Сиюминутное бессмертие
Ольга Балла-Гертман
СИЮМИНУТНОЕ БЕССМЕРТИЕ
Михаил Бараш. День и Жизнь. - М.: Виртуальная галерея, 2021
ЛиTERRAтура. - № 183. - Июнь 2021. = https://literratura.org/issue_criticism/4533-olga-balla-gertman-siyuminutnoe-bessmertie.html
По своим формальным координатам в культурном пространстве Михаил Бараш - «поэт, прозаик, эссеист». В 1980-е годы - активный участник и организатор внесоветской литературной и интеллектуальной жизни (устраивал, сообщается в послесловии к книге, «чтения, семинары, концерты, выставки, <…> выступления Виктора Ерофеева, Льва Рубинштейна, Владимира Сорокина, Петра Мамонова») и автор самиздата («Эпсилон-салон», «Третья модернизация»); в начале 1990-х, после эмиграции, - сотрудник русских и иных периодических изданий за границей: «Русская мысль», «Континент», «La lettre internationale» («среди нобелевских лауреатов и знаменитостей, - рассказывал он в интервью Александру Чанцеву, - таких как Чеслав Милош, Норман Мейлер и других, которых я забыл, так как по глупости раздарил авторские экземпляры» [1]), «The North Atlantic Review»… С 1987 года Бараш живёт - «по преимуществу», уточняет врез к одному из его интервью четырёхлетней давности - в Париже и занимается, помимо собственного письма, переводами с французского. Но всё это - координаты именно внешние и, как таковые, не лишённые случайности. Судя по текстам Бараша, более всего он живёт в собственном внутреннем пространстве, в значительной мере свободном от истории и злобы дня её, равно прислушиваясь к глубоким течениям жизни и тончайшим завиткам на её поверхности.
Вообще-то Бараш писал и рассказы, и статьи, и стихи в их классическом понимании, написал даже один роман. То, что он пишет теперь, имеет в себе черты всех основных состояний литературного слова в нашей культуре: и поэзии, прозы, и эссеистики, - использует ресурсы каждого из них - пластические, структурные, ритмические, энергетические. Если уж искать его текстам - по крайней мере, тем, что собраны в эту книгу, - жанрового обозначения, кажется приемлемым остановиться на слове «микроэссеистика» (уже написав это слово, автор этих строк ради уточнения забрался в интернет и обнаружил в одном из интервью Бараша слово «микропроза» [2], которым охарактеризовал его тексты Александр Чанцев. Сам же Бараш в разговоре с ним сказал: «Я смотрю на то, что пишу сейчас, как на стихи» [3], пояснив разницу так: «Поэзия тяготеет к независимости от внешних условий, проза от внутренних». Нет, «микроэссеистика» в данном случае всё-таки видится куда более подходящим, хотя бы потому, что эссеистика - и «микро-» тут не исключение - аккумулирует в себе свойства и прозы, и поэзии. И, продолжая намеченную автором формулу, тяготеет она к независимости от условий как внешних, так и внутренних, оборачивая и те и другие себе на пользу, размывая границу между ними.) Из совсем небольших, самодостаточных микроэссе Бараш собирает цельности, в контексте которых каждый из текстов, подсвечиваясь всеми остальными и уточняясь своим местом внутри их совокупности, приобретает дополнительное значение. В этом его книги совершенно сопоставимы с поэтическими сборниками.
Так устроена и новая книжечка Бараша (не сборник, а именно цельная книга, со сквозным сюжетом) - подробная метафорическая, образная хроника единственного дня: от состояния перед пробуждением - до засыпания. Лишь на девятнадцатой странице читатель узнаёт, что проживаемый день, волею случая, - день рождения повествователя (предположим, что он тождествен автору, хотя не факт): «Сегодня мой день рождения. Впервые мне столько лет!». Но это тут совсем не главное: среди внутренних движений, уложившихся в русло этого дня, ни одно впрямую с этим обстоятельством не связано. Перед нами - (единственный) день-вообще, в принципе - любой день, взятый в своей неповторимости. Мы узнаем погоду этого дня: осень, ветер, дождь, «с деревьев стекают листья», внезапные вспышки солнца («Как выглянет солнце так рыжекудрые нимфы затевают игру в прятки и бросаются врассыпную»), узнаем, какие были на улице прохожие и кошки, голуби и воробьи (всё это важнее биографических подробностей!). Он конкретен до осязаемости. Но он мог случиться - и в каком-то смысле случается - и когда угодно, поэтому для его описания естественно, без искажений и обрушения конструкции, могут быть заимствованы элементы из других дней (так, открывающий книгу 2021 года текст: «Сон. Медленный горизонтальный беспамятный танец», - в несколько другом виде, без паузы-перебива в его сердцевине, публиковался уже в составе подборки 2014 года [4], - но разве с того времени сон перестал быть медленным беспамятным горизонтальным танцем?). От биографических координат - как разновидности координат социальных, от сетей, в которые так и норовит уловить всякого человека всякий социум - эти тексты свободны настолько, насколько это, кажется, вообще возможно. То ли дело микробиография: личные, чувственные, повседневные отношения с ближайшими предметами («Простой стакан с водой из-под крана так хорош что искусство пасует», «Явное таинство кофейной чашки на столе», «Застолье прошло в разговорах с белыми лилиями в вазе»), с небесными телами и временем суток («Луна такова что видна сквозь толстую штору», «Звёзды снижаются и становятся облаками», «Красавица заря пришла в неурочное время: я не успел записать мысль»), с собственным восприятием и схватыванием мира в образах, примериванием этих образов к миру, которое интереснее всего ему в процессе, в черновом незаконченном состоянии («Комната как бы глаз. Улица как бы окно. Нет не так. Комната как бы восприятие. Окно как бы улица. Нет, не так. Окно как бы глаз. Улица как бы восприятие. Нет, не так. Ладно, в другой раз» [Пунктуация с её нерегулярностью - авторская. - О.Б.-Г.]), с собственным телом и его состояниями («Сердце ты чему это бьёшь потихоньку в ладоши?»). Из всех перемен мира ему важнее всего мельчайшие, едва заметные, незаметные вовсе («Мир со вчерашнего дня переродился. Попробуй найти в чём»). Такая сиюминутность ближе всего к вечности.
(И надо ли уточнять, что за всем этим вниманием к повседневным деталям чутко стоит, направляя его, вполне метафизического свойства удивление перед чудом и тайной мира?)
Тем ещё более, что на равных правах и в одном ряду с моментальными ощущениями и внутренними движениями здесь - возникающие из них, из одного вещества с ними - мысли о природе собственной речи: «Моя речь пока только в зародыше» и своей поэтической работы: «Это не работа. Это легче чем отдых», о связи смысла и технических средств его осуществления: «Шариковой ручкой “Онегина” не напишешь», о Гамлете как об историческом типе («Гамлет конечно дитя недоросль юный муж Возрождения»), о сути времени и об упаковке в него смыслов: «Насколько за десять секунд можно больше сказать чем за девяносто лет. И что тогда представляет собой время?», о красоте («Красоту портит немного то что ей нужно жить») и совершенстве, а с ним и о природе эстетического восприятия («Нет совершенного тела. Есть совершенный взгляд»), о разных явлениях мира в их соотношении друг с другом: «Бриллиант. Удавшееся высказывание о воде», о Божественном присутствии в природе: «Ветка борется с Богом» - и образах Божества: «Бог в образе растения или животного если вдуматься совсем не бессмыслица», о смысле бытия как такового: «Смысл бытия в высшем бытии». И сразу же вслед за этим - изумление от «неожиданной красоты» выпавшего из пальцев карандаша. От «мелкого» до «крупного» не просто один шаг - они (почти?) одно и то же. По крайней мере, попадающие в поле зрения автора мелкие вещи неизменно прозрачны: сквозь них постоянно просвечивает их основа (не говоря уж о том, что они только и делают, что просвечивают друг сквозь друга, отсылают друг к другу (зубная щётка - к пальме, дождь - к лифту, одежда - к змеям, опутавшим лаокооновых сыновей).
«Моим гуру в будущем станет дерево», - говорит он. Да ведь уже, кажется, стало.
Вся природа - метафизическое чувствилище и прямая речь о предельном: «Что вам ждать зовущей трубы когда каждое дерево - трубный глас».
«Смысл бытия в высшем бытии», да, но, похоже, для Бараша это высшее бытие растворено во всём вообще.
(На самом деле все эти эссеистические замечания цепляются друг за друга, отталкиваются друг от друга, - не перестают чувствовать свою связанность. Так, мысли о красоте и совершенстве возникают сразу вслед за тем, как повествователь видит на улице женщину с изумительно-ясными глазами: «В её глазах видимость как в самую ясную погоду на тысячу километров», а мысли о Гамлете и о (не)способности шариковой ручки стать орудием написания «Онегина» настигают повествователя в книжном магазине.
Книжный же магазин выводит его на чувства, а вследствие того и мысли о первичности опыта и его смысловой и словесной обработки: «Довольно думать в чужих категориях», «Нельзя в мысли ни за кем стоять. Нельзя в опыте ни за кем стоять. Нельзя в языке ни за кем стоять».)
Внимание здесь последовательно продвигается не то чтобы от минуты к минуте, но от состояния к состоянию; внутренний дневник («почасовик»? «сиюминутник»? Кстати, в книге двенадцать глав-частей: должно быть, по часам бодрствования). Можно было бы сказать, что это - книга практически без действия, но всё сложнее и тоньше: она вся, целиком - медленно разворачивающееся действие, и это прежде всего - (внутреннее) действие созерцания. Сквозной сюжет книги - не столько проживание дня (это - формальная рамка), сколько движение внимания от точки к точке. Что ни страница - то небольшая остановка на этом пути: в одно-два предложения, редко больше. Строго говоря, передвижение как таковое от одной точки к другой происходит тут в паузах, «опущенными звеньями» (паузы тут не менее важны, чем то, что высказано; они оказываются условием сказанного); в каждой точке повествователь застаёт себя уже внутри, замирает - и осматривается.
Я бы вообще сказала, что Бараш пишет, чувствует и мыслит точками внимания. Тем более, что тексты, которые он - ну, или, может быть, не он, а редакторы и издатели - называет «стихотворениями», устроены совершенно так же, как главки этой книги бытия: одно-два, редко три-четыре предложения, - и каждое стихотворение-иероглиф самой своей структурой схватывает отдельный, самодостаточный акт созерцания, где время не бежит. (Да, конечно, восточный тип мировосприятия здесь вспоминается на каждом шагу, хотя, если говорить об усвоенных влияниях, Бараш - человек скорее западной, французской традиции: Ив Бонфуа, Филипп Жакоте; глубже - Паскаль, Монтень, Ларошфуко…; из наших соотечественников здесь первым узнаётся, конечно, Розанов. Впрочем, он мыслит и чувствует поверх культурных барьеров.) Вот, например, из стихотворений весны 2014 года: «Бледно-небесное небо. Ветви качаются успокоительно. В полупустынном платанe болтает ногами детский сад первых листьев. Витютень переступает боком по змеящейся ветке, что тебе райская птица», «Зеленый куст после дождя. Божественное неприличие». Заметим, точек в конце последнего предложения каждого из текстов нет, так же, как и в «Празднестве повседневности»: «Для счастья есть в принципе всё», «Набрав слова на макбуке медленно опускаю его стейнвейную крышку». (Восклицательный и вопросительный знаки, как мы уже заметили, автор иногда допускает, но они - знаки не остановки и пресечения, а эмоционального состояния, качества интонации.)
Вполне самодостаточные, эти точки внимания (каждая из которых - наполненная движением сфера) на самом деле разомкнуты. Не отгораживаются от мирового целого, но, напротив, включены в него, открыты ему.
Это - безграничные точки.
Поэтическая практика Михаила Бараша может показаться очень простой (тем ещё более, почти простодушной. На самом деле это тонко продуманная поэтическая, чувствовательная, созерцательная - но тем самым и мыслительная, и экзистенциальная стратегия.
Прежде всего, это - сопротивление ужасу, который был бегом времени когда-то наречён, линейному всеуничтожающему его движению, культивирование альтернативных способов проживания времени. Уход внутрь отдельно взятых состояний, если и локализованных на каких-нибудь временных шкалах, то - на шкалах суток, времён года, да разве ещё большой, очень большой, самой большой истории. Включая геологическую и космическую.
Но это ещё и способ осмысления человеческого существования, мыслящего изумления перед каждым, в пределе, моментом бытия.
(И при этом ведь не скажешь, что все моменты подряд для повествователя в этой книге равноценны. Скорее как раз наоборот: в отношении ценности проживаемого он, оказывается, очень взыскателен и избирателен! «Несколько часов в неделю почти полноценной жизни», - говорит он. Всего несколько в неделю - да и то почти!)
«Мгновение вырезало из бессмертия бабочку», - писал Бараш в одном из стихотворений весны 2014 года. То же самое делает со своими мгновениями и он сам: вырезает их из бессмертия.
В конечном счёте, вся книга в целом оказывается (персонально-онтологическим) суждением о том, как устроено человеческое, лично пережитое время, - о его объёмности, многоразмерности, о том, что, будучи внимательно прожито изнутри, оно соразмерно по крайней мере всей жизни, а по большому счёту, если и не вечности, то - всевременью. Внутренняя хроника дня, таким образом, - столько же сиюминутник, сколько всевременник; а мгновенные состояния тем и важны, что позволяют почувствовать неизменное («Мы нового не пишем. Только освежаем вневременное»). День и Жизнь - одно.
______________
1. https://www.peremeny.ru/blog/20515
2. https://www.peremeny.ru/blog/20515
3. Там же.
4. «Сон это медленный беспамятный горизонтальный танец» // https://polutona.ru/?show=0523155814
СИЮМИНУТНОЕ БЕССМЕРТИЕ
Михаил Бараш. День и Жизнь. - М.: Виртуальная галерея, 2021
ЛиTERRAтура. - № 183. - Июнь 2021. = https://literratura.org/issue_criticism/4533-olga-balla-gertman-siyuminutnoe-bessmertie.html
По своим формальным координатам в культурном пространстве Михаил Бараш - «поэт, прозаик, эссеист». В 1980-е годы - активный участник и организатор внесоветской литературной и интеллектуальной жизни (устраивал, сообщается в послесловии к книге, «чтения, семинары, концерты, выставки, <…> выступления Виктора Ерофеева, Льва Рубинштейна, Владимира Сорокина, Петра Мамонова») и автор самиздата («Эпсилон-салон», «Третья модернизация»); в начале 1990-х, после эмиграции, - сотрудник русских и иных периодических изданий за границей: «Русская мысль», «Континент», «La lettre internationale» («среди нобелевских лауреатов и знаменитостей, - рассказывал он в интервью Александру Чанцеву, - таких как Чеслав Милош, Норман Мейлер и других, которых я забыл, так как по глупости раздарил авторские экземпляры» [1]), «The North Atlantic Review»… С 1987 года Бараш живёт - «по преимуществу», уточняет врез к одному из его интервью четырёхлетней давности - в Париже и занимается, помимо собственного письма, переводами с французского. Но всё это - координаты именно внешние и, как таковые, не лишённые случайности. Судя по текстам Бараша, более всего он живёт в собственном внутреннем пространстве, в значительной мере свободном от истории и злобы дня её, равно прислушиваясь к глубоким течениям жизни и тончайшим завиткам на её поверхности.
Вообще-то Бараш писал и рассказы, и статьи, и стихи в их классическом понимании, написал даже один роман. То, что он пишет теперь, имеет в себе черты всех основных состояний литературного слова в нашей культуре: и поэзии, прозы, и эссеистики, - использует ресурсы каждого из них - пластические, структурные, ритмические, энергетические. Если уж искать его текстам - по крайней мере, тем, что собраны в эту книгу, - жанрового обозначения, кажется приемлемым остановиться на слове «микроэссеистика» (уже написав это слово, автор этих строк ради уточнения забрался в интернет и обнаружил в одном из интервью Бараша слово «микропроза» [2], которым охарактеризовал его тексты Александр Чанцев. Сам же Бараш в разговоре с ним сказал: «Я смотрю на то, что пишу сейчас, как на стихи» [3], пояснив разницу так: «Поэзия тяготеет к независимости от внешних условий, проза от внутренних». Нет, «микроэссеистика» в данном случае всё-таки видится куда более подходящим, хотя бы потому, что эссеистика - и «микро-» тут не исключение - аккумулирует в себе свойства и прозы, и поэзии. И, продолжая намеченную автором формулу, тяготеет она к независимости от условий как внешних, так и внутренних, оборачивая и те и другие себе на пользу, размывая границу между ними.) Из совсем небольших, самодостаточных микроэссе Бараш собирает цельности, в контексте которых каждый из текстов, подсвечиваясь всеми остальными и уточняясь своим местом внутри их совокупности, приобретает дополнительное значение. В этом его книги совершенно сопоставимы с поэтическими сборниками.
Так устроена и новая книжечка Бараша (не сборник, а именно цельная книга, со сквозным сюжетом) - подробная метафорическая, образная хроника единственного дня: от состояния перед пробуждением - до засыпания. Лишь на девятнадцатой странице читатель узнаёт, что проживаемый день, волею случая, - день рождения повествователя (предположим, что он тождествен автору, хотя не факт): «Сегодня мой день рождения. Впервые мне столько лет!». Но это тут совсем не главное: среди внутренних движений, уложившихся в русло этого дня, ни одно впрямую с этим обстоятельством не связано. Перед нами - (единственный) день-вообще, в принципе - любой день, взятый в своей неповторимости. Мы узнаем погоду этого дня: осень, ветер, дождь, «с деревьев стекают листья», внезапные вспышки солнца («Как выглянет солнце так рыжекудрые нимфы затевают игру в прятки и бросаются врассыпную»), узнаем, какие были на улице прохожие и кошки, голуби и воробьи (всё это важнее биографических подробностей!). Он конкретен до осязаемости. Но он мог случиться - и в каком-то смысле случается - и когда угодно, поэтому для его описания естественно, без искажений и обрушения конструкции, могут быть заимствованы элементы из других дней (так, открывающий книгу 2021 года текст: «Сон. Медленный горизонтальный беспамятный танец», - в несколько другом виде, без паузы-перебива в его сердцевине, публиковался уже в составе подборки 2014 года [4], - но разве с того времени сон перестал быть медленным беспамятным горизонтальным танцем?). От биографических координат - как разновидности координат социальных, от сетей, в которые так и норовит уловить всякого человека всякий социум - эти тексты свободны настолько, насколько это, кажется, вообще возможно. То ли дело микробиография: личные, чувственные, повседневные отношения с ближайшими предметами («Простой стакан с водой из-под крана так хорош что искусство пасует», «Явное таинство кофейной чашки на столе», «Застолье прошло в разговорах с белыми лилиями в вазе»), с небесными телами и временем суток («Луна такова что видна сквозь толстую штору», «Звёзды снижаются и становятся облаками», «Красавица заря пришла в неурочное время: я не успел записать мысль»), с собственным восприятием и схватыванием мира в образах, примериванием этих образов к миру, которое интереснее всего ему в процессе, в черновом незаконченном состоянии («Комната как бы глаз. Улица как бы окно. Нет не так. Комната как бы восприятие. Окно как бы улица. Нет, не так. Окно как бы глаз. Улица как бы восприятие. Нет, не так. Ладно, в другой раз» [Пунктуация с её нерегулярностью - авторская. - О.Б.-Г.]), с собственным телом и его состояниями («Сердце ты чему это бьёшь потихоньку в ладоши?»). Из всех перемен мира ему важнее всего мельчайшие, едва заметные, незаметные вовсе («Мир со вчерашнего дня переродился. Попробуй найти в чём»). Такая сиюминутность ближе всего к вечности.
(И надо ли уточнять, что за всем этим вниманием к повседневным деталям чутко стоит, направляя его, вполне метафизического свойства удивление перед чудом и тайной мира?)
Тем ещё более, что на равных правах и в одном ряду с моментальными ощущениями и внутренними движениями здесь - возникающие из них, из одного вещества с ними - мысли о природе собственной речи: «Моя речь пока только в зародыше» и своей поэтической работы: «Это не работа. Это легче чем отдых», о связи смысла и технических средств его осуществления: «Шариковой ручкой “Онегина” не напишешь», о Гамлете как об историческом типе («Гамлет конечно дитя недоросль юный муж Возрождения»), о сути времени и об упаковке в него смыслов: «Насколько за десять секунд можно больше сказать чем за девяносто лет. И что тогда представляет собой время?», о красоте («Красоту портит немного то что ей нужно жить») и совершенстве, а с ним и о природе эстетического восприятия («Нет совершенного тела. Есть совершенный взгляд»), о разных явлениях мира в их соотношении друг с другом: «Бриллиант. Удавшееся высказывание о воде», о Божественном присутствии в природе: «Ветка борется с Богом» - и образах Божества: «Бог в образе растения или животного если вдуматься совсем не бессмыслица», о смысле бытия как такового: «Смысл бытия в высшем бытии». И сразу же вслед за этим - изумление от «неожиданной красоты» выпавшего из пальцев карандаша. От «мелкого» до «крупного» не просто один шаг - они (почти?) одно и то же. По крайней мере, попадающие в поле зрения автора мелкие вещи неизменно прозрачны: сквозь них постоянно просвечивает их основа (не говоря уж о том, что они только и делают, что просвечивают друг сквозь друга, отсылают друг к другу (зубная щётка - к пальме, дождь - к лифту, одежда - к змеям, опутавшим лаокооновых сыновей).
«Моим гуру в будущем станет дерево», - говорит он. Да ведь уже, кажется, стало.
Вся природа - метафизическое чувствилище и прямая речь о предельном: «Что вам ждать зовущей трубы когда каждое дерево - трубный глас».
«Смысл бытия в высшем бытии», да, но, похоже, для Бараша это высшее бытие растворено во всём вообще.
(На самом деле все эти эссеистические замечания цепляются друг за друга, отталкиваются друг от друга, - не перестают чувствовать свою связанность. Так, мысли о красоте и совершенстве возникают сразу вслед за тем, как повествователь видит на улице женщину с изумительно-ясными глазами: «В её глазах видимость как в самую ясную погоду на тысячу километров», а мысли о Гамлете и о (не)способности шариковой ручки стать орудием написания «Онегина» настигают повествователя в книжном магазине.
Книжный же магазин выводит его на чувства, а вследствие того и мысли о первичности опыта и его смысловой и словесной обработки: «Довольно думать в чужих категориях», «Нельзя в мысли ни за кем стоять. Нельзя в опыте ни за кем стоять. Нельзя в языке ни за кем стоять».)
Внимание здесь последовательно продвигается не то чтобы от минуты к минуте, но от состояния к состоянию; внутренний дневник («почасовик»? «сиюминутник»? Кстати, в книге двенадцать глав-частей: должно быть, по часам бодрствования). Можно было бы сказать, что это - книга практически без действия, но всё сложнее и тоньше: она вся, целиком - медленно разворачивающееся действие, и это прежде всего - (внутреннее) действие созерцания. Сквозной сюжет книги - не столько проживание дня (это - формальная рамка), сколько движение внимания от точки к точке. Что ни страница - то небольшая остановка на этом пути: в одно-два предложения, редко больше. Строго говоря, передвижение как таковое от одной точки к другой происходит тут в паузах, «опущенными звеньями» (паузы тут не менее важны, чем то, что высказано; они оказываются условием сказанного); в каждой точке повествователь застаёт себя уже внутри, замирает - и осматривается.
Я бы вообще сказала, что Бараш пишет, чувствует и мыслит точками внимания. Тем более, что тексты, которые он - ну, или, может быть, не он, а редакторы и издатели - называет «стихотворениями», устроены совершенно так же, как главки этой книги бытия: одно-два, редко три-четыре предложения, - и каждое стихотворение-иероглиф самой своей структурой схватывает отдельный, самодостаточный акт созерцания, где время не бежит. (Да, конечно, восточный тип мировосприятия здесь вспоминается на каждом шагу, хотя, если говорить об усвоенных влияниях, Бараш - человек скорее западной, французской традиции: Ив Бонфуа, Филипп Жакоте; глубже - Паскаль, Монтень, Ларошфуко…; из наших соотечественников здесь первым узнаётся, конечно, Розанов. Впрочем, он мыслит и чувствует поверх культурных барьеров.) Вот, например, из стихотворений весны 2014 года: «Бледно-небесное небо. Ветви качаются успокоительно. В полупустынном платанe болтает ногами детский сад первых листьев. Витютень переступает боком по змеящейся ветке, что тебе райская птица», «Зеленый куст после дождя. Божественное неприличие». Заметим, точек в конце последнего предложения каждого из текстов нет, так же, как и в «Празднестве повседневности»: «Для счастья есть в принципе всё», «Набрав слова на макбуке медленно опускаю его стейнвейную крышку». (Восклицательный и вопросительный знаки, как мы уже заметили, автор иногда допускает, но они - знаки не остановки и пресечения, а эмоционального состояния, качества интонации.)
Вполне самодостаточные, эти точки внимания (каждая из которых - наполненная движением сфера) на самом деле разомкнуты. Не отгораживаются от мирового целого, но, напротив, включены в него, открыты ему.
Это - безграничные точки.
Поэтическая практика Михаила Бараша может показаться очень простой (тем ещё более, почти простодушной. На самом деле это тонко продуманная поэтическая, чувствовательная, созерцательная - но тем самым и мыслительная, и экзистенциальная стратегия.
Прежде всего, это - сопротивление ужасу, который был бегом времени когда-то наречён, линейному всеуничтожающему его движению, культивирование альтернативных способов проживания времени. Уход внутрь отдельно взятых состояний, если и локализованных на каких-нибудь временных шкалах, то - на шкалах суток, времён года, да разве ещё большой, очень большой, самой большой истории. Включая геологическую и космическую.
Но это ещё и способ осмысления человеческого существования, мыслящего изумления перед каждым, в пределе, моментом бытия.
(И при этом ведь не скажешь, что все моменты подряд для повествователя в этой книге равноценны. Скорее как раз наоборот: в отношении ценности проживаемого он, оказывается, очень взыскателен и избирателен! «Несколько часов в неделю почти полноценной жизни», - говорит он. Всего несколько в неделю - да и то почти!)
«Мгновение вырезало из бессмертия бабочку», - писал Бараш в одном из стихотворений весны 2014 года. То же самое делает со своими мгновениями и он сам: вырезает их из бессмертия.
В конечном счёте, вся книга в целом оказывается (персонально-онтологическим) суждением о том, как устроено человеческое, лично пережитое время, - о его объёмности, многоразмерности, о том, что, будучи внимательно прожито изнутри, оно соразмерно по крайней мере всей жизни, а по большому счёту, если и не вечности, то - всевременью. Внутренняя хроника дня, таким образом, - столько же сиюминутник, сколько всевременник; а мгновенные состояния тем и важны, что позволяют почувствовать неизменное («Мы нового не пишем. Только освежаем вневременное»). День и Жизнь - одно.
______________
1. https://www.peremeny.ru/blog/20515
2. https://www.peremeny.ru/blog/20515
3. Там же.
4. «Сон это медленный беспамятный горизонтальный танец» // https://polutona.ru/?show=0523155814