Миграция, движение, странствие, странничество, паломничество...
В качестве предыстории или конкретного повода к этой заметке. Я не очень понимаю тех, кто, зная моё честно и неоднократно в моих заметках и эссе сформулированное отношение к основным событиям разворачивающейся перед нами европейской истории (её основные thumbnails: глобализм, исламизация, постмодернизм, культурный марксизм, насаждаемый посредством перевоспитания масc, а также лингвопрограммирование политкорректностью), продолжает меня читать, да ещё в качестве френда. Либо это случай странного мазохизма (намеренно читают, чтобы пораздражаться), либо казус изучения экзотической букашки, но с совершенно неверными предпосылками.
Я заметил, что многие, не знающие меня лично, пытаются впихнуть в.п.с. в категорию "эмигранта", нередко подразумевая привычную им инвективу "колбасный". Хотя интенция этой инвективы - примитивное самоутверждение над тем, кого подобные дефиниторы воспринимают как инакового по образу мышления или идеологического оппонента, в моём случае она объективно бьёт мимо цели. Одной из возможностей реагирования яляется просто игнорировать (upekṣā) такие неумные замечания, особенно если они делаются малознакомыми или вовсе незнакомыми людьми. Но интересной мне показалась другая возможность: отрефлексировать самого себя в отношении этих клишированных понятий: эмиграция и эмигрант. Что же из этого может выйти?
Я вырос в смешанной русско-латышской семье в Ленинграде, имея с самого младенчества в качестве родных языков три - русский, латышский и латгальский, на которых заговорил, по утверждениям родителей, уже в возрасте восьми месяцев. Ещё в детском садике, когда меня как-то раз повлекли к детскому психиатру, опасаясь, что у меня "слишком уж большая голова" и я могу вырасти умственно отсталым, я привёл в дикий восторг психиатрессу свободным переключением между русским и латышским языками ("а теперь, деточка, скажи что-нибудь по-латышски..."), и она заявила, что ей тут ловить нечего.
Ещё давным-давно, лет 11 назад, я написал эссе о том, что с детства для меня эпитет "русский" означал - "советский", то есть коммунистический, красный серпасто-молоткастый, безбожный, ленинский. Не буду спорть с тем, что это очень субъективно и отчасти неверно. Однако в то время для меня это было именно так, и никак иначе. Во всех школьных журналах я записывался латышом, также и свой паспорт гражданина СССР, прописанного в г. Ленинграде в РСФСР, я получил по своему настоянию с записью: "национальность - латыш". Хотя все знакомые всеми силами отговаривали, да и паспортистка рыдала и утверждала, что я гроблю своё будущее светлое будущее и всякую надежду на нормальную профессию (это, кстати - в копилку объективного знания о том, что на деле означал пресловутый советский "интернационализм" и "дружба народов СССР": неминуемая и жёсткая дискриминация по признаку этнической идентичности или корней).
Я хорошо знаю из семейного предания, что семью отца чудом не депортировали в Сибирь в 1949 г., и что все они вместе с папой пару недель отсиживалaсь в густых тогда лесах под Резекне, пока операция "Прибой" не закончилась.
Закончив школу в Ленинграде, я ещё в то самое советское время поступил в католическую духовную семинарию, что явилось закономерным результатом моего сознательного, подросткового воцерковления, полыxнувшего после смерти моей латгальской бабушки в в начале 1985 года, "передавшей" мне дух и делание католической веры с самого младенческого возраста, основные молитвы, как и семейную память о её брате, священнике, отсидевшим 10 лет в лагерях под Воркутой после прихода в Латвию красных.
Странное дело - я попеременно рос у своих бабушек-дедушек, при этом предки с русской стороны были вполне советские, дед дошёл в войну командиром танка до Берлина, а бабушка со сторны мамы была блокадницей, всю блокаду проработавшей в осаждённом городе. А латышские дед с бабкой были латгальскими интеллигентами, школьными учителями. И тех, и других я очень любил, хотя не мог не замечать всей разницы семейных, государственных и этнических нарративов. Этот внутренний разлом сопровождает меня большую часть жизни, давно осознанный в качестве неотъемлемого компонента личной судьбы.
Oтъезд из Питера в семинарию в Риге я нисколько не воспринимал как эмиграцию, то естъ отъезд с родины во "тьму вешнюю", но как возвращение к собственным духовным истокам и как интеграцию (разумеется, не в нынешнем политизированном смысле) в качестве европейца-католика, каковы я себя всегда и считал через католическую культуру. Ведь я c детства знал сюжеты религиозных картин, основные евангельские события, а также правила поведения в католическом храме, а своим любимым "мистическим" инструментом считал орган и даже с самого раннего детства знал о Бахе. Этот отъезд был торжественным актoм гражданского перформанса поднесения дули, наконец-то вынутой из кармана, к лицу всем памятникам Ленина сразу, а заодно и серпу с молотком, как и всем политрукам и комсомольским вожакам моей юности, а равно и копулирующим пролетариям всех стран. Таков был мой тогдашний юношеский протест против обрыдшей своей лживостью системы, которую я внутренне с детства ненавидел. Система эта отрицала Бога и преследовала Церковь, а значит, отрицала и меня как религиознoго человека, готовясь посадить в свои лагеря. Вопрос был не в том, посадит ли, но - когда именно? Вырос я в окружении людей, системой этой страшно запуганых и внешней ей покорных, поэтому мне пишлось в полном одиночестве, самому медленно набираться сил и решимости, чтобы кукиш сей наконец-то явить, вопреки всем запугиваниям родни и собственным страхам.
Добавлю, что формальное поступление моё в семинарию случилось ещё в 1987 году, сразу после выпуска, ещё когда всё шло через уполномоченных по делам религии и через одну известную контору, не к ночи будь помянута. Церквь тогда вопринималась сверкающим антимиром духовной, а также и интеллектуальной свободы. Теперь это кажется странным анахронизмом, но тогда это было именно так. И в то время я действительно познакомился со множеством интреснейших, искренних людей, желавших посвятить свою жизнь "небывалому духовному возрождению", которое, как казалось в те далёкие времена, несло одне лишь положительные перемены. Да и за веру свою я был готов тогда - в огнь, в воду и в советские лагеря (тогда это не казалось ни наивным, ни романтическим, ни смешным: внутренняя готовность такая была). Ради этой нахлынувшей мечты я даже бросил свой тогдашний вуз, Лесотехническую академию, где как бы вырос в некоей лаборатории в окружении биологов и химиков аж с 11-летнего возраста, и где со времён отрочества планировал заниматся естественными науками.
С годовым перерывом были два курса семинарии. Второй курс был возобновлён после известных событий августовского путча 1991 г., который буквально вытолкнул меня из Ленинграда, на сей раз окончательно. После года в Риге последовали два года новициата в Обществе Иисуса (Societas Jesu), первый из которых я провёл в Литве, а второй в Австрии, куда меня послало церковное начальство из Каунасa. Формация иезуитов интернациональна по определению, так что моё переселение в Австрию было никоим образом не каким-то там сознательно принятым решением об эмиграции, а одним из заурядных этапов получения церковного образования и духовной формации, причём делом послушания, а не нарочитого желания. По независящим от моего произволения обстоятельствам личного характера я прервал новициат после двух лет, к великой жалости возлагавших на меня большие надежды литовских иезуитов (которых до сих пор вспоминаю с неизменной благодарностью и душевной теплотой), и вернулся на год в Петербург, где жили родители. Однако, желая получить так и не завершённое к тому времени высшее образование, снова поехал в Австрию, где мне удалось поступить в государственный Венский университет, и где я начал учиться на теологическом, а также филологическом факультете (индология и тибетология).
После получения магистеских дипломов по католической теологии и педагогике я продолжал учиться по востоковедным специальностям, а заодно и поступил в бенедиктинский монастырь в Вене, в котором прoбыл до истечения своих временных обетов. Увы, с венской бенедиктинской общиной из-за специфики характера некоторых членов тамошней беспрерывно воюющей между собой братии как-то не сложилось, а переезжать в другое аббатство, далеко от Вены с её университетом и научными занятиями, вслед за своим тогдашним благоволившим мне наставником аббатом Хайнрихом Ференци уже не очень хотелось. К этому времени я ещё учился на востоковедении, а также преподавал религию в венских гимназиях. И моё востоковедное образование мне очень хотелось закончить, поскольку сил и времени на него было положено немало.
Когда столько лет твоя жизнь связана с какой-то определённой, пусть и не родной изначально страной, где ты за много лет оброс социальными связями, друзьями, знакомствами, а в моём случае ещё и немалой библиотекой, идея ещё каких-то переездов ещё куда-то, непонятно куда и зачем, кажется всё более странной. По-немецки я уже после самого первого года в Австрии говорил совершенно свободно и без акцента (как и по-литовски после более чем гoда, проведeннoго в Литве). К тому времени второй половины 2000-х в РФ укреплялась реставрация яростно ненавидимого мной с детства духа Совка и чекистской империи под руководством авторитарного выходца из спецслужб, с захватническими амбициями (Грузия 2008 г.). С чего это мне туда возвращаться, где я проклятый иностранец и, возможно, шпион, которого надо будет непременно посадить?
Латвия стала частью Евросюза, а сам я уже в 2005 получил гражданство Австрии. В Латвии я со своим теологическим дипломом и опытом Церкви европейской был моим бывшим коллегам и однокашникам уже ненужен и даже опасен, а странные умения востоковеда-филолога и историка вряд ли были востребованы. После моего дополнительного занятия медиевистикой в рамках венско-дрезденской аспирантуры я узнал, что в средневековой Европе такие причудливые путешествия людей знания между странами были в порядке вещей. Также за плечами два год преподавания в университете в Брно, несколько лет преподавания востоковедых специальностей в Вене и даже несколько эпизодов в Лейпциге. Я давно перестал внутренне понимать это чувство монохромной принадлежности. Из-за моего католичества Европа с детства никогда не была мне чужой, а что касается региональных культур и языков, то они везде разные. У меня самого целая гамма различных идентичностей и понимания христианской Европы (НЕ бюрократического монстра под названием Евросоюз) как МОЕЙ родной цивилизации.
Я великолепно нахожу общий язык с самыми разными людьми самых различных европейских стран скорее консервативного склада мышления или либералами в старом, классическом стиле, считающими, что государства в жизни человека должен быть минимум. Проще всего общаться с теми, кто до рубежа 1980-90-х был под Советами. Сложнее мне разумно беседовать с нынешними русскими, считающими себя "государственниками". Идея фанатичной лояльности необозримому и обычная для России сакрализация Власти мне претит, а традиционный российский империализм, милитаризм и антиевропейский настрой в культуре вызывает физиологическое отталкивание. А если я думаю о перспективах нового захвата стран Балтии Россией, то и животный ужас. Одако вовсе невозможным я считаю общение с левыми "либералами" (на самом деле абсолютно антилиберальными, тоталитарными) из любой страны. Невозможно разговаривать и даже близко находиться от людей, для кторых всё ещё идейно живы и которых вдохновляют Маркс, Ленин, Сталин, Троцкий, Че Гевара и подобные монстры.
Kак доказал проф. Джонатан Хайдт и чем согласен проф. Джордан Питерсон, подбного рода склонности - это более дело биологического темперамента, нежели сознательного выбора. Левачество же, как одна из форм ideological possession (идеологической одержимости), вызывает в мне идиосинкразию как некая опасная, разрушительная тёмная сила коллективного душегубства.
Возвращаясь к анахроничному клише миграции (pravrajyam) и "эмигрантскости" (бытия и ощущение себя эмигрантом; на санскрите: svadeśatyāgitvam). Никаких особых метафизических "колбас", о чём любят поговорить и чем упрекнуть советские по духу недалёкие люди родившихся в СССР и живущих в Европе, я за эти годы и десятилетия себе не выторговал, кроме того обстоятельства, что всю жизнь занимаюсь именно тем, что меня в тот или иной период интересовало. Так сложилось, что именно в центральной Европе, а не в России, я прошёл свою многолетнюю интеллектуальную и культурную формацию, см. Bildung. По сути, я следовал внутреннему голосу того, что я считал призванием, или что можно объяснять как причудливые прихоти и повороты судьбы, или сократовским Даймоном. Живу я на случайные и совершенно нерегулярные доходы, из которых едва выходит возможность оплачивать самые необхдимые счета; перспективы дальнейшего совершенно туманны и уж точно безрадостны. И в то же время я могу немного даже гордиться тем, что ни одного дня не получал от государств ни цента пособий. Все мои колбасы, хамоны, пармезаны и обычная хряпа с картохой покупаются на лично заработанные гроши.
После кризиса и шока 2015-16 года, страшного года Вторжения орд сотен тысяч молодых и агрессивных варваров всё тектонически изменилось. Hаблюдавшие всё это воочию в Центральной Европе поймут, о чём я и почему, а другим, прекраснодушным российским леволибералам (левакам), объяснять даже и пытаться не буду, по изложенным выше причинам их идеологической одержимости духами Мракса, аггелов (Энгельса) и прочих элементарий. После поворота наших европейских государств от правового устройству к идеологическому деланию (Vollzug) "мягкой" левой диктатуры, после того, как Церковь во главе с исполняющим обязанности Папы Францском (Хорхе) Бергольо стала не только спонтанно приветствовать, но и теологически всячески обосновывать необходимостъ неконтролируемой массовой миграции якобы "задачей от Бога библейских масшабов", я понял, что добрая совесть и императив внутренней правдивости уже не позволяет мне планирoвать и даже просто оставлять открытыми какие-либо варианты в этой злокачественно мутировавшей Церкви.
Также я понял, что вряд ли уже смогу жить, мотаясь от одного гранта к другому по странам и континентам, где левая, неомарксистская политкорректность (как способ небывалого в истории лингвистического конструирования и, тем самым, тоталитарного контроля за мышлением) уже стала неотменяемым элементом университетской жизни - хоть в Германии, хоть в Британии, США или Канаде. А то, что сегодня происходит в университетах, станет политической реальностью уже через несколько лет. Ещё не так давно бывший свободным мир вошёл в новую эпоху мыслительного безвоздушья и жёсткого идеологического раскола. Церковники в Европе стали одними из главных проводников тотальной исламизации и, по сути, агентами дехристианизации континента, каким безумием это ни звучит.
По факту всей истории своей жизни, с её тропками, путями и беспутьем я не вижу себя вне Европы, хотя и очень люблю Индию с её безграничным многоцветьем культур (но, увы, в Индии нет Баха!). При этом я продолжаю любить русский язык и с удовольствием пишу на нём, хотя умею свободно писать и на немецком, на английском, латышском и литовском, а также на санскрите, а читать и ещё на значительно большем количестве языков.
Если я и думаю о подходящей метафоре движения в контексте моей не очень мне самому понятной жизни, то выберу уж точно не метафору эмиграции откуда-то или миграции куда-то, но - постоянного движения, религиозного по своей интенции и по своему телосу паломничества, индийской "ятры", или даже религиозного странствия бездомного санньясина (правраджья), для которого временной ночлежкой стал весь мир, но тайнопостигаемый смысл странствия для которого лежит за пределами этого мира. Все же помнят: "Лисицы имеют норы, и птицы небесные - гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову". А почему я должен быть хоть чем-то лучше, чем "Бар-наша", "Тот Человек"?
***
………………………………………………………………..
Зачем я это всё написал? Прежде всего потому, что это интересно мне самому. Поскольку это эссе о личном, то с лёгкостью отказываюсь от возможности читать дурацкие, хамские или злобные комментарии от тех, кто по разным причинам исходит неудержимой и неутолимой жаждой разрушения и принесения зла. На самом деле я подозреваю, что всё вышеизложенное, кроме меня, может быть действительно интересно лишь дюжине человек от силы, да и то знающих меня лично. С течением времени я стал мизантропом, что поделаешь.
Поэтому, взвесив pro et contra, возможность комментирования отключаю. С другой стороны, буду рад, если вдруг эти заметки покажутся любопытными тем, кто заинтригован приватным человеческим свидетельством об ушедшей эпохе и о возможностях интерпретации личных судеб в более широком контексте.