Апология несбывшегося
Ольга Балла
Апология несбывшегося
Предисловие к книге: Антология ненаписанных текстов / сост. М. Батасова, А. Голубкова. Предисл. О. Балла. - М., Тверь: Альфа-Пресс, 2021.
Что может быть прекраснее ненаписанного, несбывшегося? - Даже и представить себе не берусь. Из всего, что написано и сбылось, с ним не может сравниться ничто - хотя бы уже потому, что, сбывшись, оно исчерпало себя и упёрлось в собственные пределы. У того же, что осталось только в замысле или хотя бы в набросках - никаких пределов нет. Едва намеченное, а то и не намеченное вовсе, оно ещё может быть каким угодно, расти в какие вздумается стороны - и длит эту сладостную возможность до полной бесконечности. Оно круче даже черновика - пребывающего всё-таки в осязаемом обещании и становлении.
Ну, черновики, классическая форма несбывшегося, в нашей антологии тоже есть - и волнуют читательское воображение разомкнутостью своих границ. Например, черновики разных лет Владимира Коркунова, недописанные стихи Ирины Котовой, фрагмент «неполучившегося» романа Владимира Тучкова или «относительно завершённые фрагменты пишущегося романа» Ефима Беренштейна, - части целого, которого нет. Разве у несуществующего могут быть части? - Представьте себе, да, и посрамись, стереотипное представление о бытии! Они - как контурные карты, которые читатель волен закрашивать и дорисовывать как ему самому чувствуется нужным. Сюда же стоит отнести и фотографии рукописных черновиков Вилли Мельникова, на которых можно видеть текст в его возникновении.
Есть средь несбывшихся текстов и такие, которые существуют только в виде формулировок: неразвёрнутых, как, скажем, ненаписанные и бегло пересказываемые книги Марии Ботевой («Например, хотела написать про десять мёртвых старух в диване»; «вот когда я училась в универе, я придумала как-то дуроту про бабу-скраб Гретхен. Эта Гретхен изобрела много чего, например, золотые зубы…») или более-менее развёрнутых - аж в целый абзац, как «несуществующий рассказ» Юлии Тишковской, и те, что живут в виде дневниковых записей-заготовок, как «Осень в Харбине» Николая Звягинцева, - не оторвавшихся ещё, как всякая дневниковая запись, от жизни своего автора в целом, от его размышлений, разговоров и споров с самим собой («Пусть у меня тоже будет страна Экзопотамия, а в ней разные крышесносящие топонимы. Хэйлунцзян, Муданьцзян, Вишакхапатнам, Ушуая, Котопакси... / Стоп. Было стихотворение про Котопакси. В романе Алистера Маклина “Пушки острова Наварон” главный герой его вспоминает. Не гуглить, вспомнить!»). Это - как семена, которые в принципе можно и прорастить, если вдруг захочется (тут автор этих строк посвоевольничает и признается: был средь моих обильно неосуществившихся замыслов и такой, который лежал, свёрнутый в короткую формулировку, больше двадцати лет, а потом взял да развернулся). Они могут - как та же историю про бабу-скраб - осуществиться не в письменном, а в устном виде, - но это же не то, - слово летает, ветер носит. Иные же замыслы настолько не сбылись, что приходится не столько их публиковать, сколько рассказывать об обстоятельствах их (не)возникновения. Ну разве что ещё немножко описывать их самих, как поступает с задуманным некогда романом о Петербурге (сохранился совсем небольшй отрывочек! остальное - авторские рефлексии) Дарья Суховей, а Михаил Вяткин - со своими стихами-лабиринтами более чем полувековой давности. Лабиринты Вяткина ведь даже отчасти сбылись, но - сгорели вместе со старым домом. Невосстановимо сгорели - и тем самым совершенно уравнялись в онтологическом статусе с несбывшимся. Ещё, например, ненаписанное делится на те, что, подобно вскользь упомянутому прозаическому циклу Александры Голиковой (или наброскам Дмитрия Григорьева, у которого, по его признанию, «безотходное производство»), может быть, в том или ином виде когда-нибудь будут востребованы и закончены, и на те, что не будут закончены по определению никогда - как роман Татьяны Риздвенко, сама идея которого, по признанию автора, «прокисла, стухла, закальцинировалась в зародыше». А есть ведь и ещё одна разновидность несостоявшегося, она тут тоже представлена: это неизданное. Таковы не опубликованные при жизни автора стихи Евгения Карасёва; таковы и стихи Гвендолин Макьюэн и Дэрила Хайна о Томасе Эдварде Лоуренсе, которые перевела, но так прежде и не издавала та же Александра Голикова; но тут уж я, вообще-то, протестую: они ведь вполне закончены. Тут не торчат таинственные нити, связывающие не совсем готовый текст с небытием. Арсен Мирзаев вот тоже издал вполне себе написанные, уверенно стоящие на ногах - уверенно пятящиеся на них - «ракоходные» тексты из невышедшей палиндромической книги «Роз взор». Но ресурс неосуществлённости у них всё-таки есть: книга-то - в задуманном автором облике - так и не состоялась. Ещё вариант псевдосбывшегося - такие замыслы, которые хотели сбыться в одном виде / жанре, а состоялись в другом: так произошло с замыслом Валерия Земских о Сизифе, который намеревался быть пьесой, а написался, к собственному удивлению автора, в виде сонетов, а потом ещё в виде шутливой интермедии для какого-то фестиваля. Особенно изысканная разновидность несбывшегося - идеи, не осуществлённые многократно (!): пробивавшиеся в бытие, да так и не пробившиеся (такая судьба постигла замысел Александра Курбатова о литературной карте). Некоторые же ненаписанные тексты живут в виде своих планов, включающих в себя и размышления автора о том, как их можно было бы написать (как случилось с романом Анны Голубковой «Имя действия». «20. ??? Надо придумать решающий эпизод. М.б. “Все сидишь? Ну и дурак!” - “Сам дурак!”»). А вот Андрей Пермяков, кроме классически-недописанной пьесы и незавершённого списка тезисов о критике, представил замыслы, открытые, просто-таки распахнутые будущему возможному осуществлению: проекты новых выдуманных жанров (выхухоль, закрывашка и раскладушка) - и даже показал, как такие тексты делать. Антология наша, кстати, щедра и даёт на своих страницах место - вопреки, между прочим, своему названию - не только ненаписанным текстам, но и одному неосуществлённому перформансу (Светы Литвак). Она шире литературы.
(А что, кстати, не выстроить ли типологию несбывшегося, классификацию его родов и видов? - Вот, тоже неосуществившийся замысел…)
Но чем менее замысел сбылся - тем более он неисчерпаем.
При всём этом удивительно, что, в отличие от написанного, законченного и благополучно изданного, ненаписанное остаётся отчаянно недооцененным. В него не всматриваются так, как оно того, вне всякого сомнения, заслуживает. Необходимое написанному, как тень - свету, оно, стесняясь своей неосуществлённости, не решается выйти на всеобщее обозрение и развернуться перед читательским вниманием во всей красе (разве что в приложении к полным - и уж конечно, посмертным - собраниям сочинений немногих признанных классиков, где-нибудь в последнем томе, там, где «Варианты», «Черновики», «Записные книжки», которые читают, кроме разве исследователей, уж совсем какие-нибудь зануды и педанты). Его культурный статус обескураживающе низок.
Эта небольшая антология ненаписанного, (принципиально неполное - и тем ещё более прекрасное) собрание неосуществлённых замыслов, нащупанных точек несостоявшегося роста призвана хотя бы отчасти исправить положение.
Эта антология меняет онтологию.
Прежде всего, она позволяет наконец - и при живой жизни - увидеть и включить в оборот этой самой живой жизни, на равных и плодотворных правах со всем прочим, то, что до сей поры оставалось скрытым - в головах ли своих авторов, в ящиках ли их письменных столов. Говоря о ненаписанном, мы говорим о собственных потайных корнях: если сбывшееся, как спелый плод, срывается с ветки (да и несут его продавать на каком-нибудь рынке, и больше ему никакого дела до нас нет), то несбывшееся - уходя корнями в тучную почву небытия, полубытия, ещё-не-совсем-бытия - питает дерево в целом, вместе со всеми его ветками и плодами, насыщает его соками (так утраченные стихи-лабиринты Михаила Вяткина, те самые, которые уравнялись в онтологическом статусе с несбывшимся, - породили, десятилетия спустя, новые стихи-лабиринты). И главное, главное, - ненаписанное всегда с нами. Оно, бесконечное, - верно нам до конца.
Но самым интересным - и наиболее плодотворным, - конечно, остаётся то, что сюда не вошло, - по той хотя бы простейшей причине, что из него не было написано ни буквы, а то даже и осознано оно было не вполне. Его назначение - будоражить воображение, тревожить, выводить из равновесия ту жизнь, в сердцевине которой оно продолжает скрываться.
Несбывшееся - сны того, чему предстоит сбыться. (Поди-ка пободрствуй. не выспавшись!). Эта книга - сонник литературы.
(Кстати, авторы тут расположены по алфавиту, - так что можно считать, что это ещё и энциклопедия.)
Не теряйте отчаяния? - Разумеется. Но главное, главное, - не теряйте несбывшегося.
Апология несбывшегося
Предисловие к книге: Антология ненаписанных текстов / сост. М. Батасова, А. Голубкова. Предисл. О. Балла. - М., Тверь: Альфа-Пресс, 2021.
Что может быть прекраснее ненаписанного, несбывшегося? - Даже и представить себе не берусь. Из всего, что написано и сбылось, с ним не может сравниться ничто - хотя бы уже потому, что, сбывшись, оно исчерпало себя и упёрлось в собственные пределы. У того же, что осталось только в замысле или хотя бы в набросках - никаких пределов нет. Едва намеченное, а то и не намеченное вовсе, оно ещё может быть каким угодно, расти в какие вздумается стороны - и длит эту сладостную возможность до полной бесконечности. Оно круче даже черновика - пребывающего всё-таки в осязаемом обещании и становлении.
Ну, черновики, классическая форма несбывшегося, в нашей антологии тоже есть - и волнуют читательское воображение разомкнутостью своих границ. Например, черновики разных лет Владимира Коркунова, недописанные стихи Ирины Котовой, фрагмент «неполучившегося» романа Владимира Тучкова или «относительно завершённые фрагменты пишущегося романа» Ефима Беренштейна, - части целого, которого нет. Разве у несуществующего могут быть части? - Представьте себе, да, и посрамись, стереотипное представление о бытии! Они - как контурные карты, которые читатель волен закрашивать и дорисовывать как ему самому чувствуется нужным. Сюда же стоит отнести и фотографии рукописных черновиков Вилли Мельникова, на которых можно видеть текст в его возникновении.
Есть средь несбывшихся текстов и такие, которые существуют только в виде формулировок: неразвёрнутых, как, скажем, ненаписанные и бегло пересказываемые книги Марии Ботевой («Например, хотела написать про десять мёртвых старух в диване»; «вот когда я училась в универе, я придумала как-то дуроту про бабу-скраб Гретхен. Эта Гретхен изобрела много чего, например, золотые зубы…») или более-менее развёрнутых - аж в целый абзац, как «несуществующий рассказ» Юлии Тишковской, и те, что живут в виде дневниковых записей-заготовок, как «Осень в Харбине» Николая Звягинцева, - не оторвавшихся ещё, как всякая дневниковая запись, от жизни своего автора в целом, от его размышлений, разговоров и споров с самим собой («Пусть у меня тоже будет страна Экзопотамия, а в ней разные крышесносящие топонимы. Хэйлунцзян, Муданьцзян, Вишакхапатнам, Ушуая, Котопакси... / Стоп. Было стихотворение про Котопакси. В романе Алистера Маклина “Пушки острова Наварон” главный герой его вспоминает. Не гуглить, вспомнить!»). Это - как семена, которые в принципе можно и прорастить, если вдруг захочется (тут автор этих строк посвоевольничает и признается: был средь моих обильно неосуществившихся замыслов и такой, который лежал, свёрнутый в короткую формулировку, больше двадцати лет, а потом взял да развернулся). Они могут - как та же историю про бабу-скраб - осуществиться не в письменном, а в устном виде, - но это же не то, - слово летает, ветер носит. Иные же замыслы настолько не сбылись, что приходится не столько их публиковать, сколько рассказывать об обстоятельствах их (не)возникновения. Ну разве что ещё немножко описывать их самих, как поступает с задуманным некогда романом о Петербурге (сохранился совсем небольшй отрывочек! остальное - авторские рефлексии) Дарья Суховей, а Михаил Вяткин - со своими стихами-лабиринтами более чем полувековой давности. Лабиринты Вяткина ведь даже отчасти сбылись, но - сгорели вместе со старым домом. Невосстановимо сгорели - и тем самым совершенно уравнялись в онтологическом статусе с несбывшимся. Ещё, например, ненаписанное делится на те, что, подобно вскользь упомянутому прозаическому циклу Александры Голиковой (или наброскам Дмитрия Григорьева, у которого, по его признанию, «безотходное производство»), может быть, в том или ином виде когда-нибудь будут востребованы и закончены, и на те, что не будут закончены по определению никогда - как роман Татьяны Риздвенко, сама идея которого, по признанию автора, «прокисла, стухла, закальцинировалась в зародыше». А есть ведь и ещё одна разновидность несостоявшегося, она тут тоже представлена: это неизданное. Таковы не опубликованные при жизни автора стихи Евгения Карасёва; таковы и стихи Гвендолин Макьюэн и Дэрила Хайна о Томасе Эдварде Лоуренсе, которые перевела, но так прежде и не издавала та же Александра Голикова; но тут уж я, вообще-то, протестую: они ведь вполне закончены. Тут не торчат таинственные нити, связывающие не совсем готовый текст с небытием. Арсен Мирзаев вот тоже издал вполне себе написанные, уверенно стоящие на ногах - уверенно пятящиеся на них - «ракоходные» тексты из невышедшей палиндромической книги «Роз взор». Но ресурс неосуществлённости у них всё-таки есть: книга-то - в задуманном автором облике - так и не состоялась. Ещё вариант псевдосбывшегося - такие замыслы, которые хотели сбыться в одном виде / жанре, а состоялись в другом: так произошло с замыслом Валерия Земских о Сизифе, который намеревался быть пьесой, а написался, к собственному удивлению автора, в виде сонетов, а потом ещё в виде шутливой интермедии для какого-то фестиваля. Особенно изысканная разновидность несбывшегося - идеи, не осуществлённые многократно (!): пробивавшиеся в бытие, да так и не пробившиеся (такая судьба постигла замысел Александра Курбатова о литературной карте). Некоторые же ненаписанные тексты живут в виде своих планов, включающих в себя и размышления автора о том, как их можно было бы написать (как случилось с романом Анны Голубковой «Имя действия». «20. ??? Надо придумать решающий эпизод. М.б. “Все сидишь? Ну и дурак!” - “Сам дурак!”»). А вот Андрей Пермяков, кроме классически-недописанной пьесы и незавершённого списка тезисов о критике, представил замыслы, открытые, просто-таки распахнутые будущему возможному осуществлению: проекты новых выдуманных жанров (выхухоль, закрывашка и раскладушка) - и даже показал, как такие тексты делать. Антология наша, кстати, щедра и даёт на своих страницах место - вопреки, между прочим, своему названию - не только ненаписанным текстам, но и одному неосуществлённому перформансу (Светы Литвак). Она шире литературы.
(А что, кстати, не выстроить ли типологию несбывшегося, классификацию его родов и видов? - Вот, тоже неосуществившийся замысел…)
Но чем менее замысел сбылся - тем более он неисчерпаем.
При всём этом удивительно, что, в отличие от написанного, законченного и благополучно изданного, ненаписанное остаётся отчаянно недооцененным. В него не всматриваются так, как оно того, вне всякого сомнения, заслуживает. Необходимое написанному, как тень - свету, оно, стесняясь своей неосуществлённости, не решается выйти на всеобщее обозрение и развернуться перед читательским вниманием во всей красе (разве что в приложении к полным - и уж конечно, посмертным - собраниям сочинений немногих признанных классиков, где-нибудь в последнем томе, там, где «Варианты», «Черновики», «Записные книжки», которые читают, кроме разве исследователей, уж совсем какие-нибудь зануды и педанты). Его культурный статус обескураживающе низок.
Эта небольшая антология ненаписанного, (принципиально неполное - и тем ещё более прекрасное) собрание неосуществлённых замыслов, нащупанных точек несостоявшегося роста призвана хотя бы отчасти исправить положение.
Эта антология меняет онтологию.
Прежде всего, она позволяет наконец - и при живой жизни - увидеть и включить в оборот этой самой живой жизни, на равных и плодотворных правах со всем прочим, то, что до сей поры оставалось скрытым - в головах ли своих авторов, в ящиках ли их письменных столов. Говоря о ненаписанном, мы говорим о собственных потайных корнях: если сбывшееся, как спелый плод, срывается с ветки (да и несут его продавать на каком-нибудь рынке, и больше ему никакого дела до нас нет), то несбывшееся - уходя корнями в тучную почву небытия, полубытия, ещё-не-совсем-бытия - питает дерево в целом, вместе со всеми его ветками и плодами, насыщает его соками (так утраченные стихи-лабиринты Михаила Вяткина, те самые, которые уравнялись в онтологическом статусе с несбывшимся, - породили, десятилетия спустя, новые стихи-лабиринты). И главное, главное, - ненаписанное всегда с нами. Оно, бесконечное, - верно нам до конца.
Но самым интересным - и наиболее плодотворным, - конечно, остаётся то, что сюда не вошло, - по той хотя бы простейшей причине, что из него не было написано ни буквы, а то даже и осознано оно было не вполне. Его назначение - будоражить воображение, тревожить, выводить из равновесия ту жизнь, в сердцевине которой оно продолжает скрываться.
Несбывшееся - сны того, чему предстоит сбыться. (Поди-ка пободрствуй. не выспавшись!). Эта книга - сонник литературы.
(Кстати, авторы тут расположены по алфавиту, - так что можно считать, что это ещё и энциклопедия.)
Не теряйте отчаяния? - Разумеется. Но главное, главное, - не теряйте несбывшегося.