ПРОВИНЦИАЛЫ - окончание
Однажды это уже было. Когда-то мы уже открылись Западу - при Петре I. Пётр заставил дворянских недорослей учиться (раньше это было не обязательно) и посылал их за границу учиться технике и «навигацкому» делу - это всем широко известно.
Определённый рывок был достигнут, но последствия его - неоднозначны и нерадужны. Об этом много писал Ключевский, и порою его история читается, как захватывающая повесть наших дней. Я уж не говорю, что после рывка был сильный откат - от заветов царя-преобразователя. После смерти преобразователя, уже при Елизавете Петровне, вся эта военно-техническая нудьга была не то, что забыта, а, скорее, отставлена в сторону, и навигацкая наука уступила место науке «неги модной» - искусству, этикету, belles lettres и т.п. Прямо как после свержения коммунистов, заставлявших учить обмотку трансформатора и обработку металлов резанием, все кинулись изучать нечто изячно-непринуждённое. Такая же история и в 18-м веке была. Соответственно интерес сместился от Голландии к Франции.
Пётр хотел видеть своё дворянство деловым и трудовым, как, например, английское, а получилось оно ленивое, эстетствующее, сибаритское. Указ о вольности дворянской довершил дело. Бары засели в усадьбах и либо просто бездельничали, как господа Скотинины, либо «чудили» - заводили оранжереи, крепостные театры. Недавно мы с дочкой съездили в Кусково - вот это блестящий образец барской подражательной праздности: неотапливаемое, деревянное, но разрисованное под мрамор палаццо в стиле барокко, сооружённое на диву заезжим гостям.
Российский руководящий класс, тогда это было дворянство, начал получать иностранное образование и воспитание - с помощью привозных педагогов и гувернёров. Явление иностранной гувернантки (или гувернёра) широчайшим образом описано в классической литературе - все это знают. Не все гувернёры были в своём отечестве поварами и кондитерами, как гувернёр Митрофанушки или Петруши Гринёва - были и вполне образованные люди. Часто уезжали те, кого преследовали на родине. В 18 веке это были республиканцы, демократы и вольтерьянцы - русские бары увлекались их идеями. После французской революции - романтики и католики (у Онегина был прямо-таки бывший аббат, сбежавший от революции). Соответственно повеяло и другими идеями. Ключевский напрямую связывал этапы нашего, так сказать, «освободительного движения» с влиянием гувернёров того или иного «привоза» (как он выражался). С младых ногтей в русском образованном человеке запечатлевалось: учитель - это иностранец, а иностранец - учитель.
Языком культуры науки и образования, вообще языком, на котором говорят о серьёзных вещах, для русских стал иностранный язык - французский, главным образом. Александр I не умел говорить о политике по-русски. (Кстати, русский поэт Тютчев - тоже; по-русски он только стихи писал). Русский был у многих каким-то деревенским диалектом для общения с простолюдинами. «И изъяснялася с трудом на языке своём родном» - это про Татьяну Ларину, идеал русской женщины.
А ведь язык - это не некий условный код, как иногда думают. Язык - это непосредственная материя мысли, другой просто нет. На одних языках хорошо выстраиваются одни мысли, из других - другие, как из дерева и из камня строятся разные дома. Есть даже такое экстравагантное направление в языкознании, которое считает, что язык вообще формирует мысль; вряд ли это так, но во всяком случае, родной язык мыслителя сильно влияет на его мысль. Известный учёный-фольклорист 19 в. Потебня верно заметил: ребёнок, говоря гувернантке «du pain”, а русской няньке - «хлебушка» - имеет двоякое представление о хлебе. Теперь вдумайтесь: русский руководящий класс о серьёзных вещах говорил и думал на иностранном языке. Таким манером воспитывались и формировались люди с раздвоенной душой, чужие в своей стране.
Началось-то с того, что хотели овладеть иностранной техникой и в широком смысле - иностранными жизненными навыками, а вышло - непредвиденное.
Пётр заразил наш народный организм бациллой низкопоклонства, привил нам комплекс национальной неполноценности по отношению к учителям и светочам - к Западу. Наверное, царь-реформатор, как говорится, «не то имел в виду»: он хотел сделать быстрый рывок в развитии, сровняться, подтянуться. Но получилось как раз ТО - комплекс неполноценности и даже смутной вины за свою непохожесть. Эта бацилла с тех пор живёт в нашем народном организме, вызывая хроническое вялотекущее низкопоклонство, которое временами обостряется. Периоды обострения, как и при всех хронических заболеваниях, приходятся на моменты слабости и упадка духа. А в моменты силы и славы возникает обратная тенденция - вроде послевоенной «борьбы с космополитизмом и низкопоклонством». Идея в основе была правильная, здоровая, но кампания, по нашему обычаю, проводилась с изяществом слона в посудной лавке и осталась в народной памяти как вакханалия идиотизма. Но это так, к слову.
Вы скажете: много ли было тех дворян, говорящих и мыслящих по-французски? Много их было или мало, но неприятность состоит в том, что это был наш руководящий класс. Именно он должен был, как всякий руководящий класс, организовать и возглавить народный труд, вдохнуть в него смысл и толк. Для этого он должен был знать и понимать те условия, в которых выпало ему жить и работать. Он должен был понимать свой народ, его свойства, чтобы управлять им умно и производительно. Для этого, прежде всего, надо быть частью этого народа, а это лучше всего достигается в общем труде. Англия стала мировой империей во многом благодаря своему инициативному, трудовому дворянству. (На этом месте кто-нибудь непременно вспомнит об эксплуатации заморских колоний. Это так, но умно и результативно эксплуатировать - это тоже большой труд и умение). А наш барин, воспитанный на западный лад, говорящий и думающий по-французски, жил с головой, повёрнутой на запад. А имения свои отдавал немцу-управляющему. К руководству производительными силами страны руководящий класс оказался не приспособлен.
Об этом - замечательная статья Ключевского - «Евгений Онегин и его предки», написанная по поводу столетия со дня рождения Пушкина.
«Усвоенные им манеры, привычки, симпатии, понятия, самый язык -- все было чужое, привозное, все влекло его в заграничную даль, а дома у него не было живой органической связи с окружающим, не было никакого житейского дела, которое он считал бы серьёзным. Он принадлежал к сословию, которое, держа в своих руках огромное количество главных производительных сил страны, земли и крестьянского труда, было могущественным рычагом народного хозяйства; он входил в состав местной сословной корпорации, которой предоставлено было широкое участие в местном управлении. Но своё сельское хозяйство он отдавал в руки крепостного приказчика или наёмного управляющего немца, а о делах местного управления не считал нужным и думать; ведь на то есть выборные предводители и исправники. Так ни сочувствия, ни интересы, ни воспоминания детства, ни даже сознание долга не привязывали его к среде, его окружавшей. С детства, как только он стал себя помнить, он дышал атмосферою, пропитанною развлечением, из которой обаяниями забавы и приличия был выкурен самый запах труда и долга. Всю жизнь помышляя о "европейском обычае", о просвещённом обществе, он старался стать своим между чужими и только становился чужим между своими. В Европе видели в нем переодетого по-европейски татарина, а в глазах своих он казался родившимся в России французом. В этом положении культурного межеумка, исторической ненужности было много трагизма, и мы готовы жалеть о нем, предполагая, что ему самому подчас становилось невыразимо тяжело чувствовать себя в таком положении».
Именно отсюда и вышли все эти наши знаменитые «лишние люди» - «культурные межеумки», чужие среди своих и среди чужих, русские французы и одновременно переодетые татары. Не позавидуешь исторической судьбе народа, у которого образованнейшие, часто и умнейшие, принадлежащие к руководящему классу, - «лишние» люди, «умные ненужности», как сказал об Онегине, кажется, Белинский.
Русская действительность закономерно казалась им какой-то уродливой, неправильной, не соответствующей западным прописям, которые виделись им универсальным учебником цивилизации и прогресса. Лучше всего это жизнеощущение выразилось в сочинениях гусарского офицера Чаадаева, где Россия без обиняков объявлялась историческим недоразумением. И это не маркиз де Кюстин, а наш, коренной русак. Искренне писал, не по заданию «вашингтонского обкома».
Между прочим, нигде за границей я не встречала такого светского обычая - брезгливо поносить собственную страну. Так просто, в порядке small talk’ a. А у нас презрение к «Рашке» - непременное условие, чтоб признали тебя не лохом, не совком, не продавшимся путинцем или притаившимся коммунякой. Не оттуда ли он идёт, этот обычай? Даже итальянцы, которым вообще-то свойственна некоторая ирония по отношению к самим себе, - и то далеко не поднимаются до вершин нашего национального самоохаивания.
Когда случалась нужда подумать о чём-то важном: о политике, об экономике, об «образе правления» - русские иностранцы предпочитали не наблюдать и обдумывать наблюдаемое, а вспоминать, что писали по сходному поводу светочи западного просвещения - вроде как троечник на экзамене: не думает, а натужливо пытается вспомнить. В результате на русскую жизнь набрасывалась западная понятийная сетка, отчего почасту выходила сущая чепуха. Об этом же пишет Ключевский:
«Когда наступала пора серьёзно подумать об окружающем, они начинали размышлять о нем на чужом языке, переводя туземные русские понятия на иностранные речения, с оговоркой, что хоть это не то же самое, но похоже на то, нечто в том же роде. Когда все русские понятия с такою оговоркой и с большею или меньшею филологическою удачей были переложены на иностранные речения, в голове переводчика получался круг представлений, не соответствовавших ни русским, ни иностранным явлениям. Русский мыслитель не только не достигал понимания родной действительности, но и терял самую способность понимать её. Ни на что не мог он взглянуть прямо и просто, никакого житейского явления не умел ни назвать его настоящим именем, ни представить его в настоящем виде и не умел представить его, как оно есть, именно потому, что не умел назвать его, как следует».
Наши мыслители, за малым исключением, так и не поняли смысла и роли двух важнейших институтов русского общества и государства - самодержавия и крепостного права. То и другое было объявлено одиозным и достойным свержения. Но раз это существовало веками - значит что-то в этом было, помимо персональной злой воли? Что же? Этим вопросом никто не задавался, потому что он не поднимался в западных политических прописях.
Аккурат то же самое случилось уже в наши дни. Никто из наших вольнодумцев, страстно призывающих к плюрализму, многопартийности, отмене 6-й (или какая она там) статьи Конституции, ни разу не удосужились задуматься: а что же такое наша «партия» и какова её истинная роль в политической системе и шире - в жизни? Может, это не партия вовсе, а что-то другое, просто оно называется неправильно (вот что значит - неправильное название!) и это другое играет важную роль. Какую же? Об этом никто не задумался. Все прилежно стрекотали про ужасы репрессий и будущий рай - гражданское общество, невидимую руку рынка и спасительный средний класс (оказавшийся ещё более невидимым, чем рука рынка).
А начиналось всё - с посылки царём-преобразователем дворянских недорослей на выучку за границу…
Вообще, это наша национальная привычка, оставшаяся от тех времён, - не жить своим умом. Какая-то духовная обломовщина. Большинство учений, сильно повлиявших на нашу жизнь, - заёмные, импортные. Это я так политкорректно выражаюсь - «большинство», а вообще-то я лично не знаю ни одного НЕ заёмного. От марксизма до неолиберализма. В 17-м году к революции и гражданской войне привела попытка установить у нас демократический конституционный образ правления западного образца. После революции большевики страстно ждали революции в Германии и даже пытались помогать ей, потому что надеялись, что из Германии приедет некий красный Штольц и займётся, как и полагается Штольцу, хозяйственным управлением, в котором они ничего не понимали. Отрезвились, правда, быстро и стали так или иначе налаживать хозяйственную жизнь»; потом втянулись. Но иллюзия такая была.
Ровно то же самое произошло и в 1991 году, когда поступили по прописям Мирового Банка и стали строить «правильную» рыночную экономику. Вообще, срисовывание западных образцов на протяжении истории называлось по-разному. Например, «вернуться на дорогу цивилизации» - помните такой премилый слоган? Так в Перестройку стали именовать обезьянничание всего западного. К чему и приступили с огромным облегчением, что не надо теперь хотя бы делать вид, что живёшь своим умом.
Помню, в 1992 г. мне привелось (имела честь!) присутствовать на годичном (или годовом что ли) собрании Европейского Банка Реконструкции и Развития, которое проводилось в Петербурге, в Таврическом Дворце. Это, как я понимаю, была для России большая честь, но вот - заслужили. Приехали к нам светочи цивилизации и прогресса. Всё было по-новому, по-прогрессивному, хотя Таврический дворец имел ещё вполне советский затрапезный вид. Я всё беспокоилась, достаточно ли по-деловому выгляжу, и даже спроворила в гостинице утюг, чтобы перегладить блузку.
Потрясающее впечатление на меня произвёл г-н Немцов, тогда молодой, энергичный и кудрявый. Он бойко выступал - всё о том же, о чём и сегодня бубнят в самых разных аудиториях: об иностранных инвестициях. О том, как придёт к нам Штольц и всё наладит и потекут у нас молочные реки в кисельных берегах. А впечатлил он меня поразительным внешним сходством с Хлестаковым. Не разговорами - разговоры-то у всех одинаковые, а именно внешностью - вот этими кудрями, энергической бойкостью и той самой фирменной, хлестаковской «лёгкостью необыкновенной в мыслях». Будь я режиссёром - лучшего Хлестакова я бы не нашла.
А потом все бродили в кулуарах и непринуждённо общались, т.е. толкли воду в ступе. Слышалась разноязыкая речь, английская, разумеется, по преимуществу. И вот в какой-то момент я невесть почему обратилась к русскому по-английски. Я знала, что это русский, но почему-то обратилась по-английски. Какое-то было ощущение, что здесь, в этом важном месте русский - неуместен вовсе, почти неприличен. Я тотчас опомнилась, но моментик такой - был.
Тут же стоял официант, предлагавший господам сок. Был он из тех, советских официантов, которые умели хамить не то, что словами и даже не выражением лица, а самым фактом своего присутствия. Я взяла стакан и по-советски полезла в кошелёк за деньгами. «It’s free» , - произнёс лакей с невыразимым презрением. Так я поняла, что началась новая жизнь. В итоге оказавшаяся очень старой…
Выдающийся гибрид маниловщины с обломовщиной - это проект Сколково, ныне, похоже, умирающий естественной смертью по причине полной беспочвенности. Забавно, что там и говорок сложился соответствующий - дивная смесь американского с нижегородским. Об этом я уже когда-то писала.
Что будет дальше? Дальше с нашим руководящим классом, вероятно, случится то, что уже с ним случалось. Явятся молодые и пылкие, жаждущие быть русскими и служить России. Ну, вроде Чацкого, или декабристов - Чацких в жизни. И они попробуют что-нибудь «замутить» - из самых лучших побуждений. Декабристы ведь были очень благородными людьми, желавшими «как лучше». Но эти молодые романтики были вполне иностранцами в своём отечестве: не знали они ни России, ни русского народа. Ключевский где-то писал о них: деды были русскими, но стремились стать иностранцами, а внуки были иностранцами, но стремились стать русскими. Да, повидав кое-что на войне 12-го года, «они, - как пишет Ключевский, - с прискорбием узнали, что Россия -- единственная страна, в которой образованнейший и руководящий класс пренебрегает родным языком и всем, что касается родины». Это прекрасные, добрые чувства, но испытывали их всё те же иностранцы в своём отечестве. А чтобы устраивать жизнь в своей стране, надо, по меньшей мере, её знать и понимать. И думать о ней на родном языке и своим умом. Вот это нам хронически не удаётся.
Так что ж нам теперь - закрыться что ли? Опять железный занавес? Да нет, закрываться, может, и не надо, хотя, на мой взгляд, слегка прикрыться бы не вредно: очень уж со свистом улетают наши ресурсы. Но это тактика.
А стратегически важно перестать воображать, что кто-то где-то знает, как нужно жить и строить нашу жизнь. Что вообще где-то есть некий образец, которому надо следовать - и всё получится. Нет такого образца! И учителей настоящих тоже нет. Самим надо действовать и, что особенно огорчительно, самим думать. Нельзя ни вызнать тайно, ни купить какое-то самое главное ноу-хау, «как нам обустроить Россию», как покупают за миллионы иностранных тренеров. Это особенно неприятно. Нельзя вот так взять и скопировать. То есть скопировать можно, но получится муляж вместо действующей машины - работать он не будет. Самим надо.
А касательно железного занавеса… Ну, не мы его придумали - это Черчилль вообще-то, но это так, мелочи. А не-мелочи вот что: период наибольшей нашей силы и славы, самого быстрого роста и развития, когда американцы уже высчитали год, когда «советы» перегонят их по экономическому развитию и пойдут дальше, - так вот все эти события, о которых сегодня предпочитают скромно помалкивать, приходятся на период… да, вот именно - железного занавеса. Такое вот печальное обстоятельство. Печальное лично для меня, потому что я вообще-то очень люблю ездить за границу, и сейчас вот сижу за границей и вот - пишу.
Но что поделаешь: истина дороже. Так что придётся выгребать самим. Придётся нам, наконец, сделать тяжкое «открытие, что не во всем можно извернуться чужим умом и опытом, что если глупо вновь изобретать машину, уже изобретённую, то ещё глупее жителю севера заимствовать костюм южанина, что нужно примениться к среде, а для этого необходимо изучать её и потом уже преобразовывать, если она в чем окажется неудобной. Этим открытием разрушалось целое миросозерцание, воспитанное рядом поколений, привыкших сибиритски смотреть на Западную Европу как на русскую мастерскую, обязательную поставщицу машин, мод, увеселений, вкусов, приличий, знаний, идей, нужных России, и даже ответов на политические вопросы, в ней возникающие». Это опять Ключевский; очень уж он глубоко проницал русскую жизнь.
Пока мы живём во сне, не приходя в сознание. Солоно придётся, как проснёмся. Ну что ж… Жизнь, мин херц, это тебе не partie de plaisir, тут работать надо.
Определённый рывок был достигнут, но последствия его - неоднозначны и нерадужны. Об этом много писал Ключевский, и порою его история читается, как захватывающая повесть наших дней. Я уж не говорю, что после рывка был сильный откат - от заветов царя-преобразователя. После смерти преобразователя, уже при Елизавете Петровне, вся эта военно-техническая нудьга была не то, что забыта, а, скорее, отставлена в сторону, и навигацкая наука уступила место науке «неги модной» - искусству, этикету, belles lettres и т.п. Прямо как после свержения коммунистов, заставлявших учить обмотку трансформатора и обработку металлов резанием, все кинулись изучать нечто изячно-непринуждённое. Такая же история и в 18-м веке была. Соответственно интерес сместился от Голландии к Франции.
Пётр хотел видеть своё дворянство деловым и трудовым, как, например, английское, а получилось оно ленивое, эстетствующее, сибаритское. Указ о вольности дворянской довершил дело. Бары засели в усадьбах и либо просто бездельничали, как господа Скотинины, либо «чудили» - заводили оранжереи, крепостные театры. Недавно мы с дочкой съездили в Кусково - вот это блестящий образец барской подражательной праздности: неотапливаемое, деревянное, но разрисованное под мрамор палаццо в стиле барокко, сооружённое на диву заезжим гостям.
Российский руководящий класс, тогда это было дворянство, начал получать иностранное образование и воспитание - с помощью привозных педагогов и гувернёров. Явление иностранной гувернантки (или гувернёра) широчайшим образом описано в классической литературе - все это знают. Не все гувернёры были в своём отечестве поварами и кондитерами, как гувернёр Митрофанушки или Петруши Гринёва - были и вполне образованные люди. Часто уезжали те, кого преследовали на родине. В 18 веке это были республиканцы, демократы и вольтерьянцы - русские бары увлекались их идеями. После французской революции - романтики и католики (у Онегина был прямо-таки бывший аббат, сбежавший от революции). Соответственно повеяло и другими идеями. Ключевский напрямую связывал этапы нашего, так сказать, «освободительного движения» с влиянием гувернёров того или иного «привоза» (как он выражался). С младых ногтей в русском образованном человеке запечатлевалось: учитель - это иностранец, а иностранец - учитель.
Языком культуры науки и образования, вообще языком, на котором говорят о серьёзных вещах, для русских стал иностранный язык - французский, главным образом. Александр I не умел говорить о политике по-русски. (Кстати, русский поэт Тютчев - тоже; по-русски он только стихи писал). Русский был у многих каким-то деревенским диалектом для общения с простолюдинами. «И изъяснялася с трудом на языке своём родном» - это про Татьяну Ларину, идеал русской женщины.
А ведь язык - это не некий условный код, как иногда думают. Язык - это непосредственная материя мысли, другой просто нет. На одних языках хорошо выстраиваются одни мысли, из других - другие, как из дерева и из камня строятся разные дома. Есть даже такое экстравагантное направление в языкознании, которое считает, что язык вообще формирует мысль; вряд ли это так, но во всяком случае, родной язык мыслителя сильно влияет на его мысль. Известный учёный-фольклорист 19 в. Потебня верно заметил: ребёнок, говоря гувернантке «du pain”, а русской няньке - «хлебушка» - имеет двоякое представление о хлебе. Теперь вдумайтесь: русский руководящий класс о серьёзных вещах говорил и думал на иностранном языке. Таким манером воспитывались и формировались люди с раздвоенной душой, чужие в своей стране.
Началось-то с того, что хотели овладеть иностранной техникой и в широком смысле - иностранными жизненными навыками, а вышло - непредвиденное.
Пётр заразил наш народный организм бациллой низкопоклонства, привил нам комплекс национальной неполноценности по отношению к учителям и светочам - к Западу. Наверное, царь-реформатор, как говорится, «не то имел в виду»: он хотел сделать быстрый рывок в развитии, сровняться, подтянуться. Но получилось как раз ТО - комплекс неполноценности и даже смутной вины за свою непохожесть. Эта бацилла с тех пор живёт в нашем народном организме, вызывая хроническое вялотекущее низкопоклонство, которое временами обостряется. Периоды обострения, как и при всех хронических заболеваниях, приходятся на моменты слабости и упадка духа. А в моменты силы и славы возникает обратная тенденция - вроде послевоенной «борьбы с космополитизмом и низкопоклонством». Идея в основе была правильная, здоровая, но кампания, по нашему обычаю, проводилась с изяществом слона в посудной лавке и осталась в народной памяти как вакханалия идиотизма. Но это так, к слову.
Вы скажете: много ли было тех дворян, говорящих и мыслящих по-французски? Много их было или мало, но неприятность состоит в том, что это был наш руководящий класс. Именно он должен был, как всякий руководящий класс, организовать и возглавить народный труд, вдохнуть в него смысл и толк. Для этого он должен был знать и понимать те условия, в которых выпало ему жить и работать. Он должен был понимать свой народ, его свойства, чтобы управлять им умно и производительно. Для этого, прежде всего, надо быть частью этого народа, а это лучше всего достигается в общем труде. Англия стала мировой империей во многом благодаря своему инициативному, трудовому дворянству. (На этом месте кто-нибудь непременно вспомнит об эксплуатации заморских колоний. Это так, но умно и результативно эксплуатировать - это тоже большой труд и умение). А наш барин, воспитанный на западный лад, говорящий и думающий по-французски, жил с головой, повёрнутой на запад. А имения свои отдавал немцу-управляющему. К руководству производительными силами страны руководящий класс оказался не приспособлен.
Об этом - замечательная статья Ключевского - «Евгений Онегин и его предки», написанная по поводу столетия со дня рождения Пушкина.
«Усвоенные им манеры, привычки, симпатии, понятия, самый язык -- все было чужое, привозное, все влекло его в заграничную даль, а дома у него не было живой органической связи с окружающим, не было никакого житейского дела, которое он считал бы серьёзным. Он принадлежал к сословию, которое, держа в своих руках огромное количество главных производительных сил страны, земли и крестьянского труда, было могущественным рычагом народного хозяйства; он входил в состав местной сословной корпорации, которой предоставлено было широкое участие в местном управлении. Но своё сельское хозяйство он отдавал в руки крепостного приказчика или наёмного управляющего немца, а о делах местного управления не считал нужным и думать; ведь на то есть выборные предводители и исправники. Так ни сочувствия, ни интересы, ни воспоминания детства, ни даже сознание долга не привязывали его к среде, его окружавшей. С детства, как только он стал себя помнить, он дышал атмосферою, пропитанною развлечением, из которой обаяниями забавы и приличия был выкурен самый запах труда и долга. Всю жизнь помышляя о "европейском обычае", о просвещённом обществе, он старался стать своим между чужими и только становился чужим между своими. В Европе видели в нем переодетого по-европейски татарина, а в глазах своих он казался родившимся в России французом. В этом положении культурного межеумка, исторической ненужности было много трагизма, и мы готовы жалеть о нем, предполагая, что ему самому подчас становилось невыразимо тяжело чувствовать себя в таком положении».
Именно отсюда и вышли все эти наши знаменитые «лишние люди» - «культурные межеумки», чужие среди своих и среди чужих, русские французы и одновременно переодетые татары. Не позавидуешь исторической судьбе народа, у которого образованнейшие, часто и умнейшие, принадлежащие к руководящему классу, - «лишние» люди, «умные ненужности», как сказал об Онегине, кажется, Белинский.
Русская действительность закономерно казалась им какой-то уродливой, неправильной, не соответствующей западным прописям, которые виделись им универсальным учебником цивилизации и прогресса. Лучше всего это жизнеощущение выразилось в сочинениях гусарского офицера Чаадаева, где Россия без обиняков объявлялась историческим недоразумением. И это не маркиз де Кюстин, а наш, коренной русак. Искренне писал, не по заданию «вашингтонского обкома».
Между прочим, нигде за границей я не встречала такого светского обычая - брезгливо поносить собственную страну. Так просто, в порядке small talk’ a. А у нас презрение к «Рашке» - непременное условие, чтоб признали тебя не лохом, не совком, не продавшимся путинцем или притаившимся коммунякой. Не оттуда ли он идёт, этот обычай? Даже итальянцы, которым вообще-то свойственна некоторая ирония по отношению к самим себе, - и то далеко не поднимаются до вершин нашего национального самоохаивания.
Когда случалась нужда подумать о чём-то важном: о политике, об экономике, об «образе правления» - русские иностранцы предпочитали не наблюдать и обдумывать наблюдаемое, а вспоминать, что писали по сходному поводу светочи западного просвещения - вроде как троечник на экзамене: не думает, а натужливо пытается вспомнить. В результате на русскую жизнь набрасывалась западная понятийная сетка, отчего почасту выходила сущая чепуха. Об этом же пишет Ключевский:
«Когда наступала пора серьёзно подумать об окружающем, они начинали размышлять о нем на чужом языке, переводя туземные русские понятия на иностранные речения, с оговоркой, что хоть это не то же самое, но похоже на то, нечто в том же роде. Когда все русские понятия с такою оговоркой и с большею или меньшею филологическою удачей были переложены на иностранные речения, в голове переводчика получался круг представлений, не соответствовавших ни русским, ни иностранным явлениям. Русский мыслитель не только не достигал понимания родной действительности, но и терял самую способность понимать её. Ни на что не мог он взглянуть прямо и просто, никакого житейского явления не умел ни назвать его настоящим именем, ни представить его в настоящем виде и не умел представить его, как оно есть, именно потому, что не умел назвать его, как следует».
Наши мыслители, за малым исключением, так и не поняли смысла и роли двух важнейших институтов русского общества и государства - самодержавия и крепостного права. То и другое было объявлено одиозным и достойным свержения. Но раз это существовало веками - значит что-то в этом было, помимо персональной злой воли? Что же? Этим вопросом никто не задавался, потому что он не поднимался в западных политических прописях.
Аккурат то же самое случилось уже в наши дни. Никто из наших вольнодумцев, страстно призывающих к плюрализму, многопартийности, отмене 6-й (или какая она там) статьи Конституции, ни разу не удосужились задуматься: а что же такое наша «партия» и какова её истинная роль в политической системе и шире - в жизни? Может, это не партия вовсе, а что-то другое, просто оно называется неправильно (вот что значит - неправильное название!) и это другое играет важную роль. Какую же? Об этом никто не задумался. Все прилежно стрекотали про ужасы репрессий и будущий рай - гражданское общество, невидимую руку рынка и спасительный средний класс (оказавшийся ещё более невидимым, чем рука рынка).
А начиналось всё - с посылки царём-преобразователем дворянских недорослей на выучку за границу…
Вообще, это наша национальная привычка, оставшаяся от тех времён, - не жить своим умом. Какая-то духовная обломовщина. Большинство учений, сильно повлиявших на нашу жизнь, - заёмные, импортные. Это я так политкорректно выражаюсь - «большинство», а вообще-то я лично не знаю ни одного НЕ заёмного. От марксизма до неолиберализма. В 17-м году к революции и гражданской войне привела попытка установить у нас демократический конституционный образ правления западного образца. После революции большевики страстно ждали революции в Германии и даже пытались помогать ей, потому что надеялись, что из Германии приедет некий красный Штольц и займётся, как и полагается Штольцу, хозяйственным управлением, в котором они ничего не понимали. Отрезвились, правда, быстро и стали так или иначе налаживать хозяйственную жизнь»; потом втянулись. Но иллюзия такая была.
Ровно то же самое произошло и в 1991 году, когда поступили по прописям Мирового Банка и стали строить «правильную» рыночную экономику. Вообще, срисовывание западных образцов на протяжении истории называлось по-разному. Например, «вернуться на дорогу цивилизации» - помните такой премилый слоган? Так в Перестройку стали именовать обезьянничание всего западного. К чему и приступили с огромным облегчением, что не надо теперь хотя бы делать вид, что живёшь своим умом.
Помню, в 1992 г. мне привелось (имела честь!) присутствовать на годичном (или годовом что ли) собрании Европейского Банка Реконструкции и Развития, которое проводилось в Петербурге, в Таврическом Дворце. Это, как я понимаю, была для России большая честь, но вот - заслужили. Приехали к нам светочи цивилизации и прогресса. Всё было по-новому, по-прогрессивному, хотя Таврический дворец имел ещё вполне советский затрапезный вид. Я всё беспокоилась, достаточно ли по-деловому выгляжу, и даже спроворила в гостинице утюг, чтобы перегладить блузку.
Потрясающее впечатление на меня произвёл г-н Немцов, тогда молодой, энергичный и кудрявый. Он бойко выступал - всё о том же, о чём и сегодня бубнят в самых разных аудиториях: об иностранных инвестициях. О том, как придёт к нам Штольц и всё наладит и потекут у нас молочные реки в кисельных берегах. А впечатлил он меня поразительным внешним сходством с Хлестаковым. Не разговорами - разговоры-то у всех одинаковые, а именно внешностью - вот этими кудрями, энергической бойкостью и той самой фирменной, хлестаковской «лёгкостью необыкновенной в мыслях». Будь я режиссёром - лучшего Хлестакова я бы не нашла.
А потом все бродили в кулуарах и непринуждённо общались, т.е. толкли воду в ступе. Слышалась разноязыкая речь, английская, разумеется, по преимуществу. И вот в какой-то момент я невесть почему обратилась к русскому по-английски. Я знала, что это русский, но почему-то обратилась по-английски. Какое-то было ощущение, что здесь, в этом важном месте русский - неуместен вовсе, почти неприличен. Я тотчас опомнилась, но моментик такой - был.
Тут же стоял официант, предлагавший господам сок. Был он из тех, советских официантов, которые умели хамить не то, что словами и даже не выражением лица, а самым фактом своего присутствия. Я взяла стакан и по-советски полезла в кошелёк за деньгами. «It’s free» , - произнёс лакей с невыразимым презрением. Так я поняла, что началась новая жизнь. В итоге оказавшаяся очень старой…
Выдающийся гибрид маниловщины с обломовщиной - это проект Сколково, ныне, похоже, умирающий естественной смертью по причине полной беспочвенности. Забавно, что там и говорок сложился соответствующий - дивная смесь американского с нижегородским. Об этом я уже когда-то писала.
Что будет дальше? Дальше с нашим руководящим классом, вероятно, случится то, что уже с ним случалось. Явятся молодые и пылкие, жаждущие быть русскими и служить России. Ну, вроде Чацкого, или декабристов - Чацких в жизни. И они попробуют что-нибудь «замутить» - из самых лучших побуждений. Декабристы ведь были очень благородными людьми, желавшими «как лучше». Но эти молодые романтики были вполне иностранцами в своём отечестве: не знали они ни России, ни русского народа. Ключевский где-то писал о них: деды были русскими, но стремились стать иностранцами, а внуки были иностранцами, но стремились стать русскими. Да, повидав кое-что на войне 12-го года, «они, - как пишет Ключевский, - с прискорбием узнали, что Россия -- единственная страна, в которой образованнейший и руководящий класс пренебрегает родным языком и всем, что касается родины». Это прекрасные, добрые чувства, но испытывали их всё те же иностранцы в своём отечестве. А чтобы устраивать жизнь в своей стране, надо, по меньшей мере, её знать и понимать. И думать о ней на родном языке и своим умом. Вот это нам хронически не удаётся.
Так что ж нам теперь - закрыться что ли? Опять железный занавес? Да нет, закрываться, может, и не надо, хотя, на мой взгляд, слегка прикрыться бы не вредно: очень уж со свистом улетают наши ресурсы. Но это тактика.
А стратегически важно перестать воображать, что кто-то где-то знает, как нужно жить и строить нашу жизнь. Что вообще где-то есть некий образец, которому надо следовать - и всё получится. Нет такого образца! И учителей настоящих тоже нет. Самим надо действовать и, что особенно огорчительно, самим думать. Нельзя ни вызнать тайно, ни купить какое-то самое главное ноу-хау, «как нам обустроить Россию», как покупают за миллионы иностранных тренеров. Это особенно неприятно. Нельзя вот так взять и скопировать. То есть скопировать можно, но получится муляж вместо действующей машины - работать он не будет. Самим надо.
А касательно железного занавеса… Ну, не мы его придумали - это Черчилль вообще-то, но это так, мелочи. А не-мелочи вот что: период наибольшей нашей силы и славы, самого быстрого роста и развития, когда американцы уже высчитали год, когда «советы» перегонят их по экономическому развитию и пойдут дальше, - так вот все эти события, о которых сегодня предпочитают скромно помалкивать, приходятся на период… да, вот именно - железного занавеса. Такое вот печальное обстоятельство. Печальное лично для меня, потому что я вообще-то очень люблю ездить за границу, и сейчас вот сижу за границей и вот - пишу.
Но что поделаешь: истина дороже. Так что придётся выгребать самим. Придётся нам, наконец, сделать тяжкое «открытие, что не во всем можно извернуться чужим умом и опытом, что если глупо вновь изобретать машину, уже изобретённую, то ещё глупее жителю севера заимствовать костюм южанина, что нужно примениться к среде, а для этого необходимо изучать её и потом уже преобразовывать, если она в чем окажется неудобной. Этим открытием разрушалось целое миросозерцание, воспитанное рядом поколений, привыкших сибиритски смотреть на Западную Европу как на русскую мастерскую, обязательную поставщицу машин, мод, увеселений, вкусов, приличий, знаний, идей, нужных России, и даже ответов на политические вопросы, в ней возникающие». Это опять Ключевский; очень уж он глубоко проницал русскую жизнь.
Пока мы живём во сне, не приходя в сознание. Солоно придётся, как проснёмся. Ну что ж… Жизнь, мин херц, это тебе не partie de plaisir, тут работать надо.