Николай Фомичёв ("Поэты страшной войны")
В моём уничтоженном последнем блоге "http://karasu_akira.livejournal.com" (впрочем, его ещё в течение месяца можно восстановить - аккаунт оплачен до 17 апреля...) был цикл материалов под названием "Поэты страшной войны". Недавно здесь я процитировал два стихотворения этого напрочь забытого замечательного русского поэта, правда, "под замком" по личным причинам. Поскольку Николай Фомичев - один из самых дорогих мне по духу авторов, то я решил восстановить старый пост. Но сначала полез-таки в Сеть - а вдруг чего новенького появилось?
Появилось, да - две неизвестные драгоценные фотографии. И неудачные перепосты из моего же погибшего блога: небрежно оформленные и ещё без толковых ссылок... Ну, хотя бы мой блоговый псевдоним упомянули - и то хорошо.
Придётся начать всё сначала. Итак...
Это главная книжка Николая Фомичёва. О котором до последнего времени в Сети не было ничего, кроме одинокого объявления: "Продам сборник Фомичева. Обложка надорвана. 35 рублей". Этот сборник я знал наизусть с детства не хуже томиков Ли Бо или Синь-Ци-цзи. У меня было слишком беспорядочное чтение, которое и сформировало сначала беспорядочный характер, а потом и такую же судьбу.
Но сначала небольшое воспоминание. Институт, спецкурс выразительного чтения - и я, студент, готовый предъявить свое домашнее задание. Выхожу, как и прочие, на сцену, громко объявляю: "Николай Фомичев! Лагерные стихи" и... И вдруг замечаю, как подалась вперед и напряглась замечательный педагог Лина Константиновна Чуватина, и как быстро переглянулись комсорг курса и одна из девиц (у которой, как оказалось, папа работал в органах. Кстати сказать, после точно такой же переглядки в одночасье лишился работы кандидат филологических наук Мельников, который на лекции всего-навсего усомнился в том, что автор "Тихого Дона" - Шолохов...
Это было, наверно, первое моё столкновение с жуткой оруэлловщиной советской действительности. Не только профессионалу Зееву Бар-селле (в миру Володе Назарову), но и любому думающему человеку было кристалльно ясно, что "Тихий Дон" и "Поднятая целина" написаны стилистически совершенно разными людьми! И что такую историческую махину, как "Тихий Дон", в 19 лет неграмотному прод-инструктору вообще сочинить не по уму и не по силам! Оказалось, что подобные сомнения почему-то задевают архетипические основы Советской Власти. О чём меня мой мудрый отец строго и предупредил.
Но на сей раз обошлось - ведь я читал не по самиздату, а по плановой книге, выпущенной в издательстве "Советский писатель" аккурат во время "оттепели" начала 60-х годов. И, собственно, к стихам придраться было трудно (хотя острая двусмысленность и чувствовалась):
Я жив еще, хотя и нездоров,
И с виду сходен с беглецом из склепа.
Но я (по мненью местных докторов)
Для каторжных работ бессмертно крепок!
Здесь целый день глумятся надо мной
Вахтмастера, как дантовские черти...
И если я отбуду срок штрафной,
Нетрудно стать мне вообще вне смерти!
Тут пора уже пояснить, что Николай Фомичев все свои стихи написал будучи узником фашистских концлагерей. И этот факт заставляет сразу же задаться неприятным, но необходимым вопросом: да какое может быть в таких условиях поэтическое творчество?
Можно вспомнить настоящих поэтов из сталинских лагерей: Шаламова, Жигулина, Коржавина, Даниэля... Но все же в ГУЛАГе нет-нет да и удавалось порой хоть как-то приспособиться и вести более-менее размеренную, предсказуемую жизнь (размеренно "мотать срок") - первейшее условие для любой умственной деятельности. В немецком же "arbeitslager" такое было в принципе невозможно. Смерть могла прийти за человеком в любой момент и не только от немцев. Ваня Демьянюк по кличке "Иван Грозный" лыбился из каждого угла...
Как-как вы сказали? Официально великий Муса Джалиль и его "Моабитские тетради"? Уж простите, но я очень и очень скептически отношусь к так называемым "восточным поэтам" СССР, писавших на своем родном языке: Джамбулу, Стальскому, Элляю и другим.
Увы, но я не знаю "великого советского поэта Расула Гамзатова" - в наличии был в меру грамотный аварец Гамзатов и был талантливый поэт и переводчик Яков Козловский, который и оформил по-русски всё "гамзатовское творчество", включая и знаменитых "Журавлей". Сочинил сам, по сути - ни о каком вразумительном переводе здесь речи не шло. И кто знает, насколько основательно поработали с татарским языком Джалиля его многочисленные опытные переводчики от Антокольского до Сельвинского? [Очень прошу понять меня правильно: я говорю не о личностях - а только о стихах]
Опять же оскомина из оскомин - казенный патриотизм! Неукротимая, слепая вера в близкую победу, обязательные лозунги, множество торжественных и громких слов... их хватало у официоза. Фомичев же высказывался значительно сдержаннее:
Мы все спасенья ждем извне.
Но это, брат, ничуть не значит,
Что к нам на рыцарском коне
Сам дядя Сэм на помощь скачет...
Его стихи вообще по большей части кратки, предельно конкретны и афористичны. Но Фомичева никак нельзя упрекнуть в литературном примитивизме - точная, уместная образность была отнюдь ему не чужда. Мало кто из литературных мэтров смог бы создать столь впечатляющую поэтическую картину боя:
Сегодня враг пять раз атаковал.
Хоть был отбит, но снова танки лезут!
Стук. Грохот. Точно лупят в сто кувалд
По листовому толстому железу.
То наши пушки рурскую броню
Коверкают последними снарядами...
Их нет уже! Фашисты на стерню
С лобастых танков, как лягушки, прядают.
Стальные чудища над нами тарахтят,
Окопы мнут... Но мы народ живучий:
Рвем гусеницы связками гранат
И жжём броню бутылками с горючим!..
...Очнувшийся, ворочался впотьмах.
Солено-кислым щекотало глотку.
И видел глаз в зеленых небесах
Багровую ущербную луну,
Как на лужайке − всю в крови пилотку...
Лагерная обстановка и лагерный быт страшны - и Фомичев нисколько их и не пытается облагородить. Больше того: он с пугающей для того лицемерного времени честностью рассказывает о духовных метаморфозах, происходивших с якобы "несгибаемыми" советскими людьми:
Кто на вопрос мне даст ответ
Сейчас в невольничьем бараке:
Есть развлеченье или нет?
У запертой на ключ собаки?
Но игроки в "очко" кричат,
Столы дрожат от сотрясенья.
Так бьют по ним и так стучат
До наступленья воскресенья.
И видишь, глянув чуть вперед,
Азартных правил зная букву:
"Удачник" − чью-то пайку жрёт,
А "не" − грызет сырую брюкву...
"А как там насчет женщин было? − вдруг поинтересуется какой-нибудь дотошный до неприкрытых истин читатель. − Если уж правду, так давайте всю!"
Что ж, и об этом пишет автор. Иногда почти открыто, иногда с подтекстом или с кратким комментарием: "За связь с немкой русских вешали или расстреливали". А порой и указывает место действия: "бауэрская усадьба"... Из подобных тонкостей многое понять можно.
Глупа Луиза. Ждет любви как в книжке...
А я глотаю звучную слюну,
Когда взгляну на круглую луну,
Подобную пшеничной сдобной пышке.
Для беглеца нигде приюта нет.
Обнимет фрау − весь похолодею:
Как будто бы я встал на табурет,
И петлю мне набросили на шею...
Но, конечно же, главные темы лагерной поэзии Фомичева - это протест, борьба, обличение. И, судя по местонахождению, где сочинялись стихи, поэту приходилось, мягко говоря, несладко: полицейский карцер, штафной лагерь, карцер, распределительный лагерь, тифозный барак, камера "голубятник", британская оккупационная зона, вновь карцер... А отношение других заключенных к нему было такое:
Я под приветственные крики
В тюрьме стихи свои читал.
И в знак того, что я − великий,
Мне корку хлеба кто-то дал.
Пускай, пускай преувеличен
Мой стихотворный скромный дар.
Но от пинков и зуботычин
Пишу всё злее, поэтичней,
И мной заслужен гонорар...
Николай Фомичев, по моему мнению, заслужил и читательское признание, и определенное право на поэтическое бессмертие как уникальный автор, сумевший соединить, казалось бы, несовместимое и отлить в стихе то, что и в прозе язык не всегда поворачивается сказать открыто. Прочтите далее его стихи в полном виде и, возможно, вы со мною согласитесь.
Арийская культура
Попал я в лагерь из тюрьмы − в такой,
Где комендант стал неплохим поэтом!
Рифмует он ладонь с моей щекой
И звучной рифмой хвалится при этом.
Танцоры, преуспевшие вполне,
Достигшие заслуженного ранга,
Умеют вытанцовывать... на мне
И румбу, и фокстрот, и даже танго.
Художники − от пояса до плеч
Мне кистью-плетью расписали спину
Так, что её хочу я приберечь
Для выставки как лучшую картину.
А русские, невежды все подряд,
Фашистов бьют, на запад гонят сдуру...
Вот варвары! Наверное, хотят
Разрушить всю "арийскую культуру"!
Лилипут и великан
Засунув радостные ноги
В предательские сапоги,
С ухмылкой сытого слуги
Стоит роашник* у дороги.
И мне, смешному существу,
Шлет шуточку насчет колодок...
Я не иду в них, а плыву,
Как великан на паре лодок.
(*Роашник − власовец)
Воскресная сцена
Летний день надоедливо звонок,
Мухи жалят, и солнце слепит.
На кирпичной ступеньке котенок
Развалился и будто бы спит.
Он вприпрыжку, под лагерной крышей,
Прибежал на делёжный галдёж,
А теперь, притворяясь, не слышит
Шаркотню деревянных подошв...
Я котенка хватаю за холку,
Поднимаю, на морду смотрю,
Как крестьянин окрестному волку,
Что в капкан угодил, говорю:
Ну и как? Не приснилась ли фрау,
От которой в бомбёжку сбежал?
Догадался, какая расправа
Ждет тебя, белобрысый нахал?
Принял крик за угрозу пустую
И усмешкой качаешь усы?
Ты украл мою пайку мясную,
Пятачок кровяной колбасы!
Не поглядывай как на хозяйку,
Что бывает щедра и добра...
В нашей штубе за хлебную пайку
Человека убили вчера!
Жил, как ты, без родных и без близких,
Но воришке никто не прощал.
И стучали колодки и миски
По лицу, по костям, по хрящам...
Не мяукнет и мать, − не услышит,
Как ты, шмякнут, в неволе погиб,
Словно кошку с пылающей крыши
Не снимал человечный Архип...
Взбудоражила сцена с котенком
Деревенских обросших ребят.
Их глаза, как кинжалы в потемках,
На меня, устремляясь, блестят!
Черт с ней, пайкой! Пусть в лагере бродит
И находит защиту себе
Возбудитель мечты о свободе
И тюремной тоски по семье...
Ночной диалог
Высóко в небе бомбовоз рокочет.
И чудится, и слышится внизу,
Что он, волнуясь, выговорить хочет
Такую фразу: − Я везу-у, везу-уу...
Стучат подошвы, хлопают калитки;
И, помешав закончить речь ему,
Близ лагеря фашистские зенитки
Твердят уже: − Кому-кому-кому?!
И все-таки, от страха замирая,
Мы радуемся мстительным словам,
Когда за бомбой падает вторая,
Когда грохочет рядом: − Вам! Вам!! Вам!!!
Страшная ночь
У раскрытого глаза расширен зрачок,
Страх и тьма, будто солнце навек закатилось...
На меня, как на бабочку черный сачок,
Непроглядная, жуткая ночь опустилась.
Всё зловеще вокруг, если очень темно,
И сосед-доходяга уснул беспробудно.
То ли свет мутноватый струится в окно,
То ль вода устремилась в пробоину судна?
Липкий ветер зимы в щелях стен засвистел,
Чуть живым, без суда заключенным на горе.
И уходит в эфир частый звук челюстей,
Как тревожный сигнал погибающих в море.
Бесконечная ночь... А вблизи и вдали
Зачерненные контуры тысяч бараков!
Кверху дном перевернутые корабли
В океанских глубинах безбрежного мрака...
* * *
Заснуть хочу под нервный скрип
Железных трехэтажных коек,
Да ноющий какой-то тип
Опять всю штубу беспокоит.
"У русских, − слышится скулёж, −
Ничтожны на победу шансы!
Подохнешь иль с ума сойдешь,
Коль не спасут американцы..."
Неузнаваемый впотьмах
Бас грохнул, как разрыв снаряда:
"Любезный! Чтоб сойти с ума,
Его иметь сначала надо!
Хотя, мешая сну ребят,
Ты чушь несешь в словах плаксивых, −
Я понял так, что у тебя
Не умственный, а шейный вывих!
Не знаю, где ты был в борьбе,
Когда и как пропал без вéсти,
Но вижу: голову тебе
Свернули градусов на двести..."
* * *
То знобит, то становится жарко:
Из окна мне картинка видна −
Золотой остроносой байдаркой
Проплывает по небу луна.
Вспоминаю весенние парки,
Молодую спортивную прыть...
Очень жаль, что на лунной байдарке
Невозможно в Россию уплыть!
* * *
С немкой возле станка поболтал...
Мастер, шедший по цеху в то время,
Поглядел на меня, как султан,
Повстречавший мужчину в гареме.
И за это здесь могут схватить:
Всё мерещится им, между прочим,
Что арийскую кровь развести
Замышляет восточный рабочий!
Выигранное пари
Вахтмастер, хвастаясь удало,
Поспорил со своим дружком,
Что арестанта кулаком
Убьёт он с одного удара.
Верзила, что ни говори,
По-богатырски размахнулся...
Упал, как сноп, "предмет пари",
Не пикнул и не ворохнулся...
Сподвижниками окружен,
Сиял герой. Те восклицали:
− Вот ловок парень! Ну, силен!
Уж я на что − и то едва ли!
* * *
Меня в парной и красной луже
Топтал он, местью одержим.
Еще бы! Выговор по службе
За мой побег получен им!
* * *
Хоть супа досыта не ем,
Считаю лакомством картофель,
Но я парю над миром всем
Двужильный русский Мефистофель.
Когда же кипятят в "котле"
Завоевателей планеты,
Я здесь на прóклятой земле
Пою злорадные куплеты.
Со мною, если хохочу,
Весь лагерный народ хохочет...
Все чаще мнится палачу,
Что на себя топор он точит!
Объяснение
Ты, особой породы пчела,
По-весеннему вдруг зажужжала
И, как поиск цветов начала, −
В моем сердце оставила жало.
Удивленный твой взгляд говорит,
Что сравнил я тебя неудачно.
А не ты ль, когда лагерь закрыт,
Улетаешь из кельи барачной?
Понимаю: сидеть взаперти
Хуже самого горького горя.
Вся надежда, чтоб в город пройти −
На лазейку в колючем заборе.
И, лазейкою пользуясь той,
Спать, я слышал, ты поздно ложилась:
У бельгийцев жужжала порой,
У французов частенько кружилась...
Хоть, конечно, они не тузы,
Но у них, как ты знаешь, неплохо:
И свободней на четверть слезы,
И сытней, чем у нас, на полвздоха.
Пахнет брюквой от русских парней
Да к тому же в обноски одеты...
Легче жить с иностранцем − верней,
С тем, кому шлют съестные пакеты.
Но в глазах твоих, стыд отстраня,
Скачут, пляшут веселые блёстки!
Может, кто-то тебе про меня
Намолол... на блины и на клёцки?
Не бывал я покорным, причем
Не бивал я дубинкой собрата.
А такому не стать богачом −
То есть, лагерным аристократом!
Для тебя остается сейчас
Показать мне при встрече короткой,
Как бегут, соревнуясь, из глаз
Две слезы по щекам к подбородку.
Потому что твой промысел плох:
За услугу насмешками платят.
Да и жалко, что вырвали клок
Из вокресного модного платья!
Что ж ты вздрогнула? Вроде, у пчел
Не встречалось подобного страху.
Что бледнеешь, как будто прочел
Приговор − об отправке на плаху?
А... наверное, хочешь во мне
Разбудить задремавшую жалость:
Так и так, мол − в чужой стороне
Без влиянья друзей заблуждалась...
Оправдательных слов не готовь,
А пойти свое платье подштопай.
В нем тебе посчастливится вновь
На свиданьях с пакетной Европой.
Да других напрокат не проси;
Не форси, наряжаясь в чужое, −
Чтоб девчат из Октябрьской Руси
Не смогли перепутать с тобою...
Мнешься ты, мой совет услыхав,
Смотришь кротко, как будто святая...
Зря хватаешь меня за рукав,
Объясниться со мною пытаясь.
Изнуренный неравной борьбой
И шпинатно-капустной диетой
Не спою я дуэта с тобой,
Как бездельник Альфред с Виолеттой!
...Все ж, дослушав меня до конца,
Объяснилась с мною. И что же?
Капли пота я вытер с лица,
Хоть мурашки бежали по коже.
Ты − подпольщица с грустным лицом,
Оскорбленная мною жестоко,
Говоришь: "Приходи к четырем
В кабачок "для рабочих с востока".
Как дрожала сердечная нить
На пути от заданья к заданью!
Как посмел я тебя осудить?
Чем теперь я себя оправдаю?
Побежденная ночь
Я взбираюсь на кручу. Светает.
Утро, книзу идущее с гор,
Тьму порвав, ее клочья хватает
И швыряет в восточный костер.
И долина, и глубь буерака −
Всё покрыто туманом седым.
Может быть, от горящего мрака
По Вестфалии стелется дым?
Мир еще не успел прокоптиться,
Не осыпало сажей росу...
Ну-ка, русское солнце − жар-птица,
Хлопни крыльями в нашем лесу!
