Куда же ездил Лермонтов? / Геополитические тайны одного письма поэта / начало
Ещё литераторы РИ здесь, здесь и здесь
Персидская тайна Михаила Лермонтова
По следам письма великого русского поэта
В 1890 году в № 8 московского ежемесячного журнала «Русское обозрение» в воспоминаниях троюродного брата Михаила Юрьевича Лермонтова - Акима Шан-Гирея, который сохранил многие рукописи поэта, было опубликовано письмо Лермонтова Александру Раевскому. ©Ещё о Лермонтове
Михаил Лермонтов (По П.Заболотскому) / Коллаж: Иван Шилов
Оно было отправлено из Тифлиса в Петрозаводск и датировано «второй половиной ноября - началом декабря 1837 года». Оригинал этого письма не дошел до наших дней, хотя текст его включен в полное собрание сочинений поэта.
Сразу отметим вот какие моменты, на важность которых обратил внимание известный лермонтовед Владимир Захаров. Аким Шан-Гирей жил вместе с Михаилом Лермонтовым в доме бабушки с семилетнего возраста - в Тарханах, Москве, Петербурге. Его матерью была Мария Акимовна Хастатова, дочь родной сестры бабушки поэта - Шан-Гирей. Аким, как и Лермонтов, окончил военное училище, служил в полевой конной артиллерии. Рутинной службой тяготился. И не только потому, как уверены некоторые литературоведы, что «его романтическая душа жаждала новых впечатлений и приключений». По всем признакам Шан-Гирей собирал и долгое время хранил огромный архив Михаила Лермонтова, из которого еще до революции было опубликовано немало неизвестных произведений поэта, а также его письма.
Но в дальнейшем следы этого архива затерялись, что вызывает немало вопросов. Как пишет литературовед и главный редактор Лермонтовской энциклопедии Виктор Мануйлов, «люди, близкие поэту, за исключением Шан-Гирея и Ростопчиной, не оставили сколько-нибудь содержательных воспоминаний о нем». По его же словам, «прижизненные документы и свидетельства современников скупы и случайны, сам Лермонтов говорил и писал о себе неохотно, черновые записи обычно уничтожал, беловых рукописей не берег». В результате до нас дошло всего только пятьдесят писем Лермонтова - меньшая часть всех писем, которые вообще были написаны им. И тут самое время процитировать полный текст письма поэта Раевскому, с которого мы начали свое повествование:
«Из Тифлиса в Петрозаводск. Любезный друг Святослав! Я полагаю, что-либо мои два письма пропали на почте, либо твои ко мне не дошли, потому что с тех пор, как я здесь, я о тебе знаю только из писем бабушки. Наконец, меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии. С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже… Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить - в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино только, когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то, приехав на место, греюсь… Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и черкес (мирный, разумеется), - и чуть не попались шайке лезгин. Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух - бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит - ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь. Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, - да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским. Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а право, я расположен к этому роду жизни. Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку. Вечно тебе преданный М. Лермонтов».
Каждый абзац этого послания нуждается в тщательном анализе, в соответствующей реконструкции событий, чтобы понять контекст событий, происходивших тогда в Закавказье и на Ближнем Востоке, которые предопределяли многие факторы в жизни Лермонтова и его поступки. Хотя бы потому, что с недавних пор многие из них до сих пор однозначно не истолкованы. Начнем с того, как попал Лермонтов на Кавказ. Считается, что ссылка его в этот регион в 1837 году связана с «делом о непозволительных стихах», написанных по поводу трагической гибели Пушкина. Распространением стихотворения «Смерть поэта» в рукописном виде активно занимался близкий друг Лермонтова в 1835-1836 годах Святослав Афанасьевич Раевский, крестник бабушки Лермонтова Е. А. Арсеньевой.
«Приятные стихи, ничего не сказать, - так отреагировал на это император Николай I. - Я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону». 25 февраля 1837 года военный министр Чернышев сообщал шефу жандармов Бенкендорфу высочайшее повеление: «Лейб-гвардии Гусарского полка корнета Лермантова за сочинение известных вашему сиятельству стихов, перевесть тем же чином в Нижегородский Драгунский полк; а губернского секретаря Раевского за распространение стихов и в особенности за намерение тайно доставить сведение корнету Лермантову о сделанном им показании выдержать под арестом в течении одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу - по усмотрению тамошнего гражданского губернатора».
Итак, Раевского за распространение «непозволительных стихов» сослали в Олонецкую губернию, а Лермонтова после обыска и нескольких дней ареста перевели из гвардейского Гусарского полка в Нижегородский драгунский полк, который с 1830 года в течение пятнадцати лет находился в Кахетии и охранял Лезгинскую линию. Поэт был отправлен в действующую армию прапорщиком и должен был прибыть в Закавказье, точнее в небольшое селение Карагач, где стоял Нижегородский полк. Лермонтов почему-то меняет маршрут следования, чего без высочайшего разрешения сделать было невозможно, и оказывается, как пишет Захаров, в конце апреля - начале мая в Ставрополе, где располагался центр командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории. Начальником штаба тогда был дядя поэта генерал-майор П. И. Петров.
Если исходить из хронологии опубликованных материалов «Летописи жизни и творчества Лермонтова», то 10 мая 1837 года тот подает официальный рапорт по болезни. Его для лечения отправляют в Пятигорский госпиталь, о чем специальным рапортом извещается прямой начальник Лермонтова командир Нижегородского драгунского полка полковник Безобразов. Затем 18 июля поэт из Пятигорска в письме бабушке сообщает: «Эскадрон нашего полка, к которому барон Розен велел меня причислить, будет находиться в Анапе, на берегу Черного моря при встрече Государя, тут же где отряд Вельяминова, и, следовательно, я с вод не поеду в Грузию». Кто принял решение перевести Лермонтова в экспедиционный отряд - неизвестно, хотя ясно же опять, что сделать это без воли императора вряд ли кто-либо рискнул.
Сохранился ответ на письмо женатого на кузине поэта А. И. Философова в Тифлис с просьбой о протекции Лермонтову, адресованное начальнику штаба Кавказского корпуса В. Д. Вольховскому. «Письмо твое, любезнейший и почтеннейший Алексей Илларионович, - пишет Вольховский Философову, - от 7/19 мая получил я только в начале июля в Пятигорске и вместе с ним нашел там молодого родственника твоего Лермонтова. Не нужно тебе говорить, что я готов и рад содействовать твоим добрым намерениям насчет его. Кто не был молод и неопытен? На первый случай скажу, что он, по желанию ген. Петрова, тоже родственника своего, командирован за Кубань в отряд ген. Вельяминова: два, три месяца экспедиции против горцев могут быть ему небесполезны… По возвращении Лермонтова из экспедиции постараюсь действовать насчет его в твоем смысле».
Однако поэт только слышал свист пуль горцев, но под них, похоже, не попадал. Философов 1 сентября 1837 года писал жене в Петербург: «Тетушке Елизавете Алексеевне (бабушке Лермонтова - С. Т.) скажи, что граф А. Ф. Орлов сказал мне, что Михайло Юрьевич будет наверное прощен в бытность Государя в Анапе, что граф Бенкендорф два раза об этом к нему писал и во второй раз просил доложить Государю, что прощение этого молодого человека он примет за личную к себе награду: после этого, кажется, нельзя сомневаться, что последует милостивая резолюция».
Из сообщения Н. Бродского, в котором приводится и такое письмо Лермонтова А. Раевскому о причинах, заставивших его вместо служебного маршрута приехать в Пятигорск 1837 года: «Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить - в месяц меня воды совсем поправили». 31 мая Лермонтов пишет писал М. А. Лопухиной: «Хожу постоянно: ни жара, ни дождь меня не останавливают». В том же письме есть указание, что он старается избегать знакомств (!). В вышедшей в 1891 году книге Павла Висковатого - первой полноценной биографии Лермонтова, приуроченной к 50-летию со дня его гибели - говорится следующее:
«Лермонтов ехал на восточный берег Черного моря, где должны были открыться усиленные военные действия против горцев под начальством генерала Вельяминова. В то время полагалось нужным совершенно отрезать горцев от Черного моря, и для этого хотели продлить еще ранее построенную линию береговых укреплений от Геленджика до устья реки Чуэпсина (Вулана). Получить разрешение на участие в экспедициях было нетрудно, особенно для гвардейских офицеров, ехавших на Кавказ «за лаврами», или людей, сосланных туда за провинности. Лермонтов прибыл в Геленджик около 21 апреля и поступил в распоряжение начальника 1-го отделения черноморской береговой линии артиллерийского генерал-майора Штейбена, к которому особенно расположен был Вельяминов. Экспедиция 1837 года была предпринята для постройки новых крепостей на черноморской линии. Тут же находилось много офицеров из гвардии и армейских частей, прикомандированных для участия в военных действиях отряда. Однако Лермонтов попал в экспедицию поздно. Ему пришлось из Геленджика ехать в Грузию, где стоял Нижегородский драгунский полк. Что делал Михаил Юрьевич на Кавказе в служебном отношении, сказать трудно. Бароном Розеном он был причислен к эскадрону драгун, который должен был войти в отряд Вельяминова и находиться на берегу Черного моря в Оксале, куда ждали государя».
То есть, по хронологии выходит, что опальный поэт изначально целенаправленно направлялся в Геленджик, где ожидали приезда императора Николая Павловича. «Поэтому приходится относиться с некоторым недоверием к послужному списку Михаила Юрьевича, в котором говорится, что поэт был в постоянных стычках и делах с неприятелем от 26 мая и до 29 августа», - делает вывод Висковатый. Действительно, 22 сентября император Николай Первый прибыл на двух пароходах в Геленджик со свитой в сопровождении наследника престола Александра Николаевича, графа Орлова, Бенкендорфа и других. В конце сентября отряд Вельяминова вернулся домой, части войск была распущена на зимние квартиры. Лермонтов получает приказ отправиться в свой полк в Закавказье.
А дальше вновь сплошные загадки. Когда именно он прибыл в полк и каков был его маршрут, до сих пор точно не установлено. По словам поэта, он «изъездил Кавказскую линию, образуемую цепью укрепленных казачьих станиц, степных крепостей и казачьих постов, которая проходила от Каспийского моря по Тереку и затем по Кубани до Черного моря». Зачем и с какой целью? В Тифлисе Николай I провел смотр четырем эскадронам Нижегородского драгунского полка и остался доволен. Но 11 октября 1837 года, буквально на другой день после смотра, появился высочайший приказ: «Его императорское величество в присутствии своем в г. Тифлисе октября 11 дня 1837 года, соизволил отдать следующий приказ: … по кавалерии переводятся Нижегородского драгунского полка штабс-капитан Жерве лейб-гвардии в Драгунский полк поручиком и прапорщик Лермантов лейб-гвардии в Гродненский гусарский полк корнетом».
Лермонтов был выключен из списков полка 25 ноября. «Меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, - пишет он, - и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии». А в письме Раевскому, с которого мы начали повествование, он сообщал: «Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским». Тогда у Лермонтова впервые проскользнула мысль об отставке. В письме М. А. Лопухиной, написанном уже в конце 1838 года из Петербурга в Москву, он сообщает: «Просился на Кавказ - отказали. Не хотят даже, чтобы меня убили». Так закручивалась еще одна острая интрига, о которой в следующем очерке.
П.П. Кончаловский. «Лермонтов на Кавказе». 1943-1946 гг. Холст, масло
На Востоке всегда нужно быть готовым к «большим изменениям»
Персидская тайна Михаила Лермонтова. Очерк второй
Обозначим некоторые фрагменты из письма Лермонтова Александру Раевскому, датированного «второй половиной ноября - началом декабря 1837 года из Тифлиса в Петрозаводск: «Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, - да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским». Смысловая последовательность этой фразы выстраивается следующим образом. «Составлял планы поехать в Мекку, Персию», поэтому «начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе». Поездка в Мекку и в Персию сорвана, отсюда - «жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться». Такая перестановка фраз приобретает особую важность, так как вокруг Лермонтова в специальной литературе выстроено множество концепций экзотического, хотя и познавательного свойства. ©
В те годы «татарами» на Кавказе называли всех мусульман, а под «татарским» языком понимали все тюркские языки региона, не говоря о том, что на этом языке многие говорили в Персии и его понимали в Османской империи. Так что речь идет не о преувеличении значения «татарского языка», но и не его преуменьшении. Важно и то, что Лермонтов, говоря о татарском языке, фактически повторил высказывание поэта-декабриста А. Бестужева-Марлинского: «Татарский язык закавказского края отличается от турецкого, и с ним, как с французским в Европе, можно пройти из конца в конец всю Азию». Такое текстуальное совпадение фраз Лермонтова и Бестужева-Марлинского нуждаются в объяснении. Что оно должно означать с точки зрения автора письма, включающего чужую цитату в свой текст? И свидетельствует ли оно только о творческой взаимосвязи двух поэтов, что хорошо прослежено исследователями, или здесь переплетается что-то другое?
После декабрьского восстания на Сенатской площади 1825 года Александр Бестужев (публиковавшийся под псевдонимом Марлинский) был отправлен в ссылку в Сибирь. Но спустя четыре года, в 1829 году, по его собственной просьбе был переведен рядовым на Кавказ, где шла очередная русско-турецкая война. Здесь он получил чин унтер-офицера, был награжден георгиевским крестом, а позже произведен в прапорщики. Император Николай I рекомендовал военной администрации, которая отмечала заслуги в службе Бестужева-Марлинского, его «держать не там, где он полезнее, а там, где безопаснее». В то же время, как свидетельствует однокашник Лермонтова по университету Я.И. Костенецкий, в 1833 году Бестужев-Марлинский сопровождал в поездке полковника Ф.И. Гене, производившего военно-топографическую разведку на территории Южного Дагестана, потом они вместе намеревались «отправиться в закрытые районы Дагестана, переодевшись горцами». Это разведка, хотя командующий Отдельным Кавказским корпусом барон Г.В. Розен не дал на это своего разрешения.
В 1837 году Лермонтову исполнилось всего 23 года. К этому времени в его творчестве устойчивое место получают восточные сюжеты. В этой связи многие лермонтоведы обозначают появление «корней влюбленности» поэта к Кавказу и в Востоку впечатлениями, полученными им во время посещений Кавказа в ранние годы. «Синий цвет - цвет чистого неба, на фоне которого еще более величественными кажутся горы Кавказа», - один из наиболее распространенных приемов в описании Лермонтовым кавказской природы», - пишет известный лермонтовед Захаров. «Как я любил твои бури, Кавказ! Те пустынные громкие бури, которым пещеры как стражи ночей отвечают!.. На гладком холме одинокое дерево, ветром, дождями нагнутое, иль виноградник, шумящий в ущелье, и путь неизвестный над пропастью, где, покрываясь пеной, бежит безыменная речка, и выстрел нежданный, и страх после выстрела: враг ли коварный, иль просто охотник», - это Лермонтов уже в стихотворении «Кавказ» (1830). Но при наличии способностей к поэтическому творчеству так восхищаться природой можно не только на Кавказе.
Бестужев-Марлинский по этому поводу тогда писал: «Мы жалуемся, что у нас нет порядочных сведений о народах Кавказа… Да кто же в этом виноват, если не мы сами? Тридцать лет владеем всеми выходами из ущелий; тридцать лет опоясываем угорья стальной цепью штыков и до сих пор офицеры наши вместо полезных или по крайней мере занимательных известий вывозили с Кавказа одни шашки, наговицы да пояски под чернью. Самые испытательные выучивались плясать лезгинку, но далее того - ни зерна. В России я встретился с одним заслуженным штаб-офицером, который на все мои расспросы о Грузии, в которой он терся лет двенадцать, умел только отвечать, что там очень дешевы фазаны. Признаться, за такими познаниями не стоило ездить далеко». Таким образом, по его мнению, «Кавказ вовсе не известен: его запачкали чернилами, выкрасили, как будку, но попыток узнать его не было до сих пор, или люди, на то назначенные, не имели средств, познаний, отваги, случая».
У Лермонтова все иначе. Если анализировать его творчество с точки зрения исторического, политического, этнографического, лингвистического и даже геополитического проникновения в проблемы региона, напрашивается вывод о его специальной подготовке, в результате которой и родился проект отправиться в Персию. При этом он был хорошо знаком с творчеством Пушкина, «приподнявшего только угол завесы восточной величественной картины», и, конечно, Бестужева-Марлинского. Поэтому открытым остается вопрос о том, откуда черпал восточные знания Лермонтов: занимался самообразованием («начал учиться по-татарски» - С.Т.), все началось на этико-политическом (юридическом) факультете Московского университета, где он учился с 1830 года, или в школе гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, которую окончил?
Отметим еще один важный момент. Бестужев-Марлинский числился в разряде «государственных преступников», но принимал участие не только в военных экспедициях, а также совершал многочисленные поездки практически по всему Кавказу. Вот что пишет по этому поводу Н.А. Котляревский: «Надо удивляться, как он вообще мог выносить такую жизнь. С 1834 года до 1837 (год его смерти) он все время проводил в походах и постоянных кочевках по разным областям и городам Кавказа. В 1834 году мы встречаем Бестужева в Тифлисе (май), Ахалцыхе (май), Ставрополе (август), на реке Абени (октябрь) и опять в Ставрополе (ноябрь); в 1835 году на Невинном мысе (февраль), в Екатеринодаре (февраль), Пятигорске (июль и август), опять в Екатеринодаре (август), в Закубаньи (сентябрь) и в Ивановке в Черномории (ноябрь и декабрь); в 1836 году в Екатеринодаре (февраль), в Геленджике (апрель), в Керчи (июнь), в лагере на Кубани (сентябрь), в Анапе (октябрь), опять на Кубани (ноябрь) и в Тамани (декабрь); в 1837 году в Тифлисе (февраль), Кутаиси (апрель), Цебельде (май), Сухуми (май) и против мыса Адлера (июнь), где он и сложил свою буйную голову».
Если калькой наложить на маршруты Бестужева-Марлинского лермонтовские маршруты на Кавказе, то мы обнаружим общие «точки пересечения», изучение которых позволило бы составить более полное представление о многих интригующих историях, связанных с восстановлением очевидных пробелов в биографиях с военной историей и, безусловно, с региональной политикой. Бестужев-Марлинский часто, но, похоже, далеко не всегда, оформлял собранные сведения военного и другого характера в виде очерков, которые печатались в столичной периодике. Так, «Письмо из отряда, действующего за Кубанью», предназначенное для публикации в «Северной пчеле», по личному распоряжению Николая I было запрещено к печати из-за содержания сведений, не подлежащих гласности.
Тем не менее, Бестужев-Марлинский продолжал открыто рассуждать о миссии, которую суждено было России выполнять на Кавказе, размышлял об экономическом и политическом состоянии этого края, хотя никогда не позиционировал себя в качестве этнографа или историка, относя свое творчество к разряду всего лишь художественной прозы. Многое из сказанного им оказалось пророческими, особенно то, что он, подобно великому русскому писателю Н.В. Гоголю считал, что «на Востоке нужно быть всегда готовым к тому, что там будут великие перевороты, когда возрастающие в страшном величии народы и вдруг стираются другими». И все это фиксировалось Лермонтовым.
В конце февраля 1837 года Бестужев-Марлинский проживал в Тифлисе. Здесь получил он известие о том, что Россия потеряла Пушкина. Согласно свидетельству Я.И. Костенецкого, он не смыкал глаз всю ночь и утром на рассвете поднялся на гору, в монастырь св. Давида и заказал панихиду на могиле убитого в 1829 году в Тегеране Грибоедова. Так декабрист связывал в единую цепочку двух Александров Сергеевичей. 7 июня 1837 года у мыса Адлер высадился десант, в котором Бестужев-Марлинский командовал взводом Грузинского полка. Здесь его ранило. На другой день был обмен убитыми, но тело писателя не нашли. Это породило множество версий, догадок, предположений. Находились «очевидцы», рассказывающие самые невероятные «факты», вплоть до того, что будто писатель перешел на сторону Шамиля и служит советником у имама Дагестана…
Сегодня в Государственном литературном музее находится картина, написанная Лермонтовым именно в 1837 году. Это общий вид Тифилиса из Авлабара - городского поместья, расположенного на левом высоком берегу Куры. Справа, на отвесной скале, Метехский замок и церковь св. Шушаны. На противоположном берегу, на переднем плане - Орточальские сады. В центре - «твердыня старая на сумрачной горе», древняя Нарикала. А на заднем плане - господствующая над городом гора, Мтацминда, на склоне которой у подножия монастыря св. Давида находится могила Грибоедова. Декабрист А.Е. Розен писал в своих «Записках»: «Напрасно останавливаю перо, чтобы придумать верное изображение; это не удалось вольному путешественнику, поэту Пушкину, ни Грибоедову, ни невольным странникам А.А. Бестужеву (Марлинскому), ни Одоевскому. Всего лучше отрывками нарисован Кавказ поэтом Лермонтовым».
Что это, предчувствие Лермонтова оказаться в цепочке Грибоедов - Пушкин - Бестужев-Марлинский или стремление во время подготовки к миссии в Персию обозначить и свое место в значимости предстоящего события? Служивший в то время в 15 Гренадерском полку полковник П.И. Челищев застал Лермонтова в Тифлисе. Челищев был известен тем, что оставил галерею портретов сослуживцев и «других людей значительных и интересных». В этом альбоме Лермонтова нет. «В одном обществе зашел разговор о Лермонтове, - писал Боткин в 1843 году. - Бывший тут полковник Челищев начал говорить о нем с большим участием, как о человеке, с которым он провел несколько лет на Кавказе, и, говоря о его предчувствии смерти, прочел наизусть «Сон». Головачев попросил его позволить ему списать стихотворение. «Да, у меня есть несколько его стихотворений; я их списал из тетради, которую давал сам Лермонтов».
Так в новом свете этих обстоятельств начинает звучать тема возможной поездки Лермонтова в Персию. Осенью 1837 года в Тифлис прибыл император Николай I. Как писал А.П. Берже, «поездка императора Николая на Кавказ была предпринята ровно 115 лет спустя после похода Петра Великого в Дагестан». На Кавказе и в соседней Персии происходили важные события и император лично проводил инспекционную поездку. Об этом в следующем очерке.
Окончание
Персидская тайна Михаила Лермонтова
По следам письма великого русского поэта
В 1890 году в № 8 московского ежемесячного журнала «Русское обозрение» в воспоминаниях троюродного брата Михаила Юрьевича Лермонтова - Акима Шан-Гирея, который сохранил многие рукописи поэта, было опубликовано письмо Лермонтова Александру Раевскому. ©Ещё о Лермонтове
Михаил Лермонтов (По П.Заболотскому) / Коллаж: Иван Шилов
Оно было отправлено из Тифлиса в Петрозаводск и датировано «второй половиной ноября - началом декабря 1837 года». Оригинал этого письма не дошел до наших дней, хотя текст его включен в полное собрание сочинений поэта.
Сразу отметим вот какие моменты, на важность которых обратил внимание известный лермонтовед Владимир Захаров. Аким Шан-Гирей жил вместе с Михаилом Лермонтовым в доме бабушки с семилетнего возраста - в Тарханах, Москве, Петербурге. Его матерью была Мария Акимовна Хастатова, дочь родной сестры бабушки поэта - Шан-Гирей. Аким, как и Лермонтов, окончил военное училище, служил в полевой конной артиллерии. Рутинной службой тяготился. И не только потому, как уверены некоторые литературоведы, что «его романтическая душа жаждала новых впечатлений и приключений». По всем признакам Шан-Гирей собирал и долгое время хранил огромный архив Михаила Лермонтова, из которого еще до революции было опубликовано немало неизвестных произведений поэта, а также его письма.
Но в дальнейшем следы этого архива затерялись, что вызывает немало вопросов. Как пишет литературовед и главный редактор Лермонтовской энциклопедии Виктор Мануйлов, «люди, близкие поэту, за исключением Шан-Гирея и Ростопчиной, не оставили сколько-нибудь содержательных воспоминаний о нем». По его же словам, «прижизненные документы и свидетельства современников скупы и случайны, сам Лермонтов говорил и писал о себе неохотно, черновые записи обычно уничтожал, беловых рукописей не берег». В результате до нас дошло всего только пятьдесят писем Лермонтова - меньшая часть всех писем, которые вообще были написаны им. И тут самое время процитировать полный текст письма поэта Раевскому, с которого мы начали свое повествование:
«Из Тифлиса в Петрозаводск. Любезный друг Святослав! Я полагаю, что-либо мои два письма пропали на почте, либо твои ко мне не дошли, потому что с тех пор, как я здесь, я о тебе знаю только из писем бабушки. Наконец, меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии. С тех пор как выехал из России, поверишь ли, я находился до сих пор в беспрерывном странствовании, то на перекладной, то верхом; изъездил Линию всю вдоль, от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе, в Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами; ночевал в чистом поле, засыпал под крик шакалов, ел чурек, пил кахетинское даже… Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить - в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино только, когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то, приехав на место, греюсь… Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два, три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и черкес (мирный, разумеется), - и чуть не попались шайке лезгин. Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! Я снял на скорую руку виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии, как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух - бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит - ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь. Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, - да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским. Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а право, я расположен к этому роду жизни. Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург; увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку. Вечно тебе преданный М. Лермонтов».
Каждый абзац этого послания нуждается в тщательном анализе, в соответствующей реконструкции событий, чтобы понять контекст событий, происходивших тогда в Закавказье и на Ближнем Востоке, которые предопределяли многие факторы в жизни Лермонтова и его поступки. Хотя бы потому, что с недавних пор многие из них до сих пор однозначно не истолкованы. Начнем с того, как попал Лермонтов на Кавказ. Считается, что ссылка его в этот регион в 1837 году связана с «делом о непозволительных стихах», написанных по поводу трагической гибели Пушкина. Распространением стихотворения «Смерть поэта» в рукописном виде активно занимался близкий друг Лермонтова в 1835-1836 годах Святослав Афанасьевич Раевский, крестник бабушки Лермонтова Е. А. Арсеньевой.
«Приятные стихи, ничего не сказать, - так отреагировал на это император Николай I. - Я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону». 25 февраля 1837 года военный министр Чернышев сообщал шефу жандармов Бенкендорфу высочайшее повеление: «Лейб-гвардии Гусарского полка корнета Лермантова за сочинение известных вашему сиятельству стихов, перевесть тем же чином в Нижегородский Драгунский полк; а губернского секретаря Раевского за распространение стихов и в особенности за намерение тайно доставить сведение корнету Лермантову о сделанном им показании выдержать под арестом в течении одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию для употребления на службу - по усмотрению тамошнего гражданского губернатора».
Итак, Раевского за распространение «непозволительных стихов» сослали в Олонецкую губернию, а Лермонтова после обыска и нескольких дней ареста перевели из гвардейского Гусарского полка в Нижегородский драгунский полк, который с 1830 года в течение пятнадцати лет находился в Кахетии и охранял Лезгинскую линию. Поэт был отправлен в действующую армию прапорщиком и должен был прибыть в Закавказье, точнее в небольшое селение Карагач, где стоял Нижегородский полк. Лермонтов почему-то меняет маршрут следования, чего без высочайшего разрешения сделать было невозможно, и оказывается, как пишет Захаров, в конце апреля - начале мая в Ставрополе, где располагался центр командующего войсками на Кавказской линии и в Черномории. Начальником штаба тогда был дядя поэта генерал-майор П. И. Петров.
Если исходить из хронологии опубликованных материалов «Летописи жизни и творчества Лермонтова», то 10 мая 1837 года тот подает официальный рапорт по болезни. Его для лечения отправляют в Пятигорский госпиталь, о чем специальным рапортом извещается прямой начальник Лермонтова командир Нижегородского драгунского полка полковник Безобразов. Затем 18 июля поэт из Пятигорска в письме бабушке сообщает: «Эскадрон нашего полка, к которому барон Розен велел меня причислить, будет находиться в Анапе, на берегу Черного моря при встрече Государя, тут же где отряд Вельяминова, и, следовательно, я с вод не поеду в Грузию». Кто принял решение перевести Лермонтова в экспедиционный отряд - неизвестно, хотя ясно же опять, что сделать это без воли императора вряд ли кто-либо рискнул.
Сохранился ответ на письмо женатого на кузине поэта А. И. Философова в Тифлис с просьбой о протекции Лермонтову, адресованное начальнику штаба Кавказского корпуса В. Д. Вольховскому. «Письмо твое, любезнейший и почтеннейший Алексей Илларионович, - пишет Вольховский Философову, - от 7/19 мая получил я только в начале июля в Пятигорске и вместе с ним нашел там молодого родственника твоего Лермонтова. Не нужно тебе говорить, что я готов и рад содействовать твоим добрым намерениям насчет его. Кто не был молод и неопытен? На первый случай скажу, что он, по желанию ген. Петрова, тоже родственника своего, командирован за Кубань в отряд ген. Вельяминова: два, три месяца экспедиции против горцев могут быть ему небесполезны… По возвращении Лермонтова из экспедиции постараюсь действовать насчет его в твоем смысле».
Однако поэт только слышал свист пуль горцев, но под них, похоже, не попадал. Философов 1 сентября 1837 года писал жене в Петербург: «Тетушке Елизавете Алексеевне (бабушке Лермонтова - С. Т.) скажи, что граф А. Ф. Орлов сказал мне, что Михайло Юрьевич будет наверное прощен в бытность Государя в Анапе, что граф Бенкендорф два раза об этом к нему писал и во второй раз просил доложить Государю, что прощение этого молодого человека он примет за личную к себе награду: после этого, кажется, нельзя сомневаться, что последует милостивая резолюция».
Из сообщения Н. Бродского, в котором приводится и такое письмо Лермонтова А. Раевскому о причинах, заставивших его вместо служебного маршрута приехать в Пятигорск 1837 года: «Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить - в месяц меня воды совсем поправили». 31 мая Лермонтов пишет писал М. А. Лопухиной: «Хожу постоянно: ни жара, ни дождь меня не останавливают». В том же письме есть указание, что он старается избегать знакомств (!). В вышедшей в 1891 году книге Павла Висковатого - первой полноценной биографии Лермонтова, приуроченной к 50-летию со дня его гибели - говорится следующее:
«Лермонтов ехал на восточный берег Черного моря, где должны были открыться усиленные военные действия против горцев под начальством генерала Вельяминова. В то время полагалось нужным совершенно отрезать горцев от Черного моря, и для этого хотели продлить еще ранее построенную линию береговых укреплений от Геленджика до устья реки Чуэпсина (Вулана). Получить разрешение на участие в экспедициях было нетрудно, особенно для гвардейских офицеров, ехавших на Кавказ «за лаврами», или людей, сосланных туда за провинности. Лермонтов прибыл в Геленджик около 21 апреля и поступил в распоряжение начальника 1-го отделения черноморской береговой линии артиллерийского генерал-майора Штейбена, к которому особенно расположен был Вельяминов. Экспедиция 1837 года была предпринята для постройки новых крепостей на черноморской линии. Тут же находилось много офицеров из гвардии и армейских частей, прикомандированных для участия в военных действиях отряда. Однако Лермонтов попал в экспедицию поздно. Ему пришлось из Геленджика ехать в Грузию, где стоял Нижегородский драгунский полк. Что делал Михаил Юрьевич на Кавказе в служебном отношении, сказать трудно. Бароном Розеном он был причислен к эскадрону драгун, который должен был войти в отряд Вельяминова и находиться на берегу Черного моря в Оксале, куда ждали государя».
То есть, по хронологии выходит, что опальный поэт изначально целенаправленно направлялся в Геленджик, где ожидали приезда императора Николая Павловича. «Поэтому приходится относиться с некоторым недоверием к послужному списку Михаила Юрьевича, в котором говорится, что поэт был в постоянных стычках и делах с неприятелем от 26 мая и до 29 августа», - делает вывод Висковатый. Действительно, 22 сентября император Николай Первый прибыл на двух пароходах в Геленджик со свитой в сопровождении наследника престола Александра Николаевича, графа Орлова, Бенкендорфа и других. В конце сентября отряд Вельяминова вернулся домой, части войск была распущена на зимние квартиры. Лермонтов получает приказ отправиться в свой полк в Закавказье.
А дальше вновь сплошные загадки. Когда именно он прибыл в полк и каков был его маршрут, до сих пор точно не установлено. По словам поэта, он «изъездил Кавказскую линию, образуемую цепью укрепленных казачьих станиц, степных крепостей и казачьих постов, которая проходила от Каспийского моря по Тереку и затем по Кубани до Черного моря». Зачем и с какой целью? В Тифлисе Николай I провел смотр четырем эскадронам Нижегородского драгунского полка и остался доволен. Но 11 октября 1837 года, буквально на другой день после смотра, появился высочайший приказ: «Его императорское величество в присутствии своем в г. Тифлисе октября 11 дня 1837 года, соизволил отдать следующий приказ: … по кавалерии переводятся Нижегородского драгунского полка штабс-капитан Жерве лейб-гвардии в Драгунский полк поручиком и прапорщик Лермантов лейб-гвардии в Гродненский гусарский полк корнетом».
Лермонтов был выключен из списков полка 25 ноября. «Меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, - пишет он, - и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии». А в письме Раевскому, с которого мы начали повествование, он сообщал: «Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским». Тогда у Лермонтова впервые проскользнула мысль об отставке. В письме М. А. Лопухиной, написанном уже в конце 1838 года из Петербурга в Москву, он сообщает: «Просился на Кавказ - отказали. Не хотят даже, чтобы меня убили». Так закручивалась еще одна острая интрига, о которой в следующем очерке.
П.П. Кончаловский. «Лермонтов на Кавказе». 1943-1946 гг. Холст, масло
На Востоке всегда нужно быть готовым к «большим изменениям»
Персидская тайна Михаила Лермонтова. Очерк второй
Обозначим некоторые фрагменты из письма Лермонтова Александру Раевскому, датированного «второй половиной ноября - началом декабря 1837 года из Тифлиса в Петрозаводск: «Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, - да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским». Смысловая последовательность этой фразы выстраивается следующим образом. «Составлял планы поехать в Мекку, Персию», поэтому «начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе». Поездка в Мекку и в Персию сорвана, отсюда - «жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться». Такая перестановка фраз приобретает особую важность, так как вокруг Лермонтова в специальной литературе выстроено множество концепций экзотического, хотя и познавательного свойства. ©
В те годы «татарами» на Кавказе называли всех мусульман, а под «татарским» языком понимали все тюркские языки региона, не говоря о том, что на этом языке многие говорили в Персии и его понимали в Османской империи. Так что речь идет не о преувеличении значения «татарского языка», но и не его преуменьшении. Важно и то, что Лермонтов, говоря о татарском языке, фактически повторил высказывание поэта-декабриста А. Бестужева-Марлинского: «Татарский язык закавказского края отличается от турецкого, и с ним, как с французским в Европе, можно пройти из конца в конец всю Азию». Такое текстуальное совпадение фраз Лермонтова и Бестужева-Марлинского нуждаются в объяснении. Что оно должно означать с точки зрения автора письма, включающего чужую цитату в свой текст? И свидетельствует ли оно только о творческой взаимосвязи двух поэтов, что хорошо прослежено исследователями, или здесь переплетается что-то другое?
После декабрьского восстания на Сенатской площади 1825 года Александр Бестужев (публиковавшийся под псевдонимом Марлинский) был отправлен в ссылку в Сибирь. Но спустя четыре года, в 1829 году, по его собственной просьбе был переведен рядовым на Кавказ, где шла очередная русско-турецкая война. Здесь он получил чин унтер-офицера, был награжден георгиевским крестом, а позже произведен в прапорщики. Император Николай I рекомендовал военной администрации, которая отмечала заслуги в службе Бестужева-Марлинского, его «держать не там, где он полезнее, а там, где безопаснее». В то же время, как свидетельствует однокашник Лермонтова по университету Я.И. Костенецкий, в 1833 году Бестужев-Марлинский сопровождал в поездке полковника Ф.И. Гене, производившего военно-топографическую разведку на территории Южного Дагестана, потом они вместе намеревались «отправиться в закрытые районы Дагестана, переодевшись горцами». Это разведка, хотя командующий Отдельным Кавказским корпусом барон Г.В. Розен не дал на это своего разрешения.
В 1837 году Лермонтову исполнилось всего 23 года. К этому времени в его творчестве устойчивое место получают восточные сюжеты. В этой связи многие лермонтоведы обозначают появление «корней влюбленности» поэта к Кавказу и в Востоку впечатлениями, полученными им во время посещений Кавказа в ранние годы. «Синий цвет - цвет чистого неба, на фоне которого еще более величественными кажутся горы Кавказа», - один из наиболее распространенных приемов в описании Лермонтовым кавказской природы», - пишет известный лермонтовед Захаров. «Как я любил твои бури, Кавказ! Те пустынные громкие бури, которым пещеры как стражи ночей отвечают!.. На гладком холме одинокое дерево, ветром, дождями нагнутое, иль виноградник, шумящий в ущелье, и путь неизвестный над пропастью, где, покрываясь пеной, бежит безыменная речка, и выстрел нежданный, и страх после выстрела: враг ли коварный, иль просто охотник», - это Лермонтов уже в стихотворении «Кавказ» (1830). Но при наличии способностей к поэтическому творчеству так восхищаться природой можно не только на Кавказе.
Бестужев-Марлинский по этому поводу тогда писал: «Мы жалуемся, что у нас нет порядочных сведений о народах Кавказа… Да кто же в этом виноват, если не мы сами? Тридцать лет владеем всеми выходами из ущелий; тридцать лет опоясываем угорья стальной цепью штыков и до сих пор офицеры наши вместо полезных или по крайней мере занимательных известий вывозили с Кавказа одни шашки, наговицы да пояски под чернью. Самые испытательные выучивались плясать лезгинку, но далее того - ни зерна. В России я встретился с одним заслуженным штаб-офицером, который на все мои расспросы о Грузии, в которой он терся лет двенадцать, умел только отвечать, что там очень дешевы фазаны. Признаться, за такими познаниями не стоило ездить далеко». Таким образом, по его мнению, «Кавказ вовсе не известен: его запачкали чернилами, выкрасили, как будку, но попыток узнать его не было до сих пор, или люди, на то назначенные, не имели средств, познаний, отваги, случая».
У Лермонтова все иначе. Если анализировать его творчество с точки зрения исторического, политического, этнографического, лингвистического и даже геополитического проникновения в проблемы региона, напрашивается вывод о его специальной подготовке, в результате которой и родился проект отправиться в Персию. При этом он был хорошо знаком с творчеством Пушкина, «приподнявшего только угол завесы восточной величественной картины», и, конечно, Бестужева-Марлинского. Поэтому открытым остается вопрос о том, откуда черпал восточные знания Лермонтов: занимался самообразованием («начал учиться по-татарски» - С.Т.), все началось на этико-политическом (юридическом) факультете Московского университета, где он учился с 1830 года, или в школе гвардейских юнкеров и подпрапорщиков, которую окончил?
Отметим еще один важный момент. Бестужев-Марлинский числился в разряде «государственных преступников», но принимал участие не только в военных экспедициях, а также совершал многочисленные поездки практически по всему Кавказу. Вот что пишет по этому поводу Н.А. Котляревский: «Надо удивляться, как он вообще мог выносить такую жизнь. С 1834 года до 1837 (год его смерти) он все время проводил в походах и постоянных кочевках по разным областям и городам Кавказа. В 1834 году мы встречаем Бестужева в Тифлисе (май), Ахалцыхе (май), Ставрополе (август), на реке Абени (октябрь) и опять в Ставрополе (ноябрь); в 1835 году на Невинном мысе (февраль), в Екатеринодаре (февраль), Пятигорске (июль и август), опять в Екатеринодаре (август), в Закубаньи (сентябрь) и в Ивановке в Черномории (ноябрь и декабрь); в 1836 году в Екатеринодаре (февраль), в Геленджике (апрель), в Керчи (июнь), в лагере на Кубани (сентябрь), в Анапе (октябрь), опять на Кубани (ноябрь) и в Тамани (декабрь); в 1837 году в Тифлисе (февраль), Кутаиси (апрель), Цебельде (май), Сухуми (май) и против мыса Адлера (июнь), где он и сложил свою буйную голову».
Если калькой наложить на маршруты Бестужева-Марлинского лермонтовские маршруты на Кавказе, то мы обнаружим общие «точки пересечения», изучение которых позволило бы составить более полное представление о многих интригующих историях, связанных с восстановлением очевидных пробелов в биографиях с военной историей и, безусловно, с региональной политикой. Бестужев-Марлинский часто, но, похоже, далеко не всегда, оформлял собранные сведения военного и другого характера в виде очерков, которые печатались в столичной периодике. Так, «Письмо из отряда, действующего за Кубанью», предназначенное для публикации в «Северной пчеле», по личному распоряжению Николая I было запрещено к печати из-за содержания сведений, не подлежащих гласности.
Тем не менее, Бестужев-Марлинский продолжал открыто рассуждать о миссии, которую суждено было России выполнять на Кавказе, размышлял об экономическом и политическом состоянии этого края, хотя никогда не позиционировал себя в качестве этнографа или историка, относя свое творчество к разряду всего лишь художественной прозы. Многое из сказанного им оказалось пророческими, особенно то, что он, подобно великому русскому писателю Н.В. Гоголю считал, что «на Востоке нужно быть всегда готовым к тому, что там будут великие перевороты, когда возрастающие в страшном величии народы и вдруг стираются другими». И все это фиксировалось Лермонтовым.
В конце февраля 1837 года Бестужев-Марлинский проживал в Тифлисе. Здесь получил он известие о том, что Россия потеряла Пушкина. Согласно свидетельству Я.И. Костенецкого, он не смыкал глаз всю ночь и утром на рассвете поднялся на гору, в монастырь св. Давида и заказал панихиду на могиле убитого в 1829 году в Тегеране Грибоедова. Так декабрист связывал в единую цепочку двух Александров Сергеевичей. 7 июня 1837 года у мыса Адлер высадился десант, в котором Бестужев-Марлинский командовал взводом Грузинского полка. Здесь его ранило. На другой день был обмен убитыми, но тело писателя не нашли. Это породило множество версий, догадок, предположений. Находились «очевидцы», рассказывающие самые невероятные «факты», вплоть до того, что будто писатель перешел на сторону Шамиля и служит советником у имама Дагестана…
Сегодня в Государственном литературном музее находится картина, написанная Лермонтовым именно в 1837 году. Это общий вид Тифилиса из Авлабара - городского поместья, расположенного на левом высоком берегу Куры. Справа, на отвесной скале, Метехский замок и церковь св. Шушаны. На противоположном берегу, на переднем плане - Орточальские сады. В центре - «твердыня старая на сумрачной горе», древняя Нарикала. А на заднем плане - господствующая над городом гора, Мтацминда, на склоне которой у подножия монастыря св. Давида находится могила Грибоедова. Декабрист А.Е. Розен писал в своих «Записках»: «Напрасно останавливаю перо, чтобы придумать верное изображение; это не удалось вольному путешественнику, поэту Пушкину, ни Грибоедову, ни невольным странникам А.А. Бестужеву (Марлинскому), ни Одоевскому. Всего лучше отрывками нарисован Кавказ поэтом Лермонтовым».
Что это, предчувствие Лермонтова оказаться в цепочке Грибоедов - Пушкин - Бестужев-Марлинский или стремление во время подготовки к миссии в Персию обозначить и свое место в значимости предстоящего события? Служивший в то время в 15 Гренадерском полку полковник П.И. Челищев застал Лермонтова в Тифлисе. Челищев был известен тем, что оставил галерею портретов сослуживцев и «других людей значительных и интересных». В этом альбоме Лермонтова нет. «В одном обществе зашел разговор о Лермонтове, - писал Боткин в 1843 году. - Бывший тут полковник Челищев начал говорить о нем с большим участием, как о человеке, с которым он провел несколько лет на Кавказе, и, говоря о его предчувствии смерти, прочел наизусть «Сон». Головачев попросил его позволить ему списать стихотворение. «Да, у меня есть несколько его стихотворений; я их списал из тетради, которую давал сам Лермонтов».
Так в новом свете этих обстоятельств начинает звучать тема возможной поездки Лермонтова в Персию. Осенью 1837 года в Тифлис прибыл император Николай I. Как писал А.П. Берже, «поездка императора Николая на Кавказ была предпринята ровно 115 лет спустя после похода Петра Великого в Дагестан». На Кавказе и в соседней Персии происходили важные события и император лично проводил инспекционную поездку. Об этом в следующем очерке.
Окончание