Гений карьеры: Канцелярские ... # Психофизиология экзекуции # Парадоксы пророка # «Мы на это пошли»
Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачева к власти
Книга Олега Давыдова «Гений карьеры. Схемы, которые привели Горбачева к власти» представляет собой психоаналитическое исследование судьбы и карьеры Михаила Горбачева. Опираясь на узловые моменты биографии Горбачева, автор вскрывает структуру его личности и обнаруживает поведенческие стереотипы, которые обусловили его стремительное возвышение в рамках партийной иерархии. Это, так сказать, история успеха советского карьериста.
Олег Давыдов
© эссеист
Содержание и введение
Гений карьеры: Канцелярские ножницы
Самое замечательное то, что проделав над Горбачевым все эти кунштюки и получив в ответ то, чего добивался, Ельцин стал делать вид, что ничего особенного не произошло. Так, небольшая ошибка… «Через 10 дней, 31 октября, Ельцин пришел на заседание Политбюро, обсуждавшее окончательный вариант доклада о 70-летии Октября. Когда ему предоставили слово, стал пространно говорить»… Все о том же, но - уже значительно мягче и - с учетом полученной головомойки: «Я - это моя главная ошибка - из-за амбиций, самолюбия, уклонялся от того, чтобы нормально сотрудничать с Лигачевым, Разумовским, Яковлевым. Но товарищи в горкоме партии не отвернулись от меня - хотя и осудили мое поведение, просят остаться».
Борис Ельцин и Фидель Кастро
Рассказавший все это Горбачев, поясняет: «Оказывается, он попросил секретарей горкома собраться без него». Товарищи, конечно, признали поведение Ельцина ошибочным, но - порекомендовали забрать заявление об отставке. Вот он и упорствовал…
Канцелярскую сторону этого конфликта мы не будем сейчас трогать, историки потом разберутся. Но вот интересно: наряду с упорным стремлением уйти, но остаться, Борис Николаевич продолжал «нарываться» еще одним способом. В самиздате стали ходить разные варианты речи первого секретаря МГК на октябрьском Пленуме. Была она опубликована и на Западе. Анатолий Черняев свидетельствует: текст, «который я прочитал во французской газете «Монд», ну совсем не имел ничего общего с тем, что я услышал из уст Ельцина на пленуме, сидя во втором ряду зала, почти напротив трибуны. Не то, чтобы не совпали какие-то абзацы, или что-то было добавлено или упущено, или что-то изложено не совсем точно. Нет, просто абсолютно разные вещи! Я, помню, подивился, как такая солидная и информированная газета попалась на явную фальшивку». Ельцин, конечно, ничего не опровергал и тем самым создавал напряженность вокруг своего имени. Горбачев был вынужден действовать.
Нет, он не опубликовал подлинный ельцинский текст, он собрал членов Политбюро, посоветовался с товарищами. «После этого позвонил Ельцину. Сказал, что мнение членов Политбюро - выносить вопрос на пленум горкома партии. В разговоре высказал все, что накопилось за эти дни». Видимо руководитель партии нашел очень сильные слова. Потому что вскоре (это было 9.11.87) ему доложили: «В московском горкоме - ЧП: в комнате отдыха обнаружили окровавленного Ельцина». Вот ведь до чего дошло! Тут Михаил Сергеевич, наверное, пожалел, что высказал бедняге «все, что накопилось за эти дни». Но все обошлось. Наш герой сообщает: «Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство, по другому оценить эти действия было невозможно. По мнению врачей, никакой опасности для жизни рана не представляла - ножницы, скользнув по ребру, оставили кровавый след. Ельцина госпитализировали». У Бориса Николаевича, разумеется свой вариант: «9 ноября с сильными приступами головной и сердечной боли меня увезут в больницу. Видимо, организм не выдержал нервного напряжения, произошел срыв».
Тоже хорошо, но я больше склонен верить Горбачеву. У него все как-то объемней (да и по другим сообщениям был саморез). Представляете жест государственного мужа? Не абы чем себя режет, а ножницами. Да еще - канцелярскими. Как жаль, что сегодня нет с нами Шекспира! В его отсутствие приходится излагать эти страсти скучным языком психологической теории.
Вспомним, что такое работа ельцинского «Отцовского Сына». На внешнем уровне это - создание условий для побоев, а шире - неприятностей любого рода. Несколько примеров. Вот школьник Ельцин крадет с военного склада гранату, разбирает ее, не вынув запала («не знал»), - «взрыв… и пальцев нет». Непонятно только, почему так легко отделался? Вот он заболевает тяжелой ангиной: «температура сорок, а все равно пошел на тренировку, ну, и сердце не выдержало. Пульс 150, слабость, меня отвезли в больницу». Вот сбегает из этой больницы, несмотря на предупреждение врачей (лежи, «а иначе - порок сердца») и все же выходит на площадку: «пару раз мяч возьмешь, и все, валишься. Меня ребята оттащат к скамейке, и я лежу». Думал, «так сердце и останется больным», и спорта мне уже не видать. Но все равно стремился только в бой и только вперед»… Вот он (уже студент) садится играть в карты с уголовниками и проигрывается до трусов. А чтобы отыграться, ставит на кон собственную жизнь: «Если ты сейчас проиграешь, то мы тебя на ходу скидываем с крыши вагона - и все, привет»… Естественно, Ельцин выигрывает.
Такие примеры можно множить и множить. Все Борины шалости сводятся к тому, чтобы сделать выпад против сильного в данный момент человека (отец, школьная учительница, уголовники, Горбачев), учреждения (Свердловская парторганизация, Пленум ЦК, Верховный Совет - мы сейчас берем все ситуации, связанные с Ельциным, не только 87-й), просто создать безвыходную ситуацию. Иными словами: некими нарочитыми (хотя часто выглядящими непреднамеренными или необдуманными) действиями создается опасный внешний объект. Таким объектом может оказаться поезд, несущийся на почему-то заглохший именно на переезде автомобиль, за рулем, которого сидит Ельцин. Или - спровоцированный выйти в 93-м на улицы народ (детали этого ельцинского провоцирования подробно разобраны в упомянутых выше статьях). Все что угодно, что может сыграть во внешней реальности роль бьющего «отца». Надо только грамотно создать условия для битья.
Гений карьеры: Психофизиология экзекуции
Но внешней реальностью дело не ограничивается. Если под рукой нет уголовников или поддающегося на провокацию человека, можно обойтись и без них. Ведь секущий отец запечатлен в душе сына, живет в сердце Бориса Николаевича. Внутренний «Отец» всегда к услугам внутреннего «Отцовского сына», всегда держит ремень наготове. Работа «Отцовского сына» на внутреннем уровне сводится к созданию условий для возникновения внутри организма синдрома физиологического или психологического свойства, который мог бы вызвать болезненные ощущения, сходные с поркой или долгим стоянием в углу. Можно, например, отправить письмо генсеку и ждать его ответных действий, предвкушать наказание, переживать его в собственном воображении. А не добившись наказания, можно лелеять в душе мечты о каких-нибудь более серьезных провокациях и их болезненных результатах.
Лигачев, Горбачев, Громыко и другие товарищи
Впрочем, это уже работа внутреннего «Отца», внутренняя порка со всеми вытекающими из нее для организма последствиями. Действительно, подготовка к потенциально опасным акциям нередко сопровождалась у Ельцина тяжелейшими переживаниями. Мы уже видели как ужасно переживал он, когда еще только начинал конфликтовать с Лигачевым, какими физиологическими и психическими симптомами это сопровождалось (свидетель Чазов), как отчаянно он предвкушал то, что должно было случиться на октябрьском Пленуме. Да и на самом Пленуме не обошлось без болезненных проявлений внутреннего «Отца». Смотрите: Борис Николаевич закончил дозволенную речь и вернулся на место. Присутствующие на Пленуме еще удивленно молчат. А внутренний «Отец» уже приступил к наказанию. Сын признается: «Сердце мое гремело, готово было вырваться из груди». Уже порка! Оперативно, очень оперативно. И тонко: «Отец» повышает кровяное давление, начинает толкать секомого к сердечному приступу… Своевременное вмешательство Горбачева, давшего сигнал начинать экзекуцию (включившего внешнего «отца»), избавляет пока что нарушителя спокойствия от инфаркта.
Собственно, работа внутреннего «Отца» у Ельцина всегда опережает действие тех сил, которые играют роль «отца» внешнего. Например, в 91-м решение приступить к шоковой терапии будет сопровождаться у него «изматывающими приступами депрессии, тяжкими раздумьями по ночам, бессонницей и головной болью». Так пишет Борис Николаевич в «Записках президента». И у нас не никаких оснований ему не верить, поскольку он «выбирал путь шоковой терапии /…/ не для абстрактного народа», но «в том числе и для себя». В тот момент он предвкушал скорый шок от последствий своего терапевтического шага, всенародную ненависть к себе. Самое замечательное, что боль несчастных ограбленных он примерял на себя. Правда, очень своеобразно: «А себя я шоковой терапией (читай «ремнем». - О.Д.) лечить буду - и лечил не раз. Только так - на слом, на разрыв - порой человек продвигается вперед, вообще выживает». Но результатом работы внутреннего «Отца» кроме физиологических страданий могут стать депрессии, всепоглощающая тоска, мысли о самоубийстве. Человек как бы сечет сам себя. Вот описание внутреннего состояния президента Ельцина 9.12.92, в высшей точке конфликта со Съездом: «Рванул в баню. Заперся. Лег на спину. Закрыл глаза. Мысли, честно говоря, всякие. Нехорошо… Очень нехорошо». Это внутренний «Отец» его сечет. А спасает Коржаков, выполняющий в данном случае материнскую функцию. Взламывает дверь и выводит из бани.
Так вот теперь, возвращаясь к тому случаю, когда 9.11.87 после разговора с Горбачевым Борис Николаевич попал в больницу, мы можем со всей ответственностью заявить: обе версии тех событий - и ельцинская, и горбачевская - инвариантны. Пытался Ельцин покончить с собой посредством канцелярских ножниц или нагнал себе высокое кровяное давление - какая, собственно, разница? Все равно ведь ни в том, ни в другом случае ничего сознательного, ничего собственно человеческого не было. Ельцин опять использовал Горбачева. Вынудил его высказать «все, что накопилось», пережил это очень болезненно и - попал в больницу. Потому что продолжал провоцировать Михаила Сергеевича, потому что ему было мало полученной порции порки, он хотел еще и еще, тем более, что понимал: Горбачев уже взвинчен до крайности и его очень легко склонить к наказанию
А генсек действительно, кажется, вошел во вкус - позвонил в больницу и говорит: «Надо бы, Борис Николаевич, ко мне подъехать ненадолго. Ну а потом, может быть, заодно и московский пленум горкома проведем». Ельцин ему отвечает: «Я не могу приехать, я в постели, мне врачи даже вставать не разрешают». Горбачев: «Ничего, врачи помогут». Так предает этот разговор секомый. Секущий в целом с этим согласен, но добавляет одну важную деталь: уже в ходе этого разговора Ельцину был предложен пост первого заместителя председателя Госстроя СССР в ранге министра. Сам Ельцин утверждает, что это было гораздо позже… Может быть, кто их разберет, нам сейчас важно зафиксировать только одно: Михаил Сергеевич решил держать Бориса Николаевича под рукой - то ли потому, что ему понравилась роль секущего, то ли потому, что иметь под рукой мальчика для битья выгодно политически… В этом мы будем еще разбираться.
Так вот, 12.11.87 Горбачев вывел Ельцина на Московский пленум, дабы провести последний той осенью сеанс побоев. «Атмосфера была тяжелой, - рассказывает Михаил Сергеевич. - Ельцин был большим мастером по части нанесения обид своим коллегам и сослуживцам. Обижал зло, больно, чаще всего незаслуженно, и это отозвалось ему теперь. В ряде выступлений явно сквозили мотивы мстительности и злорадства». Борис Николаевич, который никогда не был склонен замечать, что кого-то обижает (ведь то, что люди могли ощущать как нечто обидное, было всегда для него либо детской шалостью, либо родительским наказыванием провинившихся подчиненных), воспринимал свою экзекуцию по-иному: «Как назвать то, когда человека убивают словами, потому что действительно это было похоже на настоящее убийство?.. Ведь можно было меня просто освободить на Пленуме. Но нет, надо было понаслаждаться процессом предательства, когда работавшие со мной бок о бок товарищи, без всяких признаков каких-то шероховатостей в отношениях, вдруг начинали говорить такое, что не укладывается у меня в голове до сих пор». «Товарищи, без всяких признаков каких-то шероховатостей в отношениях», конечно, хороши, ничего не скажешь. Но ведь это же были коммунисты последнего руководящего поколения КПСС, существа полностью разложившиеся, в которых оставалось уже слишком мало человеческого (посмотрите только на самого Ельцина). И к тому же - субъекты обиженные (подначенные, спровоцированные) самим Борисом Николаевичем. Что же тут плакаться?
Гений карьеры: Парадоксы пророка Ионы
Углубившись в перипетии баталии между двумя гигантами мысли и отцами российской демократии, мы как-то отвлеклись от реалий жизни, которая шла себе своим чередом. Люди стояли в винных очередях, обсуждали наряды Раисы Максимовны и ее поведение, спорили о том, чем отличается «перестройка» от «ускорения», читали статьи в смелых органах гласности и наблюдали за тем, как серьезные товарищи говорили перед телекамерой нечто такое, что сами же ежились от собственной смелости и рефлекторно оглядывались: не услышал бы кто…
Михаил и Раиса Горбачевы перед отлетом в Исландию. Москва, 10 октября 1986
Людям тогда ведь и в голову не приходило (да и сегодня в это трудно поверить), что из-за «некоторых особенностей психики» (см. книгу Евгения Чазова «Рок») какого-то любителя прокатиться в трамвае они могут лишиться страны, сбережений, мирной жизни и прочих, как говорится, завоеваний социализма. Впрочем, мы, кажется, придаем разрушительной мощи Бориса Николаевича слишком большое значение. Без усилий Горбачева даже Ельцин ничего бы не смог сделать. Вернемся к трудам и дням генсека-реформатора.
В них мы уже обнаружили ряд интересных вещей: гласность, метания в сфере экономики, антиалкогольную кампанию, сохранение Ельцина под рукой после того, как уже стало ясно, что он собой представляет. Каждое из этих деяний имеет разную глубинную этиологию, но при этом - все они в той или иной мере создавали трудности для проведения реальных экономических реформ.
Гласность, которая в своей психологической основе была способом бегства в естественно-разговорный мир деда Пантелея от реальных проблем, стоявших перед новым генсеком, стала в результате способом забалтывать эти проблемы, противодействовать необходимым экономическим действиям, методом создания инфляционных ожиданий, что, в конце концов, приводило уже разрушению даже того, что до сих пор как-то работало. Метания в сфере экономики распыляли средства, лишали реформы необходимых для их проведения денег. Антиалкогольная кампания истощала бюджет, подрывала веру в разумность реформатора, создавала организованную преступность. И наконец, превращение Ельцина из партократа средней руки в едва ли уже не народного героя и сохранение его в Москве да еще на достаточно высоком посту создавало предпосылки для грядущей кристаллизации радикальной оппозиции вокруг него.
Разумеется, все это не могло не мешать проведению экономических реформ, которые могли увенчаться успехом только в том случае, если бы на них действительно эффективно были потрачены большие деньги, если бы они проводились неуклонно (несмотря ни на какие моральные издержки), если бы их проведению не мешала оппозиция, набирающая очки на издержках, если бы преступность, неизбежно поднимающая голову при всяких реформах подавлялась, а не культивировалась (пусть и невольно). Экономические реформы (мы не говорим об их конкретном содержании) могут увенчаться успехом только в том случае, если они проводятся быстро, жестко (и даже жестоко), без предварительного их обсуждения с безграмотной общественностью, под спудом страха и почтения к начальству, под строгим контролем карательных органов, иными словами - железной рукой. Только в этом случае можно было надеяться на создание через какое-то время социальной базы поддержки реформ, появления широкого слоя людей, которым они станут выгодны экономически. Только в этом случае экономические реформы становятся эффективными, а значит и необратимыми. Во всех остальных случаях поражение реформатора неизбежно.
Даже Гайдар понимал такие очевидные вещи. Потому и сумел в условиях разрухи, ослабленного государства, постоянных капризов Ельцина и собственной экономической бездарности создать слой людей, выигравших от реформ (оказавшийся, правда, криминальным). В 85-м, когда экономическую реформу должен был делать Горбачев, ситуация была совершенно иная. Генсек был полновластным хозяином, промышленность работала, преступники прятались, а не считались солью земли… Несомненно, были проблемы в народном хозяйстве. Может быть, экономика Советского Союза была уже на грани пропасти. Допускаю, что она к тому времени была даже нереформируема. В таком случае, конечно, незачем предпринимать какие-то реформаторские попытки. Сиди и жди, когда само все рухнет. Разумеется, Горбачев не был настроен столь пессимистично. Ему даже в голову не приходило, что положение столь безнадежно (да оно и было не столь безнадежно), иначе бы он непременно написал в своих поздних текстах, что все было так плохо, что оставалось лишь заниматься антиалкогольной кампанией и гласностью. Но как раз в этих текстах, напротив, содержится весьма оптимистический взгляд на возможности советской экономики: путем ускорения к началу 90-х выведем промышленность на мировой уровень, потом совершим радикальную реформу, но пока что продержимся на прежних подходах.
То есть экономическая реформа откладывалась на то время, когда наметившиеся задолго до перестройки губительные тенденции еще укрепятся, когда станут ощутимы потери от антиалкогольной кампании, когда гласность создаст такое общественное мнение, которое сможет уже противостоять этим реформам, когда обнаружится и приобретет популярность человек, вокруг которого станут сплачиваться недовольные. Можно подумать, что наш Ден Сяопин понимал «ускорение» как ускорение свободного падения. Но мы-то уже знаем, что дело в другом. Просто он избегал настоящих реформ, старался не делать их, не хотел. Потому что ему претила рутина мира деда Андрея, в которую неизбежно пришлось бы погружаться, занимаясь преобразованиями в народном хозяйстве. Цифры, теории, планы, расчеты… Так ведь можно самому превратиться в товарища Дмитриева. Нет, только не это, не теперь, потом как-нибудь. То есть, конечно, Михаил Сергеевич мог бы пойти на такое, если бы ему нужно было осуществлять «Заезд в рай на комбайне», погрузиться в рутину, чтобы затем убежать от нее куда-нибудь вверх. Но зачем ему это сейчас, если есть другие возможности бегства? Если можно спокойно, не оглядываясь ни на кого уйти от «чисто чиновно-бюрократической» работы к «работе действительно общественной»?
Понятное дело, нехорошо подозревать величайшего реформатора ХХ столетия в том, что он не хотел делать реформы, бежал от той базовой части реформ, без которой все другие преобразования ведут только к хаосу и разрухе. Нехорошо. Ведь это значит уподоблять Михаила Сергеевича флегматичному пророку Ионе, о котором сказано так: «И было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня. И встал Иона, чтобы бежать в Фарсис от лица Господня». Я пока не хочу делать никаких намеков на Форос, о котором мы своевременно поговорим, но сходство между отлынивающим от Божьи вызовов пророком Ионой и Горбачевым просматривается отчетливо. И оно простирается вплоть до тог, что любой поступок сих двух великих мужей приводит совсем не к тому результату, которого они ожидают.
Однако над Ионой есть Бог, который его поправляет, а над Горбачевым - нет никого. И потому, когда начинаешь внимательно рассматривать горбачевские деяния, в душу закрадывается совсем уже безобразное подозрение. Оно выглядит так: наш реформатор целенаправленно работал над тем, чтобы реформы его потерпели крах, чтобы не было осуществлено то, к чему он на словах стремился. Посмотрите, как снайперски генсек совершал действия, после которых надежды на успех перемен в экономике становились все более призрачными. Такое впечатление, что он как бы нарочито создавал такие условия, при которых экономические реформы, даже как будто начавшись, не могли бы привести к желательному результату - созданию эффективного хозяйства и улучшению жизни населения.
Эта странная нарочитость имеет, конечно, глубокий метафизический смысл. Вот, скажем, тот же Иона после того, как за бегство от Бога отсидел трехдневный срок во чреве кита, отправляется все же в Ниневию и проповедует: «Ниневия будет разрушена!» Самое пикантное в этой истории то, что жители Ниневии поверили Ионе, чья гласность, как видно, была весьма убедительна, и отвратились от злого пути своего. И Бог не навел на них обещанных бедствий. Далее читаем: «Иона сильно огорчился этим и был раздражен. И молился он Господу и сказал: о, Господи! Не это ли я говорил, когда еще был в стране моей? Потому я и побежал в Фарсис, ибо знал, что Ты Бог благий и милосердный, долготерпеливый и многомилостливый и сожалеешь о бедствии. И ныне, Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить».
Иными словами: Бог проявляет больше гибкости, чем иной глашатай перемен. Это потому, что Он видит значительно дальше любого реформатора. Бог призывает реформатора, и реформатор в меру своих способностей и в соответствии со своим психологическим устройством нечто делает. Ограниченный реформатор думает, что делает какие-то реформы по какому-то плану. Но на самом деле чаще всего он делает нечто другое. То, о чем не имеет никакого представления. Представление о том, что, собственно, делает тот или иной деятель имеет лишь тот, кто видит результат этой деятельности. Назовем это расхождение между поставленной целью и реальным результатом деятельности парадоксом пророка Ионы. И поговорим о горбачевской политической реформе, которая окончательно уничтожила самою возможность эффективной реформы экономики.
Гений карьеры: «Мы на это пошли»
«Но по-настоящему поворотным моментом, после которого перестройка начала приобретать необратимый характер, стала XIX Всесоюзная конференция КПСС. К этому решающему шагу подвели и явная пробуксовка с преобразованиями экономики, и радикализация общественного мнения», - утверждает Михаил Горбачев. С этим невозможно не согласиться, но только надо иметь ввиду, что и общественное мнение радикализировалось, и экономика пробуксовывала именно благодаря «Чисто политическим» усилиям нашего героя.
Марка, посвященная XIX партийной конференции
Вообще-то идея проведения XIX партийной конференции (непосредственным результатом которой стала политическая реформа) впервые была озвучена еще на январском Пленуме 87 года. А формальное решение о ее проведении было принято еще примерно через полгода, на июльском Пленуме. Этот пленум был как раз посвящен проблемам экономической реформы (дело в том, что в начале 87-го случился первый перестроечный сбой в экономике: промышленное производство упало на 6% по сравнению с декабрем 86-го). На пленуме и в ходе подготовки к нему было сломано много копий. Либерально (относительно, конечно) настроенные экономисты уже убедили Горбачева в том, что надо немедленно предпринимать радикальные меры, объяснили даже - какие. Однако Михаил Сергеевич так и не смог настоять на их последовательном проведении - время уже ушло, страх был не тот, почтение перед генсеком было во многом утеряно. В результате решения пленума оказались компромиссными, половинчатыми, а кое в чем просто нелепыми. Чего стоит хотя бы содержавшийся в Законе о предприятии (который использовался в качестве правовой основы намечавшихся преобразований) раздел, согласно которому коллективы могли были выбирать директоров предприятий, при том, что так и не получили реальной экономической самостоятельности.
Впрочем, не наше дело вникать в экономические тонкости перестроечных начинаний (в которых, может быть, и нет никакого собственно экономического смысла), наше дело понять, почему Горбачев совершал те или иные поступки. В частности - почему он решился на политическую реформу. Вообще-то генсекствовалось ему в 87-м еще совсем не плохо, хотя иногда он уже и стал натыкаться на скрытое раздражение (еще не оппозицию) со стороны некоторых своих партийных соратников. На июньском Пленуме, конечно, не все получилось, что было задумано, но разве это основание для колоссальных перемен в управлении гигантской страной? Нет. К тому же, насколько можно судить, в июле 87-го Михаил Сергеевич еще не знал, о каких конкретно переменах пойдет речь на XIX партконференции.
А вот к февральскому Пленуму 88 года кое-что начало проясняться. Надо иметь ввиду, что он прошел уже после имевшей широкий общественный резонанс октябрьской стычки с Ельциным, после открывшего новые возможности для исторической публицистики доклада Горбачева к 70-летию Октября, после посвященного демократизации общества ноябрьского совещания партийных работников, после открывшей новые горизонты гласности декабрьской встречи Горбачева с руководителями средств массовой информации, деятелями науки и культуры. Результатом всех этих мероприятий стало то, что уже и высшие руководящие органы партии превратились в своего рода дискуссионный клуб. Горбачев вспоминает: «Все чаще перед началом заседаний Политбюро и Секретариата происходили дискуссии по поводу наиболее острых публикаций прессы, передач радио и телевидения. Независимо от повестки дня этот разговор продолжался и на самих заседаниях, оттесняя порой существенные вопросы, требовавшие скорого решения».
Ну так на то она и гласность, элемент «Чисто политической работы», чего ж вы хотели. Но Горбачев как будто не очень доволен, он продолжает рассказ о работе Политбюро следующим образом: «Страсти кипели. Каждый раз часть членов Политбюро, в первую очередь Лигачев, повторяли одно и тоже: мы упустили прессу, потеряли всякий над ней контроль, ответственность за это ложится на Яковлева. При этом Егор Кузмич прекрасно понимал, что дело в принципиальном направлении нашей политики, но, поскольку до прямых нападок на Генерального секретаря еще не дошло, мне лишь указывали на излишнюю терпимость, призывали что-то предпринять, «положить конец». Помимо Лигачева Михаил Сергеевич называет еще нескольких смутьянов: Соломенцев, Чебриков, Язов и в конце концов примкнувший к ним Рыжков. Быть может, я неуместно скажу, но - от чистого сердца: если бы генсек в ноябре образцово-показательно расправился с Ельциным, вышеперечисленные товарищи сидели бы тихо, не смели бы подавать свой глубоко противный истиной демократии голос.
Так вот - февральский Пленум. Он, как выражается Горбачев, «был «отдан» реформе школы». Докладчик - Егор Лигачев. «Повестка дня не вполне отвечала требованиям момента, - говорит Михаил Сергеевич, - но менять ее было уже поздно, и я принял решение выступить на Пленуме по вопросам идеологии». За этой нейтральной фразой много стоит интересного. Воротников в своем «Дневнике» по сути утверждает, что с этими «вопросами идеологии» генсек обвел консерваторов вокруг пальца.
Вот как понимает эту ситуацию Воротников: «Решения январского (1987 г.) Пленума ЦК открыли широкий путь демократизации, гласности; считалось, что они дали и концептуальную основу пропагандистской работы и т.п. На деле же средства массовой информации, отдельные члены руководства по-разному трактовали демократические процессы перестройки, ее идеологическое и, если хотите, теоретическое обоснование. Поэтому на Политбюро и приняли предложение Горбачева, чтобы он в выступлении на Пленуме основное внимание уделил идеологическим проблемам». Ну, он и уделил, о чем - ниже.
А вот как он провел своих доверчивых товарищей, читаем у Воротникова: «Вопрос этот в повестку Пленума не вносили. Материалов никаких не готовили, доверив Горбачеву выступить по сути». Правильно, надо доверять генсеку, он лучше знает. «Но как оказалось после, его выступление было обширным докладом «Об идеологическом обеспечении перестройки». В нем был высказан ряд принципиальных положений, которые на Политбюро не обсуждались. Доклад членам Политбюро роздан не был, и, думаю, большинство из нас эти «новации» услышали впервые. Воспринять их истинный смысл на слух было трудно. А когда выступление состоялось, то Горбачев предложил этот вопрос внести в повестку дня Пленума и принять «короткое» решение, поручив отработать его Политбюро. Все согласились. Так, по существу явочным порядком, впервые в практике проведения Пленумов ЦК был внесен без подготовки один из принципиальных вопросов нашей деятельности - идеологическое обеспечение перестройки».
Иначе говоря, Михаил Сергеевич просто кинул товарищей, которые безгранично ему доверяли и к тому же - просто неспособны были следить (на слух) за ходом его быстрой мысли. Воротникову, кажется, даже приятно быть облапошенным хитрым генсеком: «Вновь Горбачев проявил свое мастерство аппаратчика, с ходу внеся на Пленум этот вопрос. А может, и готовил его заранее, обыграв как экспромт? Скорее всего, было так».
Таким образом на февральском Пленуме получилось фактически два доклада. Горбачев в «Жизни и реформах» весьма искусно подчеркивает свои расхождения с Лигачевым, рассказывая об этих двух докладах на пленуме. Доклад Лигачева назывался бледно, скучно, рутинно «О ходе перестройки средней и высшей школы и задачах партии по ее осуществлению». Доклад Горбачева был опубликован под ярким, хлестким, праздничным заголовком «Революционной перестройке - идеологию обновления». Под стать заголовкам были и тексты. Лигачев говорил «о классовом воспитании, идейности, о недопустимости притупления идеологической бдительности». Традиционные партийные банальности. А Горбачев - о том, что «демократизация общественной жизни и радикальная экономическая реформа требуют от партии и общества осмысления новых реальностей, перспективы дальнейших действий».
В воспоминаниях М.С. его доклад видится так: «На февральском Пленуме было сказано, что именно человек, его интеллектуальный и политический облик, мастерство и способность к творчеству, патриотизм и интернационализм будут стоять в центре бытия и в конечном счете определять успех социальных преобразований». Ну об этом генсек твердил постоянно, зря он говорит, что «многое в этих словах звучало непривычно». Правда, никому и в голову не приходило понимать это в духе знакомой нам горбачевской нелюбви к хозяйственной деятельности и партийному руководству ею, как предлагает понять это бывший генсек в своем пересказе доклада: «Высшей ценностью провозглашалось не то, чему нас учили: руководящая роль партии, государственная собственность, плановость развития. Или, проще, тонны стали и пуды хлеба, километры железных дорог и метры тканей».
То, что коммунисту, занимающемуся «Чисто политической работой», не надо лезть в управление государственной собственностью, а надо, напротив, бежать без оглядки от всякого рода тонн, пудов, километров и метров, это, конечно, самая сокровенная, пронесенная через всю партийную карьеру мысль Генерального секретаря ЦК КПСС. Но это мы сейчас с вами знаем, поскольку пристально изучаем духовную, так сказать, биографию Горбачева. А товарищи по партии, которые никогда ничего всерьез не изучали, кроме козявок из собственного носа, ничего этого знать не могли. Вот, например, Воротников (какой-никакой, а консерватор) вообще не услышал никакой крамолы в выступлении Горбачева. Пересказывает выступление очень подробно, а крамолы никакой из этого пересказа не вычитаешь. Да еще и прибавляет: «Мне оно на слух импонировало».
Конечно, Михаил Сергеевич несколько сгущает краски, излагая задним числом свой доклад. Но это ничего. Все равно ведь более внимательные и проницательные, чем Виталий Воротников, товарищи очень оценили и предпленумовый маневр, и само выступление поняли правильно. То есть - увидели в нем несколько больше, чем было в действительности сказано. Разумеется, они смотрели на дело совсем не так, как мы сейчас смотрим. У них ведь тогда был политический интерес к тому, что говорил Горбачев. А у нас сейчас - интерес скорее академический. Для нас в первую очередь интересно прямое признание Михаила Сергеевича в том, что он невзлюбил Шестую статью брежневской Конституции именно потому, что она у него ассоциировалась с ненавистным ему с молодых ногтей партийно-бюрократическим руководством хозяйственной деятельностью. Ну не любил он этого, а любил «человеческий фактор».
Но как раз именно «руководящая роль партии» и стала главным пунктом разлада генсека с партийными товарищами. Михаил Горбачев сообщает: «Ну а когда я заявил, что и руководящая роль партии «не дана кем-то свыше и на вечные времена», тут уж мои коллеги совсем насторожились: «Как же так, а где руководство партии?» Будь они откровенней, их вопрос звучал бы проще: «А где же наша власть?» Ведь вся идеологическая эквилибристика являлась лишь прикрытием господства номенклатуры».