Как это было... (рассказ подхорунжего Б. Зеленкова в газете "Донские ведомости", № 11 за 1919 год)
"Гражданская война на Дону".
---------------------------------
"А я, слыхал раньше, что Усть - хопёрцев красные в плен не берут, а в расход пущают, - я на допросе объяснил себя казаком Еланской станицы. Ну, вот они и пришли, Еланцы, поглядеть, что за зверь попал в клетку.
" - Доброго здоровья, товарищ!
- Здравствуйте.
- Вы откель будете?
- Еланской станицы.
- А с каких хуторов?
- С хутора Дубового.
- Чего же мы вас не знаем?
- Не знаю, почему вы меня не знаете.
- А ты чей будешь?
- Зеленков.
- А Василий Зеленков вам кто будет?
- Брат родной.
Ну, тут они "вошли в положение", сочли за станичника. После они меня - дай им Бог здоровья - всё время поддерживали, кормили: когда арбузика принесут, когда пирожка. Без них я голоду схватил бы - целый месяц ведь за замком просидел, белья никак не сменял. От этого неудовольствия на третий же день по мне вошь, как козявка, поползла.
Стал я обследовать, конечно, тюрьму, как только опамятовался: сколь крепка? Попросился до ветра, осмотрел снаружи: под домом фундамента нет, стоит прямо на столбах, - значит, уйти можно свободно. Печка была немного развалена, вьюшка валялась - пополам перебита. Взял я один осколок, попробовал половицу - подается легко. Ну, думаю, нынче буду уходить ночью. Это уж на третий день было. Однако уйтить не пришлось. На третий день приходит ко мне казак Иван Качуков, Усть - Медведицкой станицы, с хутора Подлиповского. Приходит, в руке револьвер: "Ступай за мной!" Ну, думаю, конец: доведёт до первого яра, чтобы не копать ямы, не трудиться, и прихлопнет. Вышли. Иду, он с револьвером сзади. Иду - каждую минуту жду: вот выстрелит в затылок и - кончено. Тут в один миг, можно сказать, всё перебрал в уме, всю свою жизнь. Мысли больше в родную сторону накидывали: жена, дети малые. Летели пули и снаряды и не тревожили меня, а тут вот рука предателя казачества нажмёт "собачку", и труп несчастный мой будет валяться без погребения где - нибудь в яру. А там детишки будут страдать, день при дне ждать, когда придёт их поилец - кормилец, отец родной. Придут, мол, товарищи, на грудях кресты - медали принесут, а про меня деточки проснутся - спросят: "Иде наш папаня? - Ваш папаня, давно убитый, лежит землею не засыпан. Прощай, страна моя родная, тебя мне больше не видать…"
Ну, однако, идём. Вижу: гонит он меня прямым стремем в Лопуховку. И, оказывается, пригоняет в конце концов в квартиру Миронова, - в доме священника он занимал помещение. Значит, будет допрос, - думаю. Приготовился ко всему. Пригоняет меня Качуков, и под стражей я вхожу в дом. Гляжу: сидят, графин на столе, рюмки, закуска. Вроде, как бы пирушка. Миронова я от рода жизни никогда не видал, какой он есть из себя, но говорили: чёрный, мол, усы большие, глаза маленькие, заплывшие, родинка вот в энтом месте. Сейчас накинул его глазами: сидит, отвалился на спинку стула, щёку подпёр рукой. Кругом, конечно, "товарищи", человек с десяток, личность мне ни одна не знакома. Пирушка же у них была по тому случаю, что Миронов выдал дочку свою замуж за своего начальника артиллерии - Голикова, студент он, кажется. Ввели меня в помещение, поставили в дверях. Стою. Вскинул Миронов на меня глазами, пальцем поманил к себе. Подхожу к нему, подаёт он мне руку, сажает рядом с собой. Берёт графин и чайный стакан. Ставит стакан передо мной. Наливает, наливает рюмку. Берёт сам рюмку, мне велит взять стакан. Беру, а рука так и прыгает, ходуном ходит. И совестно, а удержаться не могу, все чувствия как - то заволновались во мне. Миронов говорит:"Товарищи! Выпьем за здоровье врага нашего - казака Зеленкова, пущай знает, что Филька Козьмич Миронов, казак с хутора Сенюткина, есть враг не трудовому казаку, а враг тем, кто собрал несознательную массу и повёл на убой за генеральские погоники. Пей, Зеленков, да смотри - пей до дна!"
Выпили. Поставил он рюмку, на стол облокотился, закрылся ладошкой и заплакал. Вынул из кармана платочек, слёзы утирает. Один наискосок от меня сидел и говорит: "Вот, так вашу раз - этак, несознательное вы стадо, - видите теперь, кто такой Миронов? О ком он плачет, о ком слёзы ронит? Об вас, об несознательной твари, он плачет, потому что он хочет счастья вам добиться, светлой доли, земли и воли, чтобы все были в равном достоинстве, никаких генеральев, офицерьев, ни прочих кровопийцев народа, чтобы не было, а честь всем и каждому была бы равна. Против кого же вы идёте, головы с ушами, - подумали ли вы о том?"
Встал Миронов, вышел в особую комнату. Я подумал: до ветра, гляжу: нет, входит через другую дверь, на плечах у него мои погоники. "Имею честь представиться, товарищи: урядник Зеленков!" Смеются, в ладоши шлепают."Вот, - говорит мне, - за что вы пошли кровь проливать - за эти погоники, видишь? А вникнул ли ты, что такое казачество? Пустая погремушка. Нет ни казаков, ни мужиков, не должно быть, а есть люди - братья, трудящиеся всего мира, равноправные, свободные граждане земли! На черта оно вам сдалось, это казачество? Кормит оно вас или разоряет? Эх, вы, кроты слепые, несчастные! Когда вы глаза протрёте?"
Сорвал погоны, швырнул в угол: "Ну, а теперь, товарищ Зеленков, мы будем с тобой сурьёзный разговор иметь. Да смотри, говори правду. Повильнёшь в сторону - горе тебе будет! Говори: какой станицы, какого полка?". Отвечаю: полка Каргино - Боковского, сам станицы Еланской. Допрашивает дальше: кто командир дивизии, кто командующий войсками? В то самое время входит военный комиссар Гугняев. А мы с ним в 3-м полку служили. У меня так руки и опустились: очень же он хорошо знает, что я Усть - Хопёрской станицы, а не Еланской, а Усть - хопёрцу не быть "на - воскресе", раз к красным попал.
Обходит Гугняев кругом стола, подает всем руку, подал и мне. Засмеялись "товарищи". "- Чего вы смеётесь? - говорит. - Чего во мне веселого нашли?".
- Да как же? Ты с кем поздоровался? Ты с врагом революции ручка за ручку держался!"
Тут он стал в меня вглядываться.
- Не признаете, Григорий Мануйлыч? - говорю ему. Он ещё дюжей удивился, что я его по имени - отчеству называю.
-Личность знакомая, - говорит, - а не вспомню, где видал.
- В 3-м полку вместе служили. Зеленкова не припомните?
- А-а, ну теперь узнал!"
Миронов рекомендует: "Это кадет попался к нам, станицы Еланской". Тогда Гугняев обращает своё внимание: "Позвольте, почему Еланской, если он служил в 3-м полку?" Я отвечаю: ""Григорий Мануйлыч, радости мало, что я служил в 3-м полку, а рожак я станицы Еланской, с хутора Дубового, но в 1907 году пошёл в зятья в Усть - Хопёр, с усть - хопёрцами и служил в 3-м полку, с ними и на позиции был. А когда был на позиции, жёнка моя умерла. То пришедши с позиции, я опять ушёл в свою Еланскую станицу". Ну, это они признали за самую правильность. Допили графин. "Ну - ка, нацедите там", - говорит Миронов. Один товарищ взял графин, ушёл. Через малое время приносит - полон. Продолжают "разделять время". Наливают всем, и мне в том числе. Гугняев говорит: "Ну вот, Зеленков, раз ты попал к нам, погляди, за что мы сражаемся. Сражаемся мы за революцию, а также за интернационал, за власть народа и за счастливую долю народа, а вы, тёмное несознательное стадо, идёте за офицерские и генеральские погоны. Вот поживешь - увидишь, какой у нас строй коммуны!"
- Пожить - с удовольствием, Григорий Мануйлыч, - говорю, - но только не надеюсь головы сносить в целости - дюже серьёзная у вас коммуна!Даже не знаю, жив ли останусь, но каждого часу жду, что решит меня какой - нибудь товарищ…
- Раз довели тебя до Миронова, то будь уверен: больше пальцем никто не посмеет тронуть. Куда нам его приставить, Филипп Козьмич?"
- Никуда приставлять мы его не будем, дадим ему литературы, пусть идёт назад.
- Дело! Пущай отнесёт литературу и объяснит несознательному стаду, чего видал!"
Ну, это хорошо, - думаю, - нечего же мне и пол в тюрьме выламывать - то ли уйдёшь, то ли нет, а тут сами проведут. Принесли ещё графин, выпили. Песни заиграли, революционные. Потом меня назад в тюрьму отвели. Заночевал в тюрьме третью ночь, жду: придут, принесут литературу, выпустят. День проходит - нет. Ещё ночь переночевал. Заутра - слышим: последовало распоряжение - опять в наступление.
Ну, тут меня и пошли перегонять из тюрьмы в тюрьму. Все тюрьмы вверх по Медведице пересчитал: был в Мариновской, в Островской, в Берёзовской. Сидел уже не один, других попригнали. Раз привезли 8 стариков берёзовских - ни глаз, ни губ не разберешь, до того были избиты. Взяли в плен тогда их около 100, довели до тюрьмы 8 человек, остальных в расход пустили.
18 сентября, это уже больше месяца прошло, заходят ко мне опять Еланские казаки, которые в Лопуховской тюрьме меня подкармливали.
- Ты всё сидишь?
- Сижу.
- Долго же ты, верно, забыли про тебя.
- Может, и забыли. Вот вшишек кормлю, второй месяц рубаху не сменял. -Мы тебя возьмём на поруки.
- Когда бы ваша милость была!
Пошли они к Миронову, через малое время приходят назад: "Ну, пойдём, дают тебя нам на поруки". Приводят к Миронову: "Ну вот, - говорит, - отпускаю тебя, Зеленков, на поруки товарищам, гляди, слово содержи твёрдо. Вот тебе записка, пойдёшь к каптенармусу, по этой записке получишь шинель, сапоги, одежду. Ну, помни, слово содержать твёрдо!"
Я вспомнил первым долгом про коня:
- Товарищ Миронов, - говорю, - вот у меня тогда в Громках коня отобрали, желал бы я служить революции на своём природном коне!
- Коня тебе дай, а ты на другой день шапочку сымешь и - до свидания?
- Никак нет, этого я себе отнюдь не позволю! А только жаль мне коня своего природного, и сердце болит, что ездит на нём другой.
-Ну, хорошо. Вот тебе записка. По этой записке можешь ты своего коня взять, если только он окажется цел, во всякое время и во всяком месте. А сейчас назначаю я тебя к арестованным, будешь пленных караулить!"
То сам сидел, а то стал караулить тех, кто со мной сидел. Клётские казаки также со мной сидели - я за них стал хлопотать перед Гугняевым, чтобы их выпустили, "за них, мол, ручаюсь": "Ты ,- говорит, - сам только на поруки взят, а за других уже поручаешься". Однако выпустили. Дня через 3 меня к оружию назначили, при обозе 1-го разряда. Это было около Сенного хутора. Ну, тут я решил бежать - патронов заготовил, винтовку любую из воза можно взять. Однако дюже мне коня своего хотелось выручить, через коня я ещё дней 5 провёл у Миронова. Расспрашиваю, разузнаю: такой - то мол конь, приметы вот какие. Нигде не оказывается. Наконец, напал на след: конь мой, оказывается, остался в Грачах - у солдата - красногвардейца, который при мне повёл его. Солдат этот заболел и остался лежать в той местности. Ну, значит, быть делу, коня мне оттуда не выручить. 28 сентября, когда Сутулов левым берегом Медведицы зашёл в тыл Миронову, началось отступление. Ну, тут уж раздумывать нечего, надо было уходить. Говорю своему товарищу, клётскому: "Вася, нынче ночью давай уходить. - "Уходить - с удовольствием, да куда сунуться - то? Как бы пуля в затылок не угодила. - А вот, мол, я взял слух, что у них позиция эту ночь будет вот по этим буграм, а обозы в ночь пойдут вперёд. Приотстанем около задней подводы, а ночью вдаримся к Медведице, там как - нибудь переберёмся!"
Дождались ночи. Идём около заднего воза. Выбрали себе по винтовке, патроны заготовлены. Стали переезжать один мосток через балочку, подхлестнули лошадь кнутом, чтобы не отставала, а сами под мост. Посидели, прислушались. Тарахтит всё - значит, обоз не останавливается. Пошли балкой. До лесу дошли, идём опушкой, крадёмся. Слева стрельба пачками, справа - одиночные, прилегли. Кто стреляет, по ком - не определишь. В одной руке у нас озеро или затон, с другого боку - река Медведица, место узкое, думаем, - застава тут не должна быть. Крадёмся, к каждому шороху прислушиваемся. Подошли - затон в реку пал, попробовали брод - глубоко. Стали хворост резать - попались под руку колья, - как видать, кто - нибудь в общественном лесу поджился из рыбаков да спрятал. Сплели плетень - аршина два, спустили в воду. Привязали одёжу и винтовки к плоту. Василий говорит: "Я плавать, можно сказать, могу лишь по - топоровому". Поплыл он, я с плотом за ним. Гляжу: поболтал - поболтал он руками, стал хлебать. Глядь, с него и фуражка всплыла, а сам нырнул. Подплыл я к фуражке, поймал её - Василия не видать. Значит, пошёл ко дну. К берегу ещё не прибился - гляжу: Василий мой из воды вылазит под яром, как суслик. Значит, тонуть стал, а память ещё не потерял: наткнулся на корневище, ухватился за него руками и к берегу прибился. Лежит мой Василий на берегу, а я подогнал свой плот, снял одёжу, сапоги, винтовки, всё намокло. Было это под самый Покров, вода свежая, аж жгёт. Заря стала заниматься, слышим: за леском зазвонили к утрене. И где мы есть именно - не определись, местность чужая. Оделись, пошли. Доходим до поляны, глядим: на полянке скотина ходит, и человек верхом ездит. По всему видать: местный житель, либо скотину ищет, либо стерегёт. Свистнули мы ему, подъехал.
- Скажи, дяденька, Христа ради, что за станица тут, иде звонят?
- Малодель.
- Ну скажи, не потаи, сделай милость, какие войска Малодель занимают: большевики или кадеты?
- Кадеты.
- Правду ли говоришь?
- Истинный Бог!
Заплакал тут Василий и говорит: "Дяденька! Вот заря Господняя и нынче праздник Господний - воскресенье, скажи ради Бога правду: какие войска Малодель занимают?"
Заплакал и старик: "Родимые мои! Я сам казак, казаком и помереть желаю! Правду вам говорю: Малодель кадеты занимают. Пойдёмте, я доведу вас: тут вот застава ихняя, недалеко, в левадах".
И действительно привёл, не обманул. Накормили нас казаки горячей кашей, обсушили...
- Куда же вы потом, Борис Андреевич? В станицу? - спросили Зеленкова, когда он, закончив рассказ, умолк.
- Никак нет. Я, как не любитель засиживаться, прибыл в свой родной полк - доблестный 13-й. Но вскорости получил 2 скрозных: одну - грудную навылет, другую - плечевую… Сейчас, благодаря Богу, перевалялся. И опять в полк..."
---------------------------------
"А я, слыхал раньше, что Усть - хопёрцев красные в плен не берут, а в расход пущают, - я на допросе объяснил себя казаком Еланской станицы. Ну, вот они и пришли, Еланцы, поглядеть, что за зверь попал в клетку.
" - Доброго здоровья, товарищ!
- Здравствуйте.
- Вы откель будете?
- Еланской станицы.
- А с каких хуторов?
- С хутора Дубового.
- Чего же мы вас не знаем?
- Не знаю, почему вы меня не знаете.
- А ты чей будешь?
- Зеленков.
- А Василий Зеленков вам кто будет?
- Брат родной.
Ну, тут они "вошли в положение", сочли за станичника. После они меня - дай им Бог здоровья - всё время поддерживали, кормили: когда арбузика принесут, когда пирожка. Без них я голоду схватил бы - целый месяц ведь за замком просидел, белья никак не сменял. От этого неудовольствия на третий же день по мне вошь, как козявка, поползла.
Стал я обследовать, конечно, тюрьму, как только опамятовался: сколь крепка? Попросился до ветра, осмотрел снаружи: под домом фундамента нет, стоит прямо на столбах, - значит, уйти можно свободно. Печка была немного развалена, вьюшка валялась - пополам перебита. Взял я один осколок, попробовал половицу - подается легко. Ну, думаю, нынче буду уходить ночью. Это уж на третий день было. Однако уйтить не пришлось. На третий день приходит ко мне казак Иван Качуков, Усть - Медведицкой станицы, с хутора Подлиповского. Приходит, в руке револьвер: "Ступай за мной!" Ну, думаю, конец: доведёт до первого яра, чтобы не копать ямы, не трудиться, и прихлопнет. Вышли. Иду, он с револьвером сзади. Иду - каждую минуту жду: вот выстрелит в затылок и - кончено. Тут в один миг, можно сказать, всё перебрал в уме, всю свою жизнь. Мысли больше в родную сторону накидывали: жена, дети малые. Летели пули и снаряды и не тревожили меня, а тут вот рука предателя казачества нажмёт "собачку", и труп несчастный мой будет валяться без погребения где - нибудь в яру. А там детишки будут страдать, день при дне ждать, когда придёт их поилец - кормилец, отец родной. Придут, мол, товарищи, на грудях кресты - медали принесут, а про меня деточки проснутся - спросят: "Иде наш папаня? - Ваш папаня, давно убитый, лежит землею не засыпан. Прощай, страна моя родная, тебя мне больше не видать…"
Ну, однако, идём. Вижу: гонит он меня прямым стремем в Лопуховку. И, оказывается, пригоняет в конце концов в квартиру Миронова, - в доме священника он занимал помещение. Значит, будет допрос, - думаю. Приготовился ко всему. Пригоняет меня Качуков, и под стражей я вхожу в дом. Гляжу: сидят, графин на столе, рюмки, закуска. Вроде, как бы пирушка. Миронова я от рода жизни никогда не видал, какой он есть из себя, но говорили: чёрный, мол, усы большие, глаза маленькие, заплывшие, родинка вот в энтом месте. Сейчас накинул его глазами: сидит, отвалился на спинку стула, щёку подпёр рукой. Кругом, конечно, "товарищи", человек с десяток, личность мне ни одна не знакома. Пирушка же у них была по тому случаю, что Миронов выдал дочку свою замуж за своего начальника артиллерии - Голикова, студент он, кажется. Ввели меня в помещение, поставили в дверях. Стою. Вскинул Миронов на меня глазами, пальцем поманил к себе. Подхожу к нему, подаёт он мне руку, сажает рядом с собой. Берёт графин и чайный стакан. Ставит стакан передо мной. Наливает, наливает рюмку. Берёт сам рюмку, мне велит взять стакан. Беру, а рука так и прыгает, ходуном ходит. И совестно, а удержаться не могу, все чувствия как - то заволновались во мне. Миронов говорит:"Товарищи! Выпьем за здоровье врага нашего - казака Зеленкова, пущай знает, что Филька Козьмич Миронов, казак с хутора Сенюткина, есть враг не трудовому казаку, а враг тем, кто собрал несознательную массу и повёл на убой за генеральские погоники. Пей, Зеленков, да смотри - пей до дна!"
Выпили. Поставил он рюмку, на стол облокотился, закрылся ладошкой и заплакал. Вынул из кармана платочек, слёзы утирает. Один наискосок от меня сидел и говорит: "Вот, так вашу раз - этак, несознательное вы стадо, - видите теперь, кто такой Миронов? О ком он плачет, о ком слёзы ронит? Об вас, об несознательной твари, он плачет, потому что он хочет счастья вам добиться, светлой доли, земли и воли, чтобы все были в равном достоинстве, никаких генеральев, офицерьев, ни прочих кровопийцев народа, чтобы не было, а честь всем и каждому была бы равна. Против кого же вы идёте, головы с ушами, - подумали ли вы о том?"
Встал Миронов, вышел в особую комнату. Я подумал: до ветра, гляжу: нет, входит через другую дверь, на плечах у него мои погоники. "Имею честь представиться, товарищи: урядник Зеленков!" Смеются, в ладоши шлепают."Вот, - говорит мне, - за что вы пошли кровь проливать - за эти погоники, видишь? А вникнул ли ты, что такое казачество? Пустая погремушка. Нет ни казаков, ни мужиков, не должно быть, а есть люди - братья, трудящиеся всего мира, равноправные, свободные граждане земли! На черта оно вам сдалось, это казачество? Кормит оно вас или разоряет? Эх, вы, кроты слепые, несчастные! Когда вы глаза протрёте?"
Сорвал погоны, швырнул в угол: "Ну, а теперь, товарищ Зеленков, мы будем с тобой сурьёзный разговор иметь. Да смотри, говори правду. Повильнёшь в сторону - горе тебе будет! Говори: какой станицы, какого полка?". Отвечаю: полка Каргино - Боковского, сам станицы Еланской. Допрашивает дальше: кто командир дивизии, кто командующий войсками? В то самое время входит военный комиссар Гугняев. А мы с ним в 3-м полку служили. У меня так руки и опустились: очень же он хорошо знает, что я Усть - Хопёрской станицы, а не Еланской, а Усть - хопёрцу не быть "на - воскресе", раз к красным попал.
Обходит Гугняев кругом стола, подает всем руку, подал и мне. Засмеялись "товарищи". "- Чего вы смеётесь? - говорит. - Чего во мне веселого нашли?".
- Да как же? Ты с кем поздоровался? Ты с врагом революции ручка за ручку держался!"
Тут он стал в меня вглядываться.
- Не признаете, Григорий Мануйлыч? - говорю ему. Он ещё дюжей удивился, что я его по имени - отчеству называю.
-Личность знакомая, - говорит, - а не вспомню, где видал.
- В 3-м полку вместе служили. Зеленкова не припомните?
- А-а, ну теперь узнал!"
Миронов рекомендует: "Это кадет попался к нам, станицы Еланской". Тогда Гугняев обращает своё внимание: "Позвольте, почему Еланской, если он служил в 3-м полку?" Я отвечаю: ""Григорий Мануйлыч, радости мало, что я служил в 3-м полку, а рожак я станицы Еланской, с хутора Дубового, но в 1907 году пошёл в зятья в Усть - Хопёр, с усть - хопёрцами и служил в 3-м полку, с ними и на позиции был. А когда был на позиции, жёнка моя умерла. То пришедши с позиции, я опять ушёл в свою Еланскую станицу". Ну, это они признали за самую правильность. Допили графин. "Ну - ка, нацедите там", - говорит Миронов. Один товарищ взял графин, ушёл. Через малое время приносит - полон. Продолжают "разделять время". Наливают всем, и мне в том числе. Гугняев говорит: "Ну вот, Зеленков, раз ты попал к нам, погляди, за что мы сражаемся. Сражаемся мы за революцию, а также за интернационал, за власть народа и за счастливую долю народа, а вы, тёмное несознательное стадо, идёте за офицерские и генеральские погоны. Вот поживешь - увидишь, какой у нас строй коммуны!"
- Пожить - с удовольствием, Григорий Мануйлыч, - говорю, - но только не надеюсь головы сносить в целости - дюже серьёзная у вас коммуна!Даже не знаю, жив ли останусь, но каждого часу жду, что решит меня какой - нибудь товарищ…
- Раз довели тебя до Миронова, то будь уверен: больше пальцем никто не посмеет тронуть. Куда нам его приставить, Филипп Козьмич?"
- Никуда приставлять мы его не будем, дадим ему литературы, пусть идёт назад.
- Дело! Пущай отнесёт литературу и объяснит несознательному стаду, чего видал!"
Ну, это хорошо, - думаю, - нечего же мне и пол в тюрьме выламывать - то ли уйдёшь, то ли нет, а тут сами проведут. Принесли ещё графин, выпили. Песни заиграли, революционные. Потом меня назад в тюрьму отвели. Заночевал в тюрьме третью ночь, жду: придут, принесут литературу, выпустят. День проходит - нет. Ещё ночь переночевал. Заутра - слышим: последовало распоряжение - опять в наступление.
Ну, тут меня и пошли перегонять из тюрьмы в тюрьму. Все тюрьмы вверх по Медведице пересчитал: был в Мариновской, в Островской, в Берёзовской. Сидел уже не один, других попригнали. Раз привезли 8 стариков берёзовских - ни глаз, ни губ не разберешь, до того были избиты. Взяли в плен тогда их около 100, довели до тюрьмы 8 человек, остальных в расход пустили.
18 сентября, это уже больше месяца прошло, заходят ко мне опять Еланские казаки, которые в Лопуховской тюрьме меня подкармливали.
- Ты всё сидишь?
- Сижу.
- Долго же ты, верно, забыли про тебя.
- Может, и забыли. Вот вшишек кормлю, второй месяц рубаху не сменял. -Мы тебя возьмём на поруки.
- Когда бы ваша милость была!
Пошли они к Миронову, через малое время приходят назад: "Ну, пойдём, дают тебя нам на поруки". Приводят к Миронову: "Ну вот, - говорит, - отпускаю тебя, Зеленков, на поруки товарищам, гляди, слово содержи твёрдо. Вот тебе записка, пойдёшь к каптенармусу, по этой записке получишь шинель, сапоги, одежду. Ну, помни, слово содержать твёрдо!"
Я вспомнил первым долгом про коня:
- Товарищ Миронов, - говорю, - вот у меня тогда в Громках коня отобрали, желал бы я служить революции на своём природном коне!
- Коня тебе дай, а ты на другой день шапочку сымешь и - до свидания?
- Никак нет, этого я себе отнюдь не позволю! А только жаль мне коня своего природного, и сердце болит, что ездит на нём другой.
-Ну, хорошо. Вот тебе записка. По этой записке можешь ты своего коня взять, если только он окажется цел, во всякое время и во всяком месте. А сейчас назначаю я тебя к арестованным, будешь пленных караулить!"
То сам сидел, а то стал караулить тех, кто со мной сидел. Клётские казаки также со мной сидели - я за них стал хлопотать перед Гугняевым, чтобы их выпустили, "за них, мол, ручаюсь": "Ты ,- говорит, - сам только на поруки взят, а за других уже поручаешься". Однако выпустили. Дня через 3 меня к оружию назначили, при обозе 1-го разряда. Это было около Сенного хутора. Ну, тут я решил бежать - патронов заготовил, винтовку любую из воза можно взять. Однако дюже мне коня своего хотелось выручить, через коня я ещё дней 5 провёл у Миронова. Расспрашиваю, разузнаю: такой - то мол конь, приметы вот какие. Нигде не оказывается. Наконец, напал на след: конь мой, оказывается, остался в Грачах - у солдата - красногвардейца, который при мне повёл его. Солдат этот заболел и остался лежать в той местности. Ну, значит, быть делу, коня мне оттуда не выручить. 28 сентября, когда Сутулов левым берегом Медведицы зашёл в тыл Миронову, началось отступление. Ну, тут уж раздумывать нечего, надо было уходить. Говорю своему товарищу, клётскому: "Вася, нынче ночью давай уходить. - "Уходить - с удовольствием, да куда сунуться - то? Как бы пуля в затылок не угодила. - А вот, мол, я взял слух, что у них позиция эту ночь будет вот по этим буграм, а обозы в ночь пойдут вперёд. Приотстанем около задней подводы, а ночью вдаримся к Медведице, там как - нибудь переберёмся!"
Дождались ночи. Идём около заднего воза. Выбрали себе по винтовке, патроны заготовлены. Стали переезжать один мосток через балочку, подхлестнули лошадь кнутом, чтобы не отставала, а сами под мост. Посидели, прислушались. Тарахтит всё - значит, обоз не останавливается. Пошли балкой. До лесу дошли, идём опушкой, крадёмся. Слева стрельба пачками, справа - одиночные, прилегли. Кто стреляет, по ком - не определишь. В одной руке у нас озеро или затон, с другого боку - река Медведица, место узкое, думаем, - застава тут не должна быть. Крадёмся, к каждому шороху прислушиваемся. Подошли - затон в реку пал, попробовали брод - глубоко. Стали хворост резать - попались под руку колья, - как видать, кто - нибудь в общественном лесу поджился из рыбаков да спрятал. Сплели плетень - аршина два, спустили в воду. Привязали одёжу и винтовки к плоту. Василий говорит: "Я плавать, можно сказать, могу лишь по - топоровому". Поплыл он, я с плотом за ним. Гляжу: поболтал - поболтал он руками, стал хлебать. Глядь, с него и фуражка всплыла, а сам нырнул. Подплыл я к фуражке, поймал её - Василия не видать. Значит, пошёл ко дну. К берегу ещё не прибился - гляжу: Василий мой из воды вылазит под яром, как суслик. Значит, тонуть стал, а память ещё не потерял: наткнулся на корневище, ухватился за него руками и к берегу прибился. Лежит мой Василий на берегу, а я подогнал свой плот, снял одёжу, сапоги, винтовки, всё намокло. Было это под самый Покров, вода свежая, аж жгёт. Заря стала заниматься, слышим: за леском зазвонили к утрене. И где мы есть именно - не определись, местность чужая. Оделись, пошли. Доходим до поляны, глядим: на полянке скотина ходит, и человек верхом ездит. По всему видать: местный житель, либо скотину ищет, либо стерегёт. Свистнули мы ему, подъехал.
- Скажи, дяденька, Христа ради, что за станица тут, иде звонят?
- Малодель.
- Ну скажи, не потаи, сделай милость, какие войска Малодель занимают: большевики или кадеты?
- Кадеты.
- Правду ли говоришь?
- Истинный Бог!
Заплакал тут Василий и говорит: "Дяденька! Вот заря Господняя и нынче праздник Господний - воскресенье, скажи ради Бога правду: какие войска Малодель занимают?"
Заплакал и старик: "Родимые мои! Я сам казак, казаком и помереть желаю! Правду вам говорю: Малодель кадеты занимают. Пойдёмте, я доведу вас: тут вот застава ихняя, недалеко, в левадах".
И действительно привёл, не обманул. Накормили нас казаки горячей кашей, обсушили...
- Куда же вы потом, Борис Андреевич? В станицу? - спросили Зеленкова, когда он, закончив рассказ, умолк.
- Никак нет. Я, как не любитель засиживаться, прибыл в свой родной полк - доблестный 13-й. Но вскорости получил 2 скрозных: одну - грудную навылет, другую - плечевую… Сейчас, благодаря Богу, перевалялся. И опять в полк..."