьма скудного питания на кухне, в то время заключенным, в зависимости от занимаемой должности, ежемесячно давалась продовольственная карточка и премиальные деньги для выкупа этих продуктов. Однако карточки не отоваривались ввиду отсутствия продуктов, а деньги у меня копились по 20-30 рублей в месяц. Таким образом мы с Шапиро иногда разрешали себе поесть мясного супа из говядины, которой я не пробовал более трех лет, или напиться сладкого чая. За небольшой кусок мяса Лифантов брал 100 рублей, за горстку сахара столько же. Благодаря Лифантову в этот период мы несколько раз вкусно и питательно поели.
Несмотря на хорошее ко мне отношение Лифантова, у меня с ним вышел крупный конфликт, когда он стал моим подчиненным. Я уже был заведующим электросетями, мы помещались в другом здании, где была только электромонтажная мастерская в первом этаже и две маленьких комнаты в мансардном помещении. В одной было управление электросетями, там же мы и помещались с контролером, в другой два дежурных электромонтера, в том числе и Лифантов. Последний повадился водить к себе в комнату свою очередную маруху. В случае если бы патруль при очередном обходе зданий застал бы у Лифантова эту уголовницу, то не только он и она, но и я, как администратор допустивший нарушение лагерного порядка во вверенном мне учреждении, были бы немедленно посажены в 11 роту на определенный срок, а потом меня бы сняли на общие работы. Я предупредил Лифантова, чтобы он прекратил свидания со своей марухой в нашем здании и объяснил, хотя он прекрасно знал, какие последствия он навлечет и на себя и на меня. Лифантов весело мне ответил, что никакой опасности для меня нет, так как его маруха подруга марухи начальника Кремлевского лагпункта, заключенного чекиста с Киевского вокзала города Москвы, получившего десятилетний срок за убийство своей невесты. Такое шаткое заступничество, случись что-нибудь, меня не удовлетворяло и я повторил, уже в форме приказания, Лифантову запрет допускать его маруху в наше здание.
Через несколько часов после нашего разговора маруха Лифантова снова пришла. Я вызвал Лифантова в свою комнату и повторил свое распоряжение. Неожиданно Лифантов набросился на меня с кулаками, я еле успел увернуться от удара. Мне удалось припереть Лифантова столом в угол, откуда он стал осыпать нецензурной бранью, а затем перешел на обвинение меня в контрреволюции, якобы он сам слышал, как я в пьяном виде пел «Боже царя храни». Глупее ничего нельзя было придумать, так как, во-первых, я никогда не был пьян и вообще спиртного в рот не брал, во-вторых, никогда монархистом не был и единоличную власть ненавидел. Меня эта ложь настолько возмутила, что я хотел переступить раз и навсегда взятое правило не обращаться к чекистам против заключенного, и вызвать по телефону патруль для ареста Лифантова. Однако я вовремя одумался. Лифантов отделался бы несколькими сутками пребывания в 11 роте в худшем для него случае, а мне грозило бы в лучшем случае добавление срока за «контрреволюцию», если бы Лифантов в присутствии патруля повторил свои вздорные обвинения по моему адресу. Ему бы поверили, а мне нет, как политзаключенному. Драться с ним тоже мне не улыбалось и тут я почему-то решил окатить его водой из подвернувшегося мне под руку ведра. Вероятно весь пыл Лифантова был из желания покрасоваться петухом перед своей марухой, а облитый водой он стал мокрой курицей. Маруха немедленно ушла, Лифантов сразу замолк, я позволил ему отодвинуть стол и выйти из угла. Через несколько часов мы с ним разговаривали как будто ничего не случилось. Маруха его больше к нам не приходила.
Я все же обо всем доложил заведующему электропредприятий заключенному инженеру Гейфелю. Мы с ним обсудили и пришли к заключению замять этот инцидент, так как, во-первых, мне все же не хотелось сажать заключенного, хотя бы и уголовника в 11 роту, во-вторых, фактическая власть в концлагере принадлежала уголовникам, они как раз были в апогее своей силы, как социально-близкие, и неизвестно как бы я еще мог пострадать и от чекистов и от уголовников.
Недели через две после описанного выше инцидента, в одну из сентябрьских ночей 1932 года я был разбужен ярким светом направленным мне в лицо. Открыв глаза, я увидел солдата войск ОГПУ. «Арест, - промелькнуло у меня в голове, арест в лагере, хуже ничего не могло быть, - дело рук Лифантова». Солдат тихо спросил: «Кто здесь старший»? Я ответил, что я заведующий. Тогда солдат нагнулся и еще тише сказал: «Беру у Вас Лифантова». Мы с контролером Н. быстро оделись и с солдатом прошли в комнату дежурных монтеров. Солдата в здание впустил другой дежурный монтер, болгарский коммунист и стукач, Шаранков, сидевший по 58-й статье с десятилетним сроком заключения. Лифантов крепко спал. Я подумал о легкомыслии ИСЧ посылать для ареста, хотя бы и в лагере, такого матерого бандита одного солдата, хотя, вероятно, рассчитывали и на Шаранкова, возможно, которому, как стукачу, все было заранее известно и потому он впустил солдата совершенно бесшумно. Солдат вынул наган из кобуры, направил на Лифантова, а Шаранков разбудил последнего. Солдат приказал Лифантову встать, одеться и собрать вещи. Лифантов наружно не волновался, не знаю что у него было в душе, но мне кажется, он искренно верил в засилье уголовников и в лагерной администрации, а потому не опасался за свою судьбу. Он оделся, свернул свою постель, туго перетянув ремнем. Когда Лифантов ее скатывал, он с чисто профессиональной ловкостью метнул мне свой бумажник так, что ни солдат, ни Шаранков, ни Н. ничего не заметили. Я быстро спрятал бумажник в карман. Тюк с периной оказался очень громоздким, под ним и взятым наперевес чемоданом, Лифантов почти исчез. Еще два чемодана Лифантов взял в руки, согнувшись под их тяжестью. Король был имущим. «Нашлепали (т.е. оклеветали), - сказал Лифантов на лагерном жаргоне, - Соловки! Вчера только в клубе вольнонаемных разговаривал со старшим следователем ИСЧ»! Сообщение о разговоре с таким высокопоставленным в концлагере лицом не произвело на солдата никакого впечатления - Лифантова отвел солдат в следственный изолятор в первый этаж здания управления Соловецкого отделения.
Содержание бумажника Лифантова доставило мне новые переживания. В бумажнике оказалось около пяти тысяч советскими деньгами. Оба мы с моим другом контролером Н., от которого у меня не было секретов, потому что я доверял ему вполне, были настолько ошеломлены, что так больше и не уснули, прикидывая что делать с деньгами? Сдать в ИСЧ - от уголовников несдобровать, молчать - найдут при обыске, тоже головы не сносить, ИСЧ с радостью причислит каэра к шайке бандитов. Из раздумий нас вывел утром худенький, бледненький, в каком-то почти полностью изношенном лагерном обмундировании, шпаненок из малолеток, появившийся в электромонтажной мастерской после ухода монтеров на линию и искавший меня по имени. «Уголовная связь заработала, - подумал я, - наверное от Лифантова». И я не ошибся - сунутая мне шпаненком записка на маленьком обрывке грязной бумаги, написанная карандашом была такого содержания: «На деньги делай передачи в следизолятор. Жорж». Решая вопрос об использовании денег, эта директива еще более усложняла вопрос: кто будет носить передачи бандиту, не рискуя быть причисленным к его шайке, и где покупать продукты? На последний вопрос сразу же сделал предложение малолетний уголовник: «Сколько и чего надо буду я вам приносить, были бы деньги». Хищение и продажа продуктов на черном рынке Соловков продолжались, уголовники действовали, несмотря на аресты в лагере уголовников. Мы были уверены и эта наша уверенность потом подтвердилась, что не один Лифантов был арестован. Н., как я уже рассказывал о нем, в любой момент старался сделать что-либо доброе другому человеку, и тут он предложил носить передачи. Я не соглашался, зная чем Н. рискует, однако он, сам вполне сознавая на какой риск идет, все изображал в розовом свете и продолжал меня уговаривать. Я наконец согласился, мы заказали малолетке буханку хлеба - 200 рублей, две пачки махорки за ту же сумму, 100 граммов леденцов - 50 рублей. Я знал эти цены, ведь был голод, но я не имел таких бешеных денег, да и потом воздерживался покупать у уголовников, за исключением двух-трех случаев и только у Лифантова. Через несколько часов наш поставщик все честно доставил нам и Н. пошел с передачей. Не думал я, что Н. вернется, но он благополучно вернулся, сделав передачу Лифантову в следизолятор и еще посмеялся над моими страхами, думаю, наигранно, чтоб успокоить меня.
Так шли дни. Через день, два этот самый несовершеннолетний уголовник регулярно появлялся в электромонтажной мастерской, приносил продукты, получал деньги, а Н. носил передачи в следизолятор. Я все время ожидал неприятности: ареста, вызова в ИСЧ или просто телефонного оттуда звонка. Не могли же не знать в ИСЧ об этих передачах и о том кто их делает? Но все было спокойно, очевидно ИСЧ было настолько инфильтровано уголовниками, что нам за помощь бандиту ничего не грозило.
В течение менее чем месяца все деньги на передачи оказались исчерпанными, об этом я предупредил малолетку и он исчез из нашего поля зрения, нисколько не удивившись моему сообщению. Очевидно и сумма была точно известна уголовникам вне стен следизолятора. Мы с Н. вздохнули свободно.
Вскоре, после окончания передач, это было в середине октября 1932 года, концлагерь на Соловках был объявлен на чрезвычайном положении. Правда роты и бараки с заключенными оказались не на замке, но многочисленные патрули совершенно не давали проходу заключенным по лагерю, буквально через несколько шагов снова и снова проверяя личность по «сведениям». Оказалось, что ночью из следизолятора бежали все содержавшиеся там бандиты, около сорока заключенных. Они подпилили решетку в окне, охрана ничего «не слышала». Мало того, как потом выяснилось, уголовники, в том числе и Лифантов, бежали в гражданской одежде, которая хранилась в цейхгаузе в следизоляторе под замком. Начальство рвало и метало. Дежуривших в ту ночь тюремщиков сразу же посадили в следизолятор, но пришлось сообщить в Кемь в УСЛАГ. Оттуда прибыл начальник 3 отдела (ИСО) с бригадой вольнонаемных следователей, за ним через несколько дней полк пограничников для поимки беглецов, которым с острова бежать было не на чем и они скрывались в лесах. Большой Соловецкий остров был разделен на сектора, обыск каждого возложили на полуроту пограничников во главе с чекистом из администрации концлагеря. Двухнедельный обыск ничего не дал, ни одна полурота ничего не обнаружила. Остроумнее всех поступил начальник КВЧ (Культурно-воспитательной части) Михайлов, бывший дипкурьер Наркоминдела. В дипломатической почте Михайлов весьма успешно провозил из Парижа дамские чулки, сбывая их в Москве по весьма прибыльным ценам. За спекуляцию он и получил штраф - проработать вольнонаемным в концлагерях три года. Очевидно, за свое бескультурье и полную невоспитанность, Михайлов и был назначен начальником Культурно-воспитательной части Соловецкого отделения. В секторе Михайлова был продовольственный склад лагпункта Муксалма и он правильно рассчитал, что на этот склад нападут голодные беглецы, если они находятся в его секторе. Поэтому он не гонял пограничников по топям и мокрому снегу, а устроил несколько засад у склада и спокойно ждал больше двух недель. Расчет оказался правильный, в одну из ночей банда сделала налет на склад, попала в засаду и без единого выстрела всех тридцать с лишним беглецов, озябших и промокших до костей, связанными он доставил обратно в следизолятор. Лифантов был в их числе.
Через несколько дней после поимки беглецов раздался днем телефонный звонок. «Кто у телефона»? Я назвал себя. «Говорит следователь ОГПУ. (мысленно я отметил не ИСЧ) не можете ли Вы, - продолжал вежливый голос в трубке, прислать мне в комнату (и он назвал № комнаты) того паренька, который носил передачи Лифантову». У меня подкосились ноги, Н. побледнел. Делать было нечего, мы попрощались с Н. и он пошел в Управление отделения в указанную комнату. Вскоре он прибежал радостный и с порога крикнул: «Все хорошо». Следователь, вольнонаемный чекист, был очень вежлив, сразу же успокоил Н., что поскольку у него 58-я статья, он ничего общего с бандой не может иметь, и просил Н. опознать того тюремщика в следизоляторе, который принимал для Лифантова передачи, поскольку есть подозрение, что через этого тюремщика Лифантов получил напильник для подпилки решетки перед бегством. Н. чистосердечно признался, что не видел лица тюремщика, так как сам отворачивался, чтоб его лицо не запомнили. На этом и закончилась благополучно эпопея передач Лифантову.
Последний раз я видел Лифантова на расстоянии 80-100 метров, когда в погожий мартовский денек 1933 года его, в числе других сорока бандитов, везли на расстрел на Секирную гору, где через час он свалился в яму с двумя пулями в затылке. Так закончил в возрасте около сорока лет свою преступную жизнь Лифантов.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ
Лифантов была его настоящая фамилия, под которой он и получил свой предпоследний приговор - расстрел, замененный 10 годами заключения в лагере особого назначения на Соловках по совокупности целой серии статей уголовного кодекса, начиная с 59-й (бандитизм). У его было еще шесть фамилий, под которыми он был судим неоднократно за совершенные им преступления, в том числе убийства милиционера и одного гражданского лица, побеги из тюрем и с этапов, ограбления касс и частных лиц. Уголовником он стал еще в дореволюционное время и продолжал быть и при советской власти. Лифантов был воровской король и имел самую «высшую» в уголовном мире специальность «медвежатника», то есть грабителя сейфов. Он был электромонтер и при взломе сейфов пользовался электродрелью, без всякого набора ключей и «фомок», применение которых он считал в своем «деле» кустарщиной. С явным восторгом Лифантов вспоминал первые годы революции, когда можно было совершенно безнаказанно грабить всех обывателей подряд под видом их принадлежности к буржуазии. Однако к концу 1919 года он уже попал за грабежи в известную петроградскую тюрьму «Кресты», где был свидетелем массового расстрела чекой нескольких тысяч политзаключенных, продолжавшегося несколько дней и ночей в первых числах января месяца 1920 года. Об этой жуткой трагедии, когда погиб цвет русской нации, я услышал впервые от Лифантова. Расстрелом руководил и лично принимал участие комендант расстрела петроградской чека (существовала такая должность, камуфлировавшее всем известное понятие палач) Бозе. «В кожаной куртке, кожаных брюках, кожаных сапогах и кожаном авиаторском шлеме, застегнутом под подбородком, с которого спускалась на грудь большая рыжая борода, с маузером в руках, всегда пьяный», - таким обрисовывал Лифантов палача ЧеКа Бозе. В последних числах декабря 1919 года был издан декрет об отмене смертной казни. Зиновьев, бывший тогда председателем Северных коммун с центром в Петрограде отдал распоряжение о немедленном расстреле всех арестованных политзаключенных находящихся в петроградских тюрьмах приговоренных чекой или находящихся еще под следствием, чтобы поставить центральные власти перед совершившимся фактом. Мертвых ведь не оживишь. Возмездие настигло Зиновьева в 1938 году, вероятно он вспомнил свое распоряжение, когда его самого расстреливали.
У Лифантова на воле была жена, с которой он жил в краткие моменты своей легальной жизни. По-видимому, она была не уголовница, добропорядочная женщина, очень несчастная с таким мужем, любовь к которому пересиливала невзгоды сопряженные с поведением ее мужа. Внешне Лифантов не представлял собой ничего привлекательного. Приземистый, ниже среднего роста с круглой головой таким же лицом тюремной бледности, со скудной растительностью, Лифантов выделялся лишь обилием татуировки, которая покрывала не только всю спину, грудь, живот, руки, но и даже ноги до ступней. И какой только порнографии не было нарисовано на нем, а женскими именами так и пестрели его руки от пальцев до плеч. Водянистые глаза Лифантова не выражали ни единой мысли, в них не загоралось ни единой искры, когда он рассказывал о своих бандитских и любовных похождениях группировавшимся вокруг него ворам. Что в этих рассказах было из действительности, а что плодом его фантазии осталось загадкой навсегда.
С Бутырской тюрьмы в Москве, где я впервые встретился с Лифантовым, наши пути в заключении все время переплетались. В нашу общую камеру Лифантова, сильно обносившегося, худого и очень бледного, привезли в марте 1929 года из московской Таганской тюрьмы, где он отбывал очередной десятилетний срок под фамилией Медведев. В Таганской тюрьме «Медведев» успел отсидеть только не более двух лет из положенных ему десяти, но как электромонтера его уже допускали к работе даже на «баркасе», то есть на наружной стене тюрьмы и он, по-видимому, уже составил план очередного побега, который осуществить не успел, сожаление о чем у него прорывалось в разговорах со шпаной. Но не планирование побега решило судьбу Лифантова-Медведева. Изъятие его из срочных заключенных Таганской тюрьмы и перевод в следственную камеру Бутырской тюрьмы явилось следствием раскрытия всех его фамилий, под которыми он совершал грабежи.
В 1928 году МУР (Московский уголовный розыск) резко повысил уровень своей работы, пригласив к себе на работу выдающегося криминалиста, бывшего помощника начальника уголовного розыска Московского полицейского управления, фамилию которого я, к сожалению, не помню. Этот выдающийся криминалист по своей огромной практике знал не только в лицо, но и «почерк» каждого уголовника, то есть невидимые для обыкновенных людей способы ограбления, присущие каждому уголовнику. Старый работник угрозыска внушал священный ужас всем уголовникам, которые при одном упоминании его фамилии теряли свою наглость и становились покорными своей судьбе, как овцы. Раскрытие преступлений сразу же обрушилось лавиной на уголовный мир, отбывающие сроки по тюрьмам под другими фамилиями уголовники получали предъявление обвинений в совершении и других ими преступлений под иными фамилиями. С первого и единственного, притом дневного, допроса Лифантов пришел в камеру не похожий на себя. Куда девался наглый вид, быстро набранный им за несколько дней пребывания в нашей камере? Лифантов, и без того не блиставший упитанностью, еще более похудел и осунулся за какой-нибудь час. Он сел на край нар, опустив голову. Сплоченная им шпана тесно окружила его с вопросом «что»? Лифантов только произнес фамилию этого криминалиста, поджал губы и потряс головой, как бы стряхивая с себя неотвязчивую мысль. Произнесенная им фамилия отбросила от него всю шпану, точно Лифантов был ручной гранатой со спущенным запалом. Я видел как побледнели лица у шпаны, как в ужасе расширились у них зрачки, уставившиеся на Лифантова, от которого они уже не могли оторваться. «Все известно, не успел смыться (т.е. бежать)», - сказал Лифантов, безнадежно махнул рукой и повалился на нары, с которых он встал только на следующее утро. Я ясно слышал как этот матерый бандит ночью всхлипывал.
Постепенно привычка все время ходить на грани смерти восторжествовала и уже через несколько дней Лифантов верховодил шпаной и вел себя с той же наглостью, что и до допроса. И все же чувствовалось у него ожидание расстрела, перевода в камеру смертников. Его судило заочно особое совещание ОГПУ, так называемая «Тройка», по Москве. Когда Лифантов вернулся из коридора, вызванный туда дежурным для объявления приговора, радости его не было конца. Замена расстрела десятью годами заключения (в который раз ?!)! Лифантов мог считать этот приговор просто выигрышем в лотерее, и притом крупным выигрышем. «Дешево отделался» излучала его физиономия. Он никогда и до и после не был таким радостным. Сразу же стал собираться на этап, с которым Лифантов и был отправлен в мае 1929 года из Бутырской тюрьмы на Соловки в концлагерь.
Встретился я с Лифантовым на Соловках, совершенно неожиданно для меня, месяца через полтора после моего прибытия туда. Он работал линейным электромонтером и пришел в кладовую электропредприятий вместе с другими монтерами получать материал. Лифантов сразу подошел ко мне, сунул свою лапу: «Я знал, что ты здесь», - и, понизив голос, продолжал: «На замок чемодан не запирай». Более неприятной встречи и такого «совета» нельзя было и представить. Совет о замке, скорее приказ воровского короля, я и не мог выполнить, так как чемодана у меня вообще не было, а носильные вещи лежали все в тех же мешках, с которыми я был отправлен из Бутырской тюрьмы. Но я очень обеспокоился за целость своих вещей, считая их потерянными, предположив, что они уже проиграны ворами в карты.
Оказывается, я глубоко ошибался и понял это только значительно позже, когда я с Лифантовым оказался проживающим в одном помещении в общежитии электропредприятий. Тогда у меня уже появился чемодан и Лифантов объяснил мне подробнее свою заботу о замке на моем чемодане: «Не вводи в соблазн жуликов (т.е. воров), не утерпят взломать чтоб посмотреть, что у тебя есть, а если не заперт, то откроют, посмотрят и ничего у тебя не возьмут, а так тебе придется чинить замок. А если и возьмут у тебя что, так ты мне скажи, мигом вернут все, я прикажу»! Я задумался над этой фразой воровского короля и стал припоминать все мои с ним отношения.
Когда Лифантова привезли голодного и оборванного в Бутырскую тюрьму, я не знал кто он, по какой статье посажен. Мне просто стало жаль этого арестанта и я, движимый долгом христианина, поделился с ним только что полученной передачей от Политического красного креста, хотя и сам был сильно истощен на тюремном пайке, поскольку передачи от матери были запрещены. Лифантов поел с жадностью, он был очень голоден. Этот акт гуманности в отношении воровского короля, оказывается, поставил меня под охрану воровского неписаного закона. С этого момента моя личность и мои вещи стали неприкосновенными для воров и кто бы из них посягнул на меня карался бы немедленно королем, под властью которого находился этот вор с возвращением всех украденных вещей. Перед этим парадоксом может стать в тупик любой психолог. Как могли совершенно аморальные уголовники включить в свой жестокий первобытный закон такой благородный пункт, выполнение которого вряд ли встретишь у многих членов самого цивилизованного общества - добром отвечать на добро?! За все время моего пребывания в концлагерях у меня не пропало ни одной вещи, хотя я никогда ничего не запирал, на меня не было совершено ни одного нападения уголовников. При той чрезвычайно эффективной внутренней связи в уголовном мире этот наложенный на меня Лифантовым иммунитет был действителен всюду и даже после его расстрела. Мало того, когда меня освобождали из концлагеря, а я еще не покинул его пределы, ко мне подошел заключенный, совершенно мне незнакомый: «Лифантова знаешь?», спросил он меня. Засученный до локтей рукава, распахнутая на груди рубашка обнажали невероятное количество татуировок. Радость освобождения моментально сменилась у меня неприятным чувством - что ему еще от меня надо? «Так он расстрелян на Соловках в 1933 году», - ответил я. Мое сообщение нисколько его не поразило. «Знаю, - коротко бросил он, - теперь запомни», - и он назвал мне адрес и имя в том городе, куда я ехал, чтобы у этого лица я мог получить чистый паспорт на вымышленную фамилию. Я не собирался идти на нелегальщину и я наотрез отказался. Он повторил еще раз адрес и имя и добавил: «Все равно они жизни тебе не дадут под своей фамилией, раз ты побывал в лагере»!
Я, конечно, не воспользовался адресом, тут же его забыл, но последнюю фразу - ох, как я часто вспоминал потом, очутившись на так называемой воле, на воле, которая для бывшего заключенного по 58-й статье была скорее неволей. С выданным мне волчьим паспортом меня не приняли в том городе, куда я поехал, даже рядовым электромонтером на коммунальной электростанции. Во все предприятия и учреждения с повышенными окладами доступ мне был закрыт. Каждый осел мог меня лягать безнаказанно, это даже считалось доблестью, ведь у меня была 58-я статья! Я мог проживать только в захолустных городках, с моим паспортом я не мог появляться ни в одном большом городе, в областных городах я не мог переночевать в гостинице хотя бы одну ночь! Все эти нарушения с моей стороны паспортного режима грозили мне новым сроком заключения от 3 до 5 лет! Ну как тут не вспомнить слова уголовника: «Все равно они жизни тебе не дадут»! Таким бесправным изгоем я прожил почти всю свою жизнь и только в старости через 28 лет после ареста меня признали невиновным и я получил настоящий паспорт - с ума сойти! Последнюю фразу сказал мне один адвокат, когда я к нему обратился в 1957 году за разъяснением прав приобретенных мною после моей реабилитации, а он сопоставляя даты моего ареста и реабилитации высчитал срок в двадцать восемь лет, срок моих гонений и притеснений. За что? Да, действительно было правильнее сразу после освобождения из концлагеря перестать быть самим собой, явиться по указанному мне уголовником адресу, получить чистый паспорт на вымышленную фамилию и не испытать всего того, что я испытал и после освобождения из концлагеря, включая и 1937-39 годы, когда каждую ночь я ждал нового ареста, когда я кончал все дела обязательно до вечера, потому что не знал, где я встречу рассвет следующего дня - не за решеткой ли? Мои опасения повторного заключения в концлагерь в годы пика сталинского террора были далеко не безосновательны. В прокуратуре Ленинградского военного округа, которая пересматривала в 1957 году, по моей жалобе, мое «дело», у меня вышел любопытнейший разговор с одним майором юстиции. Когда он установил по документам, что я был посажен в концлагерь в 1929 году, а освобожден в 1936, он спросил меня: «Сколько раз Вы сидели?», - на что я ему удивленно ответил: «Один, и этого хватит»! Майор посмотрел на меня недоумевающее и спросил: «Так как же Вас в 1937 году не посадили? Ведь Вы понимаете, что в 1937 году Вас могли посадить за то, что Вы уже раз сидели?!». Комментарии к законности в сталинскую эпоху, как говорится, излишни. Возвращаясь к предложению сделанному мне уголовником - получению мною чистого паспорта на вымышленную фамилию, меня занимает вопрос: неужели «социально-близкие» преступники и по психологии были близки к лицам возглавлявшим, так называемую, диктатуру пролетариата, лучше меня, честного человека, понявшие уготованную мне участь после концлагеря?
На Соловках Лифантов «поскользнулся» впервые в конце мая 1930 года. Почти год он ни разу не был выявлен в нарушении лагерного порядка, хотя, приехав на Соловки нищим, у него очень скоро появилось три чемодана с носильными вещами, перина, подушка, постельное белье, одеяло и питался он не только лагерным пайком. Об этом постаралась соловецкая шпана. Во время поголовного выселения заключенных из кремля, в том числе и десятилетников, поздней осенью 1929 года, в связи с превращением всех помещений Кремля в колоссальный сыпнотифозный госпиталь, Лифантов из 14 рабочей роты попал сразу в общежитие электропредприятий, заняв коморку дежурного по электросети монтера при электромонтажной мастерской. К этому времени Лифантов уже был переведен из линейных монтеров в дежурные. Дежурных было два, они дежурили по суткам, имея, таким образом через сутки, двадцать четыре часа свободными от работы. Да и во время дежурства работы было мало, потому что под управлением Зиберта электросети были в образцовом состоянии и пробки перегорали редко, а обрывов проводов почти не было. Словом эта должность была легкой и оставляла много свободного времени Лифантову, в особенности для отлучек к шпане. На должность дежурного Лифантов попал не без давления на вольнонаемного заведующего электромонтажной мастерской Тарвойна, литовца по национальности, со стороны его жены. Тарвойн, так же как и его жена были заключенными, он по 58 статье на 3 года, она уголовница, с которой он познакомился в концлагере на Соловках и после освобождения они поженились. Жена Тарвойна вела весьма бесшабашный образ жизни, привыкши к таковому в уголовных шалманах. Обеды она не готовила, беря их в столовой для вольнонаемных, уборку комнаты и все хозяйственные дела делал муж, поскольку жена мнила себя великой актрисой на подмостках клуба вольнонаемных и для дома у нее времени не хватало. Кроме того она не порвала с уголовным миром, была легкого поведения и не зря поместила Лифантова в коморке электромонтажной мастерской.
Был выходной день, солнечный и довольно теплый для конца мая на Соловках; снег оставался лишь на северных склонах гор, а в затишье на припеке земля парила, показалась первая зелень. Правда остров еще был окован припоем льда, мешавшим открытию навигации, в Белом море полно еще было шуги, от которой тянуло остреньким ветерком, но в воздухе чувствовалась весна, первая весна моего заключения на Соловках. Выходной день также как-то умиротворял душу и я сидел у открытого окна нашей комнаты в общежитии, выходящего на юг в сторону Кремлевского озера. Мое внимание привлек быстро идущий от Кремля в сторону нашего общежития Лифантов. Через несколько минут он вбежал ко мне с деревянным чемоданом, который я ранее видел у него под койкой. Собственно это даже не был чемодан, а скорее сундучок с горбатой крышкой размером 40х60 см. «Купи его у меня, - почти выкрикнул Лифантов, - всего три рубля». Наличные советские деньги у меня были, но на них в магазине ничего нельзя было купить, так как расчет велся с заключенными по квитанциям на депонированные в кассе лагеря личные деньги заключенных. У меня все еще не было чемодана и вещи пылились в мешке под койкой. Кроме того такой чемодан, хотя и представлял собой дополнительную тяжесть на этапе, мог именно на нем очень пригодится для отдыха на нем во время привала на марше. Словом чемодан был мне действительно нужен и я его купил, отдав Лифантову деньги. Эти три рубля и погубили Лифантова. Я не обратил внимания на его возбужденное состояние и только потом сообразил, что он уже был навеселе. Лифантов убежал с деньгами, на них где-то еще хватил денатурата для храбрости и вонзил нож в бок одной малолетке, ученицы электромонтажной мастерской. Она была марухой Лифантова. То ли она ему отказала, то ли ему спьяну показалось, что у него есть счастливый соперник, но в припадке ревности Лифантов решил ее зарезать. Девчонку спасли, она выжила, а Лифантова сразу же забрали в 11 роту и через несколько дней мы узнали об отправке его в штрафной изолятор на Секирную гору сроком на 6 месяцев.
Половая распущенность Лифантова была характерна для всех уголовников. Значительно позже я как-то с ним сидел у окна в управлении электросетями. Со второго этажа нам хорошо была видна дорога, по которой показалась идущая без конвоя недавно привезенная на Соловки студентка-белоруска по 58-й статье на 10 лет. Под следствием она не потеряла своей упитанности и форм. «Вот эту бы …», - сказал Лифантов. Он не договорил, он меня все же стеснялся, но из его глазных впадин выглянул такой скот, что у меня ноги подкосились.
Итак, Лифантов попал на Секирку в штрафизолятор и ни у кого не оставалось сомнений в его гибели там. Однако месяца через два он появился у нас на электростанции, правда очень похудевший, но такой же наглый, как всегда. Ему повезло. Отсидев на «жердочке» в белье несколько дней в продуваемом всеми ветрами здании церкви на Секирной горе, в которой отсутствовали рамы в оконных проемах, и, не схвативши воспаление легких благодаря теплому времени года, Лифантов попал на электростанцию Савватьевского лагпункта, на территории которого была Секирная гора. Электромонтера там как раз не было и заведующий Савватьевской электростанцией, заключенный венгерский коммунист, упросил передать ему Лифантова. Лифантов приехал в Кремль, правда с конвоиром, за моторным топливом. У всех он выпрашивал съестное и все кто чем мог снабдили его.
Таким образом Лифантов благополучно отбыл свой штрафной срок и осенью 1930 года снова вернулся в электромонтажную мастерскую на должность дежурного электромонтера и снова занял свою коморку. Возвращению Лифантова на прежнюю должность безусловно помогло, недоброй памяти, постановлении СНК 1930 года о воспитании «социально-близких» уголовников. И это же постановление, коренным образом изменившее лагерную конъюнктуру, дало возможность Лифантову развернуть преступную деятельность на Соловках.
Поскольку Лифантов, как король, действовал через уголовников-членов его шайки, преступная его деятельность в 1930-31 годах была почти незаметна для нас. Никакие уголовники его не посещали в электромонтажной мастерской, никакой картежной игры на глазах он не вел. Иногда он отлучался, даже на целые сутки. Правда иногда нас поражало обилие его имущества, сменявшееся абсолютной пустотой чемоданов, а иногда и отсутствие их и даже постели. Это соответствовало удачным кражам и выигрышу в карты или проигрышу в карты. Однажды Лифантов так проигрался, что вынужден был выковырять все золотые коронки из своего рта. Однако с выбытием Зиберта в июне 1932 года, Лифантов перестал стесняться, почти не скрывал своего участия в лагбандитизме. Он очень часто стал предлагать мне и контролеру электросетей Шапиро, с которым мы помещались в одной комнате разные продукты, явно похищенные со склада, - мороженое мясо, крупу, сахар. В 1932 году очень обострился в концлагере голод и Лифантов предлагал продукты по баснословным ценам. Кроме весьма скудного питания на кухне, в то время заключенным, в зависимости от занимаемой должности, ежемесячно давалась продовольственная карточка и премиальные деньги для выкупа этих продуктов. Однако карточки не отоваривались ввиду отсутствия продуктов, а деньги у меня копились по 20-30 рублей в месяц. Таким образом мы с Шапиро иногда разрешали себе поесть мясного супа из говядины, которой я не пробовал более трех лет, или напиться сладкого чая. За небольшой кусок мяса Лифантов брал 100 рублей, за горстку сахара столько же. Благодаря Лифантову в этот период мы несколько раз вкусно и питательно поели.
Несмотря на хорошее ко мне отношение Лифантова, у меня с ним вышел крупный конфликт, когда он стал моим подчиненным. Я уже был заведующим электросетями, мы помещались в другом здании, где была только электромонтажная мастерская в первом этаже и две маленьких комнаты в мансардном помещении. В одной было управление электросетями, там же мы и помещались с контролером, в другой два дежурных электромонтера, в том числе и Лифантов. Последний повадился водить к себе в комнату свою очередную маруху. В случае если бы патруль при очередном обходе зданий застал бы у Лифантова эту уголовницу, то не только он и она, но и я, как администратор допустивший нарушение лагерного порядка во вверенном мне учреждении, были бы немедленно посажены в 11 роту на определенный срок, а потом меня бы сняли на общие работы. Я предупредил Лифантова, чтобы он прекратил свидания со своей марухой в нашем здании и объяснил, хотя он прекрасно знал, какие последствия он навлечет и на себя и на меня. Лифантов весело мне ответил, что никакой опасности для меня нет, так как его маруха подруга марухи начальника Кремлевского лагпункта, заключенного чекиста с Киевского вокзала города Москвы, получившего десятилетний срок за убийство своей невесты. Такое шаткое заступничество, случись что-нибудь, меня не удовлетворяло и я повторил, уже в форме приказания, Лифантову запрет допускать его маруху в наше здание.
Через несколько часов после нашего разговора маруха Лифантова снова пришла. Я вызвал Лифантова в свою комнату и повторил свое распоряжение. Неожиданно Лифантов набросился на меня с кулаками, я еле успел увернуться от удара. Мне удалось припереть Лифантова столом в угол, откуда он стал осыпать нецензурной бранью, а затем перешел на обвинение меня в контрреволюции, якобы он сам слышал, как я в пьяном виде пел «Боже царя храни». Глупее ничего нельзя было придумать, так как, во-первых, я никогда не был пьян и вообще спиртного в рот не брал, во-вторых, никогда монархистом не был и единоличную власть ненавидел. Меня эта ложь настолько возмутила, что я хотел переступить раз и навсегда взятое правило не обращаться к чекистам против заключенного, и вызвать по телефону патруль для ареста Лифантова. Однако я вовремя одумался. Лифантов отделался бы несколькими сутками пребывания в 11 роте в худшем для него случае, а мне грозило бы в лучшем случае добавление срока за «контрреволюцию», если бы Лифантов в присутствии патруля повторил свои вздорные обвинения по моему адресу. Ему бы поверили, а мне нет, как политзаключенному. Драться с ним тоже мне не улыбалось и тут я почему-то решил окатить его водой из подвернувшегося мне под руку ведра. Вероятно весь пыл Лифантова был из желания покрасоваться петухом перед своей марухой, а облитый водой он стал мокрой курицей. Маруха немедленно ушла, Лифантов сразу замолк, я позволил ему отодвинуть стол и выйти из угла. Через несколько часов мы с ним разговаривали как будто ничего не случилось. Маруха его больше к нам не приходила.
Я все же обо всем доложил заведующему электропредприятий заключенному инженеру Гейфелю. Мы с ним обсудили и пришли к заключению замять этот инцидент, так как, во-первых, мне все же не хотелось сажать заключенного, хотя бы и уголовника в 11 роту, во-вторых, фактическая власть в концлагере принадлежала уголовникам, они как раз были в апогее своей силы, как социально-близкие, и неизвестно как бы я еще мог пострадать и от чекистов и от уголовников.
Недели через две после описанного выше инцидента, в одну из сентябрьских ночей 1932 года я был разбужен ярким светом направленным мне в лицо. Открыв глаза, я увидел солдата войск ОГПУ. «Арест, - промелькнуло у меня в голове, арест в лагере, хуже ничего не могло быть, - дело рук Лифантова». Солдат тихо спросил: «Кто здесь старший»? Я ответил, что я заведующий. Тогда солдат нагнулся и еще тише сказал: «Беру у Вас Лифантова». Мы с контролером Н. быстро оделись и с солдатом прошли в комнату дежурных монтеров. Солдата в здание впустил другой дежурный монтер, болгарский коммунист и стукач, Шаранков, сидевший по 58-й статье с десятилетним сроком заключения. Лифантов крепко спал. Я подумал о легкомыслии ИСЧ посылать для ареста, хотя бы и в лагере, такого матерого бандита одного солдата, хотя, вероятно, рассчитывали и на Шаранкова, возможно, которому, как стукачу, все было заранее известно и потому он впустил солдата совершенно бесшумно. Солдат вынул наган из кобуры, направил на Лифантова, а Шаранков разбудил последнего. Солдат приказал Лифантову встать, одеться и собрать вещи. Лифантов наружно не волновался, не знаю что у него было в душе, но мне кажется, он искренно верил в засилье уголовников и в лагерной администрации, а потому не опасался за свою судьбу. Он оделся, свернул свою постель, туго перетянув ремнем. Когда Лифантов ее скатывал, он с чисто профессиональной ловкостью метнул мне свой бумажник так, что ни солдат, ни Шаранков, ни Н. ничего не заметили. Я быстро спрятал бумажник в карман. Тюк с периной оказался очень громоздким, под ним и взятым наперевес чемоданом, Лифантов почти исчез. Еще два чемодана Лифантов взял в руки, согнувшись под их тяжестью. Король был имущим. «Нашлепали (т.е. оклеветали), - сказал Лифантов на лагерном жаргоне, - Соловки! Вчера только в клубе вольнонаемных разговаривал со старшим следователем ИСЧ»! Сообщение о разговоре с таким высокопоставленным в концлагере лицом не произвело на солдата никакого впечатления - Лифантова отвел солдат в следственный изолятор в первый этаж здания управления Соловецкого отделения.
Содержание бумажника Лифантова доставило мне новые переживания. В бумажнике оказалось около пяти тысяч советскими деньгами. Оба мы с моим другом контролером Н., от которого у меня не было секретов, потому что я доверял ему вполне, были настолько ошеломлены, что так больше и не уснули, прикидывая что делать с деньгами? Сдать в ИСЧ - от уголовников несдобровать, молчать - найдут при обыске, тоже головы не сносить, ИСЧ с радостью причислит каэра к шайке бандитов. Из раздумий нас вывел утром худенький, бледненький, в каком-то почти полностью изношенном лагерном обмундировании, шпаненок из малолеток, появившийся в электромонтажной мастерской после ухода монтеров на линию и искавший меня по имени. «Уголовная связь заработала, - подумал я, - наверное от Лифантова». И я не ошибся - сунутая мне шпаненком записка на маленьком обрывке грязной бумаги, написанная карандашом была такого содержания: «На деньги делай передачи в следизолятор. Жорж». Решая вопрос об использовании денег, эта директива еще более усложняла вопрос: кто будет носить передачи бандиту, не рискуя быть причисленным к его шайке, и где покупать продукты? На последний вопрос сразу же сделал предложение малолетний уголовник: «Сколько и чего надо буду я вам приносить, были бы деньги». Хищение и продажа продуктов на черном рынке Соловков продолжались, уголовники действовали, несмотря на аресты в лагере уголовников. Мы были уверены и эта наша уверенность потом подтвердилась, что не один Лифантов был арестован. Н., как я уже рассказывал о нем, в любой момент старался сделать что-либо доброе другому человеку, и тут он предложил носить передачи. Я не соглашался, зная чем Н. рискует, однако он, сам вполне сознавая на какой риск идет, все изображал в розовом свете и продолжал меня уговаривать. Я наконец согласился, мы заказали малолетке буханку хлеба - 200 рублей, две пачки махорки за ту же сумму, 100 граммов леденцов - 50 рублей. Я знал эти цены, ведь был голод, но я не имел таких бешеных денег, да и потом воздерживался покупать у уголовников, за исключением двух-трех случаев и только у Лифантова. Через несколько часов наш поставщик все честно доставил нам и Н. пошел с передачей. Не думал я, что Н. вернется, но он благополучно вернулся, сделав передачу Лифантову в следизолятор и еще посмеялся над моими страхами, думаю, наигранно, чтоб успокоить меня.
Так шли дни. Через день, два этот самый несовершеннолетний уголовник регулярно появлялся в электромонтажной мастерской, приносил продукты, получал деньги, а Н. носил передачи в следизолятор. Я все время ожидал неприятности: ареста, вызова в ИСЧ или просто телефонного оттуда звонка. Не могли же не знать в ИСЧ об этих передачах и о том кто их делает? Но все было спокойно, очевидно ИСЧ было настолько инфильтровано уголовниками, что нам за помощь бандиту ничего не грозило.
В течение менее чем месяца все деньги на передачи оказались исчерпанными, об этом я предупредил малолетку и он исчез из нашего поля зрения, нисколько не удивившись моему сообщению. Очевидно и сумма была точно известна уголовникам вне стен следизолятора. Мы с Н. вздохнули свободно.
Вскоре, после окончания передач, это было в середине октября 1932 года, концлагерь на Соловках был объявлен на чрезвычайном положении. Правда роты и бараки с заключенными оказались не на замке, но многочисленные патрули совершенно не давали проходу заключенным по лагерю, буквально через несколько шагов снова и снова проверяя личность по «сведениям». Оказалось, что ночью из следизолятора бежали все содержавшиеся там бандиты, около сорока заключенных. Они подпилили решетку в окне, охрана ничего «не слышала». Мало того, как потом выяснилось, уголовники, в том числе и Лифантов, бежали в гражданской одежде, которая хранилась в цейхгаузе в следизоляторе под замком. Начальство рвало и метало. Дежуривших в ту ночь тюремщиков сразу же посадили в следизолятор, но пришлось сообщить в Кемь в УСЛАГ. Оттуда прибыл начальник 3 отдела (ИСО) с бригадой вольнонаемных следователей, за ним через несколько дней полк пограничников для поимки беглецов, которым с острова бежать было не на чем и они скрывались в лесах. Большой Соловецкий остров был разделен на сектора, обыск каждого возложили на полуроту пограничников во главе с чекистом из администрации концлагеря. Двухнедельный обыск ничего не дал, ни одна полурота ничего не обнаружила. Остроумнее всех поступил начальник КВЧ (Культурно-воспитательной части) Михайлов, бывший дипкурьер Наркоминдела. В дипломатической почте Михайлов весьма успешно провозил из Парижа дамские чулки, сбывая их в Москве по весьма прибыльным ценам. За спекуляцию он и получил штраф - проработать вольнонаемным в концлагерях три года. Очевидно, за свое бескультурье и полную невоспитанность, Михайлов и был назначен начальником Культурно-воспитательной части Соловецкого отделения. В секторе Михайлова был продовольственный склад лагпункта Муксалма и он правильно рассчитал, что на этот склад нападут голодные беглецы, если они находятся в его секторе. Поэтому он не гонял пограничников по топям и мокрому снегу, а устроил несколько засад у склада и спокойно ждал больше двух недель. Расчет оказался правильный, в одну из ночей банда сделала налет на склад, попала в засаду и без единого выстрела всех тридцать с лишним беглецов, озябших и промокших до костей, связанными он доставил обратно в следизолятор. Лифантов был в их числе.
Через несколько дней после поимки беглецов раздался днем телефонный звонок. «Кто у телефона»? Я назвал себя. «Говорит следователь ОГПУ. (мысленно я отметил не ИСЧ) не можете ли Вы, - продолжал вежливый голос в трубке, прислать мне в комнату (и он назвал № комнаты) того паренька, который носил передачи Лифантову». У меня подкосились ноги, Н. побледнел. Делать было нечего, мы попрощались с Н. и он пошел в Управление отделения в указанную комнату. Вскоре он прибежал радостный и с порога крикнул: «Все хорошо». Следователь, вольнонаемный чекист, был очень вежлив, сразу же успокоил Н., что поскольку у него 58-я статья, он ничего общего с бандой не может иметь, и просил Н. опознать того тюремщика в следизоляторе, который принимал для Лифантова передачи, поскольку есть подозрение, что через этого тюремщика Лифантов получил напильник для подпилки решетки перед бегством. Н. чистосердечно признался, что не видел лица тюремщика, так как сам отворачивался, чтоб его лицо не запомнили. На этом и закончилась благополучно эпопея передач Лифантову.
Последний раз я видел Лифантова на расстоянии 80-100 метров, когда в погожий мартовский денек 1933 года его, в числе других сорока бандитов, везли на расстрел на Секирную гору, где через час он свалился в яму с двумя пулями в затылке. Так закончил в возрасте около сорока лет свою преступную жизнь Лифантов.
ОГЛАВЛЕНИЕ ЗДЕСЬ