Геополитика эпохи эллинизма (Сезон 1. Серия 9)
Предыдущая часть -- Оглавление -- Следующая часть
1.9. ЭВОЛЮЦИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ПОЗДНЕЙ АНТИЧНОСТИ: ОТ ПАРАДИГМЫ «СМЕРТЕЛЬНОЙ БОЛЕЗНИ» ДО ВТОРЖЕНИЯ ПОЛИТКОРРЕКТНОСТИ
Тема: ПРИЧИНЫ РАСЦВЕТА И ГИБЕЛИ АНТИЧНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Изучение истории античного мира в Европе продолжается уже более половины тысячелетия. Казалось бы, к настоящему моменту должна была сложиться устойчивая и отшлифованная до мелочей картина. Между тем, относительно последних веков существования Римской империи мы имеем не «железобетон», а, скорее, некое миражное марево, которое колышется туда и сюда, в зависимости от политических трендов. Общие рамки произошедшего были ясны, конечно, еще во времена Макиавелли, который, в первой книге своей «Истории Флоренции», указал и на внешние, и на внутренние причины римского краха. Среди внутренних причин - «немалая низость правителей» и «немалое вероломство подчиненных», усугубленные ослаблением Запада из-за переноса столицы на Восток. Среди внешних причин - «немалые сила и упорство внешних захватчиков», конкретнее - северных варваров (которые, к тому же, по мнению великого итальянца, имели дурную привычку слишком быстро размножаться). Историки античности и в наши дни не далеко ушли от рамок, обрисованных могучим флорентийцем. Но вот оценка относительного веса внутренних и внешних факторов, а самое главное, мнение о первопричине внутреннего упадка, не раз менялись на протяжении последних двух столетий, и до сих это остается темой острых дискуссий, завязанных на актуальную политику. Мы выборочно пройдемся по этой теме, прежде чем приступить к сравнению «аналогичных» этапов развития Позднего Рима и Новой Европы.
Парадигма «смертельной болезни»
В тот самый момент, когда изучение римской истории стало превращаться в систематическую науку (в конце XVIII в.), получил господство дискурс, который можно назвать «парадигмой смертельной болезни» (или «внутреннего гниения»). Согласно этой парадигме, при всей важности давления варваров на границы Империи, главной причиной ее краха был процесс внутренней деградации, как бы «злокачественное перерождение». Римский народ, римская элита и римское государство постепенно утратили те качества, благодаря которым они когда-то обрели могущество. Достигнув своего расцвета во II в., далее Империя ухудшалась с каждым столетием, пока ее западная часть не развалилась на варварские княжества, а восточная не переродилась в азиатское царство, полностью утратив «европейские» античные черты.
Впервые на эту тему заговорил еще Полибий, заметивший в середине II в. до н.э. первые симптомы деградации римской элиты. На систематической основе этот дискурс был сформулирован французским мыслителем Монтескье (идейно зависимым от Полибия) и его последователем, британским историком Гиббоном. Подробнее об их концепциях см. вставку (она не обязательна для понимания остального текста).
Вставка 1.9.1. ГИББОН, МОНТЕСКЬЕ И БРИТАНСКАЯ ИДЕЯ АНТИЧНОЙ ИСТОРИИ.
Монументальный труд Гиббона, «История упадка и разрушения Римской империи», в особенности послужил тому, что большинство европейских интеллектуалов с конца XVIII в. воспринимали позднюю Римскую империю как безнадежно больного человека. Все те трансформации, которые она пережила с конца II в., рассматривались предвзято, как этапы деградации, порчи, все большего отклонения от «идеалов Золотого Века». При этом причины болезни и ее симптомы разными авторами могли описываться по-разному. Напомню, что у Монтескье и Гиббона первопричиной болезни был сам размер Империи, который вызвал комплекс негативных последствий, таких как переход к монархическому правлению, утрата гражданских добродетелей и воинской доблести, а также превращение армии в отделенную от граждан корпорацию с собственными интересами. Дальнейшая деградация государства (по Гиббону и Монтескье) во многом была связана с невозможностью сделать такую армию одновременно покорной, боеспособной и недорогой в содержании.
«Парадигма смертельной болезни» сохраняла свое влияние в научной среде вплоть до первых десятилетий XX в., чему способствовали два обстоятельства.
Первое - подъем гуманитарных наук в Германии, имевший общеевропейское значение. В XIX веке немецкая историческая наука бурно расцвела и приобрела большое влияние в Европе, подкрепленная значительно возросшим экономическим и военно-политическим весом Пруссии, а затем и Германской империи. Немецким ученым импонировала идея о том, что главной причиной крушения Рима была внутренняя деградация, а не нападения их прадедушек сами по себе. Это давало возможность заявить, что германские племена не разрушили цивилизацию, а наоборот, осуществили ее перезагрузку. Без этих «санитаров леса» заживо гниющая туша Римской империи отравляла бы ландшафт еще на протяжении многих столетий. Свободолюбивые германцы, нравственно здоровые и полные творческой энергии, нанесли этому полутрупу «удар милосердия» и тем самым оказали Европе огромную услугу.
На популярном уровне эти воззрения гармонично сочетались с расцветшим тогда немецким национализмом и германским расизмом (идея превосходства «молодой тевтонской расы» над «престарелой и впавшей в декаданс латинской расой», под которой подразумевались соседи-французы). Однако на уровне академической науки этот тренд привел к усердной и добросовестной работе по изучению Поздней Античности. Идея эндогенной деградации античного мира, у Гиббона обозначенная на уровне риторики и россыпи фактов, теперь получила солидный теоретический фундамент и на рубеже XIX-XX вв. стала доминирующей в Европе. В рамках этого консенсуса работал и наш великий антиковед Михаил Ростовцев.
Какие бы идеологические мотивы ни стояли за этим трендом, он позволил обнаружить много интересного в плане экономической и социальной истории античного мира. Когда недюжинный немецкий ум начинает игру «найди 110 различий между двумя картинками», различия обязательно находятся. Хороший образчик здесь - Макс Вебер, много усилий посвятивший выявлению особенностей социально-экономического развития античного мира, в сравнении с европейским Средневековьем и ранним Новым временем (см. его работы «Аграрная история Древнего мира», «Город»). Он первым обратил внимание на то, что античные полисы в социально-политическом и экономическом отношении разительно отличались от городов средневековой Европы, что и предопределило различную судьбу двух цивилизаций. Но на этой важной теме мы подробно остановимся в другом месте, а здесь обратимся к его более ранней работе «Социальные причины падения античной культуры» [Вебер 1896], которая является классическим образчиком «парадигмы смертельной болезни». Сам зачин этой работы является «образцовым» для немца, пишущего в рамках обсуждаемой парадигмы:
«Римская империя погибла не от каких-либо внешних причин -- не от численного превосходства своих врагов, не от недостатка способностей у своих политических руководителей. В последний век существования Римской империи у нее были свои “железные канцлеры”: во главе ее стояли такие героические фигуры, как Стилихон, соединявший в себе германскую силу характера со способностью к тонкой дипломатии. Почему же они не могли сделать того, что удалось нечесаным неучам Меровингской, Каролингской и Саксонской династий, которые сумели справиться с сарацинами и гуннами?» [Вебер 1896, с. 447]
Первопричиной смертельной болезни, по Веберу, стало то, что в греко-римском мире сложная экономика могла опираться исключительно на казарменный рабский труд, требовавший постоянного притока рабов. Когда границы Империи стабилизировались, приток рабов сократился, а плантации и мануфактуры, основанные на рабской казарме, пришли в упадок. Разделение труда отныне могло развиваться только в рамках крупных самодостаточных поместий, где рабов посадили на землю и превратили в колонов, дав им возможность кормиться самостоятельно, а ремесленники получали плату натурой. В итоге огромная часть экономики вернулась к натуральному хозяйству, городское население разорялось и разбегалось по деревням, а объем денежной экономики сокращался. Это вызвало у государства трудности со сбором налогов, необходимых для содержания армии и бюрократического аппарата. Попытки государства частично перейти к взиманию натуральных повинностей и непосредственно вмешиваться в хозяйственную деятельность, еще сильнее ударили по экономике.
«Распад империи был необходимым политическим следствием постепенного прекращения обмена и постепенного развития натурального хозяйства. По существу оно означало крушение этого правительственного аппарата и вместе с тем и той денежно-хозяйственной политической надстройки, которая более не соответствовала натурально-хозяйственной экономической основе». [Вебер 1896, с. 464]
Применяемая Вебером умозрительная конструкция не связана прямо со схемами, предложенными Гиббоном и Монтескье. Не следует путать модель Вебера с популярной моделью «военно-фискальной деградационной спирали», согласно которой натиск варваров заставил Империю с конца II значительно увеличить расходы на армию, что привело к фискальному удушению экономики. По Веберу, римская экономика деградировала сама по себе, в силу внутренних причин. Массив данных археологии, полученный за последние десятилетия, показал картину, отличную от предположений Вебера: на самом деле упрощение экономики и упадок материальной жизни на территории Римского мира следовали за вторжениями варваров и политическим распадом Империи, а не предшествовали им. (Подробнее см. Вставку 1.9.3.).
В рассуждениях Вебера есть и чисто умозрительный изъян: ему так и не удалось убедительно объяснить, почему с удорожанием «несвободного труда» «свободный труд» не отыграл свое, и почему между Античностью и Новым временем экономике обязательно нужно было «макнуться» в натуральное хозяйство. История Нового времени показывает, что свободный и несвободный труд могут прекрасно взаимодополнять друг друга на службе капитализма, и развитие промышленности в Европе подкреплялось плантационным рабством в заморских колониях и принудительным барщинным трудом на рынок в Центральной и Восточной Европе. Более того, даже в центральной зоне развития капитализма большинство видов «свободного» труда пользовались презрением со стороны элиты и среднего класса, и миллионы поденщиков и пролетариев воспринимались как черви под ногами. С другой стороны, люди, способные выполнять технически сложную квалифицированную работу, требующую образования, пользовались уважением и в античном мире.
Было и второе обстоятельство, которое способствовало популярности «парадигмы внутренней болезни». «Деградационная» трактовка Поздней Империи послужила для многих ученых «контейнером» для критики и фобий, связанных с актуальной для их эпохи повесткой дня. Еще у Гиббона и Монтескье наметилась тенденция видеть первопричину «болезни» Римской империи в самом по себе разрастании государственного Левиафана и в усилении его гнета над экономикой и населением. Во второй половине XIX и в начале XX вв. образованный средний класс в Европе был напуган ростом государственного вмешательства во все сферы жизни, возрастающей милитаризацией европейских держав, и опасался, что эта эволюция завершится торжеством казарменного социализма. Особенно эти страхи усилились во время Первой Мировой войны, когда европейские державы вынужденно экспериментировали с «военным социализмом», и после войны, под впечатлением вестей из России. Иллюстрацию грядущих ужасов и упадка цивилизации они как раз и находили в поздней Римской Империи, где видели сходные процессы. Ростовцеву вообще пришлось бежать из Советской России, охваченной «восстанием масс», и он смотрел на Рим III века через призму своего травматического опыта, узрев там победу темной деревенской военщины над образованными и культурными горожанами.
Иллюстрация 1.9.1. Михаил Иванович Ростовцев (1870-1952). Первый и единственный русский антиковед с мировым именем. С 1918 года - в эмиграции, в Британии и США. В 1935 г. - президент Американской исторической ассоциации.
Если в общих чертах сформулировать представление о причинах упадка Римской Империи, разделяемое Ростовцевым и другими историками конца XIX - начала XX вв., то спусковым механизмом, вполне ожидаемо, были назначены рост военных расходов и непропорциональное возрастание политического влияния армии с конца II века (что весьма близко к диагнозу Гиббона и Монтескье). Армия в это время комплектовалась в основном из крестьянского населения малокультурных окраинных провинций, а средства на ее содержание выколачивались из культурных зажиточных горожан, что обусловило напряженное противостояние, переросшее в серию гражданских войн. А далее начался обвальный процесс. Попытки стабилизировать ситуацию путем «закручивания гаек» и изъятия все большей доли ресурсов в пользу армии привели к удушению экономики. Фискальный гнет постоянно возрастал, средний класс разорялся, экономика деградировала, города беднели и пустели, население сокращалось и бежало из городов. В сельской местности свободные арендаторы, из фискальных соображений, были превращены в крепостных, а элиты, переселившись из городов в глубинку, создавали себе уже фактически настоящие феодальные поместья.
Оппозиция парадигме «смертельной болезни» до начала Второй Мировой войны
Гипотеза, объясняющая гибель Рима в основном внутренними причинами, конечно, имела критиков даже в момент своей наибольшей популярности. Наличие проблем у государства еще не означает, что речь идет о некой «смертельной болезни», которая гарантированно ведет его к гибели. Крах может объясняться случайным стечением несчастливых обстоятельств, или тем, что особенно сильный удар извне совпал с временным обострением внутренних проблем, которые сами по себе были вполне преодолимы. Возможно, при несколько ином раскладе исторических случайностей и при более удачном наборе персоналий во власти, Западная Римская империя могла бы уцелеть, выздороветь, и Европа избежала бы череды «темных веков». При такой трактовке получается, что германцы не «милосердно упокоили гниющий полутруп», а подло и глупо задушили слегка приболевшую мать, чтобы потом сиротами скитаться по помойкам.
По понятной причине, критикой «пронемецкого консенсуса» прежде всего занимались французы, но ученым других стран тоже было не слишком интересно усердствовать в реабилитации древних германцев, тем более, когда дело подошло к Первой Мировой войне. Пример тому - маститый британский историк Джон Бьюри, издавший в 1923 году объемистый двухтомник «История Поздней Римской Империи от смерти Феодосия I до смерти Юстиниана» [Bury 1923]. В своей полемике со сторонниками «парадигмы смертельной болезни» он (как многие до него и после него) сослался на пример Восточной Римской империи. Поскольку этот аргумент кочует из книги в книгу, я дам его в более гладком и лаконичном изложении другого британского историка, Питера Хизера:
«Любое мнение о причинах падения Западной Римской империи в V в. должно в полной мере учитывать тот факт, что Восточная империя не только сумела выжить, но и достигла известного процветания в VI в. Все те проблемы, с которыми столкнулась Западная империя, в равной (если не в большей) степени относятся и к Восточной. В частности, римский Восток был в большей мере христианским и более склонен к богословским спорам. Кроме того, на Востоке существовала та же самая система управления и аналогичный тип хозяйства. Тем не менее, Восточная империя уцелела, тогда как Западная пала. Один этот факт делает весьма сомнительным предположение, будто позднеримской имперской системе был присуш настолько серьезный врожденный порок, что она была обречена на слом под давлением собственного веса». [Хизер 2005, с.692-693]
Бьюри, тем не менее, не винил в падении Рима орды варваров сами по себе, признавая, что они были слишком малочисленны, чтобы представлять прямую угрозу серьезной державе. Запад пал, поскольку ему в больше мере, чем Востоку, была присуща политическая нестабильность и борьба за власть. Существенную причину краха историк увидел также в том, что римляне не оставили наемных германцев на уровне подчиненных «сипаев», а приняли в элиту, допустили в высший круг власти. Вслед за Макиавелли, особенно вредоносной он считал деятельность Стилихона (любимца немецких историков), который, решая свои личные карьерные проблемы, допустил ряд стратегических ошибок. Их последствия Западная Империя так и не смогла преодолеть. Несколько утрируя, Рим сгубила деятельность германской агентуры, проникшей в высший имперский истеблишмент. Вывод, вполне простительный для британца, родина которого в момент написания книги вела смертельную битву с Германией.
Иллюстрация 1.9.2. Джон Багнелл Бьюри (John Bagnell Bury) (1861-1927) - британский историк-византинист, преподаватель Кембриджа, основатель авторитетной серии «Кембриджская история древнего мира».
Основное направление критики «парадигмы смертельной болезни» в эту эпоху связано с рассмотрением ситуации после крушения Империи. Французские историки еще с XVIII века стремились доказать, что германские завоеватели не привнесли ничего нового, и последующее развитие цивилизации в Западной Европе полностью определялось тенденциями, заложенными еще в эпоху Позднего Рима. Понятно, что в эту картину не вписывается противопоставление «отмирающего прогнившего Рима» и «свежих, творческих германцев». Связанная с этим полемика «романистов» и «германистов» выходит за рамки нашей темы, ибо относится к судьбам уже постримской Европы. А поскольку отголоски этой полемики отечественному любителю истории знакомы, в основном, в связи с именем Анри Пиренна, который изобрел собственный способ подрыва «пронемецкого консенсуса», мы вынесем эту тему в три вставки (чтение которых не является обязательным для понимания основного текста).
Вставка 1.9.2. АНРИ ПИРЕНН В КОНТЕКСТЕ ДИСКУССИИ «ГЕРМАНИСТОВ» И «РОМАНИСТОВ»
Вставка 1.9.3. ПИРЕНН И УОРД-ПЕРКИНС О ПОСЛЕРИМСКОМ УПАДКЕ МАТЕРИАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Вставка 1.9.4. ОТМИРАНИЕ АНТИЧНОЙ КУЛЬТУРЫ И ГЛАВНЫЙ ТЕЗИС ПИРЕННА В ТРАКТОВКЕ ПИТЕРА БРАУНА
Вставка 1.9.5. Реабилитация Поздней Античности по итогам Второй Мировой войны
(Читать именно эту вставку обязательно, т.к. причиной вынесения этой подглавки в отдельный постинг является только ограничение LJ на размер текста).
Вторжение политкорректности в научную дискуссию
Поскольку во второй половине XX века обновленная Германия снова завоевала авторитет в Европе, списывать гибель Рима исключительно на «немецких оккупантов» стало несколько неудобно. Однако в рамках классических представлений, «реабилитация Поздней империи» и «реабилитация древних германцев» включены в игру с нулевой суммой. Чем более жизнеспособной вы признаете Империю, тем большая вина за ее гибель ложится на агрессивных варваров. И наоборот, если признать, что немцы не виноваты, то значит, «Евросоюз 1.0» сгнил изнутри, под грузом собственных проблем и ошибок. Каждая из этих версий обижает либо романскую, либо германскую половину ЕС и не подходит на роль «объединяющей версии истории». Более того, и сама по себе Римская Империя не является идеальным предшественником Евросоюза, поскольку ее географический ареал существенно не совпадает с границами ЕС (а также поскольку она «Империя», созданная насилием, а не добровольным выбором входивших в нее народов). Подлинной стартовой точкой Единой Европы удобно было бы считать распад Западной Римской Империи и устранение той политической и культурной границы, которая ранее разделяла римскую и варварскую половины континента. Однако связывать объединение Европы с темой «краха цивилизации» и наступлением «Темных веков» было бы слишком хорошим подарком для евроскептиков. И здесь весьма полезным оказался новейший тренд в гуманитарных науках, связанный с постмодернизмом и постколониальным дискурсом, который оставляет за бортом саму концепцию «цивилизации».
С точки зрения новейших веяний, все культуры равны и по-своему уникальны, и некорректно говорить о превосходстве одной над другими. Это работает и тогда, когда речь идет о культурном превосходстве Римского мира над современными ему «варварами», или над той культурой, которая существовала после краха Империи. Понятие «цивилизации», в ее противопоставлении «варварству», оказывается под запретом как недостаточно «инклюзивное»: оно унижает народы, оказавшиеся за рамками «цивилизованности» и объявляет их второсортными. Но если нет «цивилизации», то бессмысленно говорить и о «крахе цивилизации». Политкорректный новояз позволяет выбросить за рамки дискурса понятие «упадка», поскольку оно подразумевает превосходство исходной культуры (до «упадка») над финальной культурой (после «упадка»). Там, где ученые прошлого видели «гибель цивилизации и высокой культуры, связанную с нашествием диких варваров», сегодня вырисовывается целиком позитивный процесс культурной трансформации и синтеза культур, в котором в равной мере поучаствовали и народы Римской империи, и массы дружелюбных мигрантов.
Культуртрегерам Евросоюза приглянулся этот подход, и в 1992-1997 гг. на поддержку связанных с ним ученых были направлены серьезные средства. «Европейский Cоюз нуждается в том, чтобы выковать дух кооперации между некогда воевавшими нациями Континента, и это не совпадение, что исследовательский проект Европейского Научного Фонда в этот период носил имя “Трансформация Римского Мира”, - подразумевая бесшовный и мирный переход от Римских времен к “Средним векам” и далее. В этом новом видении конца древнего мира, Римская империя не была «убита» германскими захватчиками; скорее, римляне и германцы вместе понесли вперед многое из того, что было римским, в новый романо-германский мир. «Латинская» и «германская» Европа в мире». [Ward-Perkins 2005, p.174]
Этот подход имеет много сторонников в Северной Европе, а также в Канаде и США, но пока плохо приживается в романских странах, которые привыкли гордиться своей «великой древней цивилизацией». В Британии цитаделью «диссидентов» является Оксфорд. Уорд-Перкинс и Питер Хизер, - примеры ученых, которые, при неизбежном расшаркивании перед политкорректностью, стремятся избежать «перегибов» и защитить научную рациональность от давления идеологии. Они отстаивают классические представления: о том, что политический крах Империи привел к грандиозному упадку во всех сферах жизни, и о том, что пришествие варваров на земли Рима сопровождалось колоссальным объемом насилия (а не было мирной взаимовыгодной миграцией).
Археолог Уорд-Перкинс в своей книге «Падение Рима и конец цивилизации» [Ward-Perkins 2005] живописует масштабы упадка материальной цивилизации в связи с варварскими вторжениями и распадом Империи (см. Вставку 1.9.3.). Уорд-Перкинс стремится спасти для науки само понятие «цивилизации» и примирить его с требованиями политкорректности. Не осмеливаясь защищать идею морального превосходства «цивилизации» над «варварством», он смиренно призывает сохранить это слово хотя бы как указание на меру сложности общества. «К лучшему или к худшему (скорее к худшему) некоторые культуры являются более сложными, чем другие. Общества с большими городами, сложными сетями производства и распределения, широким распространением письменности, заметно отличаются от деревенских обществ с натуральным хозяйством и устной культурой. Переход от римских к пост-римским временам был драматичным движением от сложности к гораздо большей простоте». [Ward-Perkins 2005, p.178-179]
Следует отметить, что критики «постмодернистского» подхода к истории Поздней Античности не отвергают его полностью и признают, что, при всех перегибах, смена перспективы позволяет вычленить новую интересную информацию, которая ранее оставалась незамеченной. Например, в последние десятилетия в исследованиях Поздней Античности возрос интерес к истории культуры и религии, тогда как раньше в центре внимания были политика и экономика. Усилилось (в духе постколониального дискурса) исследование локальных культурных традиций Римского мира, которым ранее не уделяли достаточно внимания, сосредотачиваясь на доминирующем греко-латинском культурном комплексе.
Подведем итог нашего беглого и выборочного обзора и извлечем из него некоторую мораль. Эволюция трактовок поздних этапов существования античного мира в рамках академической науки - яркий пример того, как сиюминутная политическая актуальность и господствующая идеологическая мода могут повлиять на наше видение далеких эпох. Парадокс, но в итоге от ангажированности историков проистекает только польза. Когда человек пытается отыскать в античном мире нечто хорошо ему известное в современности, это дает ему определенную цепкость взгляда и способность обнаружить вещи, которые в ином случае оказались бы не замечены или не поняты. А «перегибы», неизбежно возникающие при этом, исправляются историками следующих поколений, у которых другой набор предрассудков. Они, в свою очередь, увидят что-то новое сквозь призму своих предубеждений, и тоже будут подправлены потомками. На практике «модернизирующий» взгляд на историю превращается в серию эвристических приемов, которые, меняясь от поколения к поколению, дают кумулятивный эффект, и с каждым поколением историков наше видение прошлого оказывается все более полным и многомерным.
Далее мы проведем более детальное сравнение двух «аналогичных» периодов в истории античной и новой Европы, отмеченных становлением централизованного государства.
Примечание об источниках.
Общее представление о современной полемике, посвященной завершающим векам Римской империи, можно получить по следующим трем книгам:
Goffart 2006 - Goffart, Walter А. Barbarian tides: the migration age and the later Roman Empire. Philadelphia, 2006.
Ward-Perkins 2005 - Ward-Perkins, B. The Fall of Rome and the End of Civilization. Oxford, 2006.
Хизер 2005 - Хизер, Питер. Падение Римской империи. М., 2011.
Остальная Библиография.
Продолжение
1.9. ЭВОЛЮЦИЯ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О ПОЗДНЕЙ АНТИЧНОСТИ: ОТ ПАРАДИГМЫ «СМЕРТЕЛЬНОЙ БОЛЕЗНИ» ДО ВТОРЖЕНИЯ ПОЛИТКОРРЕКТНОСТИ
Тема: ПРИЧИНЫ РАСЦВЕТА И ГИБЕЛИ АНТИЧНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Изучение истории античного мира в Европе продолжается уже более половины тысячелетия. Казалось бы, к настоящему моменту должна была сложиться устойчивая и отшлифованная до мелочей картина. Между тем, относительно последних веков существования Римской империи мы имеем не «железобетон», а, скорее, некое миражное марево, которое колышется туда и сюда, в зависимости от политических трендов. Общие рамки произошедшего были ясны, конечно, еще во времена Макиавелли, который, в первой книге своей «Истории Флоренции», указал и на внешние, и на внутренние причины римского краха. Среди внутренних причин - «немалая низость правителей» и «немалое вероломство подчиненных», усугубленные ослаблением Запада из-за переноса столицы на Восток. Среди внешних причин - «немалые сила и упорство внешних захватчиков», конкретнее - северных варваров (которые, к тому же, по мнению великого итальянца, имели дурную привычку слишком быстро размножаться). Историки античности и в наши дни не далеко ушли от рамок, обрисованных могучим флорентийцем. Но вот оценка относительного веса внутренних и внешних факторов, а самое главное, мнение о первопричине внутреннего упадка, не раз менялись на протяжении последних двух столетий, и до сих это остается темой острых дискуссий, завязанных на актуальную политику. Мы выборочно пройдемся по этой теме, прежде чем приступить к сравнению «аналогичных» этапов развития Позднего Рима и Новой Европы.
Парадигма «смертельной болезни»
В тот самый момент, когда изучение римской истории стало превращаться в систематическую науку (в конце XVIII в.), получил господство дискурс, который можно назвать «парадигмой смертельной болезни» (или «внутреннего гниения»). Согласно этой парадигме, при всей важности давления варваров на границы Империи, главной причиной ее краха был процесс внутренней деградации, как бы «злокачественное перерождение». Римский народ, римская элита и римское государство постепенно утратили те качества, благодаря которым они когда-то обрели могущество. Достигнув своего расцвета во II в., далее Империя ухудшалась с каждым столетием, пока ее западная часть не развалилась на варварские княжества, а восточная не переродилась в азиатское царство, полностью утратив «европейские» античные черты.
Впервые на эту тему заговорил еще Полибий, заметивший в середине II в. до н.э. первые симптомы деградации римской элиты. На систематической основе этот дискурс был сформулирован французским мыслителем Монтескье (идейно зависимым от Полибия) и его последователем, британским историком Гиббоном. Подробнее об их концепциях см. вставку (она не обязательна для понимания остального текста).
Вставка 1.9.1. ГИББОН, МОНТЕСКЬЕ И БРИТАНСКАЯ ИДЕЯ АНТИЧНОЙ ИСТОРИИ.
Монументальный труд Гиббона, «История упадка и разрушения Римской империи», в особенности послужил тому, что большинство европейских интеллектуалов с конца XVIII в. воспринимали позднюю Римскую империю как безнадежно больного человека. Все те трансформации, которые она пережила с конца II в., рассматривались предвзято, как этапы деградации, порчи, все большего отклонения от «идеалов Золотого Века». При этом причины болезни и ее симптомы разными авторами могли описываться по-разному. Напомню, что у Монтескье и Гиббона первопричиной болезни был сам размер Империи, который вызвал комплекс негативных последствий, таких как переход к монархическому правлению, утрата гражданских добродетелей и воинской доблести, а также превращение армии в отделенную от граждан корпорацию с собственными интересами. Дальнейшая деградация государства (по Гиббону и Монтескье) во многом была связана с невозможностью сделать такую армию одновременно покорной, боеспособной и недорогой в содержании.
«Парадигма смертельной болезни» сохраняла свое влияние в научной среде вплоть до первых десятилетий XX в., чему способствовали два обстоятельства.
Первое - подъем гуманитарных наук в Германии, имевший общеевропейское значение. В XIX веке немецкая историческая наука бурно расцвела и приобрела большое влияние в Европе, подкрепленная значительно возросшим экономическим и военно-политическим весом Пруссии, а затем и Германской империи. Немецким ученым импонировала идея о том, что главной причиной крушения Рима была внутренняя деградация, а не нападения их прадедушек сами по себе. Это давало возможность заявить, что германские племена не разрушили цивилизацию, а наоборот, осуществили ее перезагрузку. Без этих «санитаров леса» заживо гниющая туша Римской империи отравляла бы ландшафт еще на протяжении многих столетий. Свободолюбивые германцы, нравственно здоровые и полные творческой энергии, нанесли этому полутрупу «удар милосердия» и тем самым оказали Европе огромную услугу.
На популярном уровне эти воззрения гармонично сочетались с расцветшим тогда немецким национализмом и германским расизмом (идея превосходства «молодой тевтонской расы» над «престарелой и впавшей в декаданс латинской расой», под которой подразумевались соседи-французы). Однако на уровне академической науки этот тренд привел к усердной и добросовестной работе по изучению Поздней Античности. Идея эндогенной деградации античного мира, у Гиббона обозначенная на уровне риторики и россыпи фактов, теперь получила солидный теоретический фундамент и на рубеже XIX-XX вв. стала доминирующей в Европе. В рамках этого консенсуса работал и наш великий антиковед Михаил Ростовцев.
Какие бы идеологические мотивы ни стояли за этим трендом, он позволил обнаружить много интересного в плане экономической и социальной истории античного мира. Когда недюжинный немецкий ум начинает игру «найди 110 различий между двумя картинками», различия обязательно находятся. Хороший образчик здесь - Макс Вебер, много усилий посвятивший выявлению особенностей социально-экономического развития античного мира, в сравнении с европейским Средневековьем и ранним Новым временем (см. его работы «Аграрная история Древнего мира», «Город»). Он первым обратил внимание на то, что античные полисы в социально-политическом и экономическом отношении разительно отличались от городов средневековой Европы, что и предопределило различную судьбу двух цивилизаций. Но на этой важной теме мы подробно остановимся в другом месте, а здесь обратимся к его более ранней работе «Социальные причины падения античной культуры» [Вебер 1896], которая является классическим образчиком «парадигмы смертельной болезни». Сам зачин этой работы является «образцовым» для немца, пишущего в рамках обсуждаемой парадигмы:
«Римская империя погибла не от каких-либо внешних причин -- не от численного превосходства своих врагов, не от недостатка способностей у своих политических руководителей. В последний век существования Римской империи у нее были свои “железные канцлеры”: во главе ее стояли такие героические фигуры, как Стилихон, соединявший в себе германскую силу характера со способностью к тонкой дипломатии. Почему же они не могли сделать того, что удалось нечесаным неучам Меровингской, Каролингской и Саксонской династий, которые сумели справиться с сарацинами и гуннами?» [Вебер 1896, с. 447]
Первопричиной смертельной болезни, по Веберу, стало то, что в греко-римском мире сложная экономика могла опираться исключительно на казарменный рабский труд, требовавший постоянного притока рабов. Когда границы Империи стабилизировались, приток рабов сократился, а плантации и мануфактуры, основанные на рабской казарме, пришли в упадок. Разделение труда отныне могло развиваться только в рамках крупных самодостаточных поместий, где рабов посадили на землю и превратили в колонов, дав им возможность кормиться самостоятельно, а ремесленники получали плату натурой. В итоге огромная часть экономики вернулась к натуральному хозяйству, городское население разорялось и разбегалось по деревням, а объем денежной экономики сокращался. Это вызвало у государства трудности со сбором налогов, необходимых для содержания армии и бюрократического аппарата. Попытки государства частично перейти к взиманию натуральных повинностей и непосредственно вмешиваться в хозяйственную деятельность, еще сильнее ударили по экономике.
«Распад империи был необходимым политическим следствием постепенного прекращения обмена и постепенного развития натурального хозяйства. По существу оно означало крушение этого правительственного аппарата и вместе с тем и той денежно-хозяйственной политической надстройки, которая более не соответствовала натурально-хозяйственной экономической основе». [Вебер 1896, с. 464]
Применяемая Вебером умозрительная конструкция не связана прямо со схемами, предложенными Гиббоном и Монтескье. Не следует путать модель Вебера с популярной моделью «военно-фискальной деградационной спирали», согласно которой натиск варваров заставил Империю с конца II значительно увеличить расходы на армию, что привело к фискальному удушению экономики. По Веберу, римская экономика деградировала сама по себе, в силу внутренних причин. Массив данных археологии, полученный за последние десятилетия, показал картину, отличную от предположений Вебера: на самом деле упрощение экономики и упадок материальной жизни на территории Римского мира следовали за вторжениями варваров и политическим распадом Империи, а не предшествовали им. (Подробнее см. Вставку 1.9.3.).
В рассуждениях Вебера есть и чисто умозрительный изъян: ему так и не удалось убедительно объяснить, почему с удорожанием «несвободного труда» «свободный труд» не отыграл свое, и почему между Античностью и Новым временем экономике обязательно нужно было «макнуться» в натуральное хозяйство. История Нового времени показывает, что свободный и несвободный труд могут прекрасно взаимодополнять друг друга на службе капитализма, и развитие промышленности в Европе подкреплялось плантационным рабством в заморских колониях и принудительным барщинным трудом на рынок в Центральной и Восточной Европе. Более того, даже в центральной зоне развития капитализма большинство видов «свободного» труда пользовались презрением со стороны элиты и среднего класса, и миллионы поденщиков и пролетариев воспринимались как черви под ногами. С другой стороны, люди, способные выполнять технически сложную квалифицированную работу, требующую образования, пользовались уважением и в античном мире.
Было и второе обстоятельство, которое способствовало популярности «парадигмы внутренней болезни». «Деградационная» трактовка Поздней Империи послужила для многих ученых «контейнером» для критики и фобий, связанных с актуальной для их эпохи повесткой дня. Еще у Гиббона и Монтескье наметилась тенденция видеть первопричину «болезни» Римской империи в самом по себе разрастании государственного Левиафана и в усилении его гнета над экономикой и населением. Во второй половине XIX и в начале XX вв. образованный средний класс в Европе был напуган ростом государственного вмешательства во все сферы жизни, возрастающей милитаризацией европейских держав, и опасался, что эта эволюция завершится торжеством казарменного социализма. Особенно эти страхи усилились во время Первой Мировой войны, когда европейские державы вынужденно экспериментировали с «военным социализмом», и после войны, под впечатлением вестей из России. Иллюстрацию грядущих ужасов и упадка цивилизации они как раз и находили в поздней Римской Империи, где видели сходные процессы. Ростовцеву вообще пришлось бежать из Советской России, охваченной «восстанием масс», и он смотрел на Рим III века через призму своего травматического опыта, узрев там победу темной деревенской военщины над образованными и культурными горожанами.
Иллюстрация 1.9.1. Михаил Иванович Ростовцев (1870-1952). Первый и единственный русский антиковед с мировым именем. С 1918 года - в эмиграции, в Британии и США. В 1935 г. - президент Американской исторической ассоциации.
Если в общих чертах сформулировать представление о причинах упадка Римской Империи, разделяемое Ростовцевым и другими историками конца XIX - начала XX вв., то спусковым механизмом, вполне ожидаемо, были назначены рост военных расходов и непропорциональное возрастание политического влияния армии с конца II века (что весьма близко к диагнозу Гиббона и Монтескье). Армия в это время комплектовалась в основном из крестьянского населения малокультурных окраинных провинций, а средства на ее содержание выколачивались из культурных зажиточных горожан, что обусловило напряженное противостояние, переросшее в серию гражданских войн. А далее начался обвальный процесс. Попытки стабилизировать ситуацию путем «закручивания гаек» и изъятия все большей доли ресурсов в пользу армии привели к удушению экономики. Фискальный гнет постоянно возрастал, средний класс разорялся, экономика деградировала, города беднели и пустели, население сокращалось и бежало из городов. В сельской местности свободные арендаторы, из фискальных соображений, были превращены в крепостных, а элиты, переселившись из городов в глубинку, создавали себе уже фактически настоящие феодальные поместья.
Оппозиция парадигме «смертельной болезни» до начала Второй Мировой войны
Гипотеза, объясняющая гибель Рима в основном внутренними причинами, конечно, имела критиков даже в момент своей наибольшей популярности. Наличие проблем у государства еще не означает, что речь идет о некой «смертельной болезни», которая гарантированно ведет его к гибели. Крах может объясняться случайным стечением несчастливых обстоятельств, или тем, что особенно сильный удар извне совпал с временным обострением внутренних проблем, которые сами по себе были вполне преодолимы. Возможно, при несколько ином раскладе исторических случайностей и при более удачном наборе персоналий во власти, Западная Римская империя могла бы уцелеть, выздороветь, и Европа избежала бы череды «темных веков». При такой трактовке получается, что германцы не «милосердно упокоили гниющий полутруп», а подло и глупо задушили слегка приболевшую мать, чтобы потом сиротами скитаться по помойкам.
По понятной причине, критикой «пронемецкого консенсуса» прежде всего занимались французы, но ученым других стран тоже было не слишком интересно усердствовать в реабилитации древних германцев, тем более, когда дело подошло к Первой Мировой войне. Пример тому - маститый британский историк Джон Бьюри, издавший в 1923 году объемистый двухтомник «История Поздней Римской Империи от смерти Феодосия I до смерти Юстиниана» [Bury 1923]. В своей полемике со сторонниками «парадигмы смертельной болезни» он (как многие до него и после него) сослался на пример Восточной Римской империи. Поскольку этот аргумент кочует из книги в книгу, я дам его в более гладком и лаконичном изложении другого британского историка, Питера Хизера:
«Любое мнение о причинах падения Западной Римской империи в V в. должно в полной мере учитывать тот факт, что Восточная империя не только сумела выжить, но и достигла известного процветания в VI в. Все те проблемы, с которыми столкнулась Западная империя, в равной (если не в большей) степени относятся и к Восточной. В частности, римский Восток был в большей мере христианским и более склонен к богословским спорам. Кроме того, на Востоке существовала та же самая система управления и аналогичный тип хозяйства. Тем не менее, Восточная империя уцелела, тогда как Западная пала. Один этот факт делает весьма сомнительным предположение, будто позднеримской имперской системе был присуш настолько серьезный врожденный порок, что она была обречена на слом под давлением собственного веса». [Хизер 2005, с.692-693]
Бьюри, тем не менее, не винил в падении Рима орды варваров сами по себе, признавая, что они были слишком малочисленны, чтобы представлять прямую угрозу серьезной державе. Запад пал, поскольку ему в больше мере, чем Востоку, была присуща политическая нестабильность и борьба за власть. Существенную причину краха историк увидел также в том, что римляне не оставили наемных германцев на уровне подчиненных «сипаев», а приняли в элиту, допустили в высший круг власти. Вслед за Макиавелли, особенно вредоносной он считал деятельность Стилихона (любимца немецких историков), который, решая свои личные карьерные проблемы, допустил ряд стратегических ошибок. Их последствия Западная Империя так и не смогла преодолеть. Несколько утрируя, Рим сгубила деятельность германской агентуры, проникшей в высший имперский истеблишмент. Вывод, вполне простительный для британца, родина которого в момент написания книги вела смертельную битву с Германией.
Иллюстрация 1.9.2. Джон Багнелл Бьюри (John Bagnell Bury) (1861-1927) - британский историк-византинист, преподаватель Кембриджа, основатель авторитетной серии «Кембриджская история древнего мира».
Основное направление критики «парадигмы смертельной болезни» в эту эпоху связано с рассмотрением ситуации после крушения Империи. Французские историки еще с XVIII века стремились доказать, что германские завоеватели не привнесли ничего нового, и последующее развитие цивилизации в Западной Европе полностью определялось тенденциями, заложенными еще в эпоху Позднего Рима. Понятно, что в эту картину не вписывается противопоставление «отмирающего прогнившего Рима» и «свежих, творческих германцев». Связанная с этим полемика «романистов» и «германистов» выходит за рамки нашей темы, ибо относится к судьбам уже постримской Европы. А поскольку отголоски этой полемики отечественному любителю истории знакомы, в основном, в связи с именем Анри Пиренна, который изобрел собственный способ подрыва «пронемецкого консенсуса», мы вынесем эту тему в три вставки (чтение которых не является обязательным для понимания основного текста).
Вставка 1.9.2. АНРИ ПИРЕНН В КОНТЕКСТЕ ДИСКУССИИ «ГЕРМАНИСТОВ» И «РОМАНИСТОВ»
Вставка 1.9.3. ПИРЕНН И УОРД-ПЕРКИНС О ПОСЛЕРИМСКОМ УПАДКЕ МАТЕРИАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ
Вставка 1.9.4. ОТМИРАНИЕ АНТИЧНОЙ КУЛЬТУРЫ И ГЛАВНЫЙ ТЕЗИС ПИРЕННА В ТРАКТОВКЕ ПИТЕРА БРАУНА
Вставка 1.9.5. Реабилитация Поздней Античности по итогам Второй Мировой войны
(Читать именно эту вставку обязательно, т.к. причиной вынесения этой подглавки в отдельный постинг является только ограничение LJ на размер текста).
Вторжение политкорректности в научную дискуссию
Поскольку во второй половине XX века обновленная Германия снова завоевала авторитет в Европе, списывать гибель Рима исключительно на «немецких оккупантов» стало несколько неудобно. Однако в рамках классических представлений, «реабилитация Поздней империи» и «реабилитация древних германцев» включены в игру с нулевой суммой. Чем более жизнеспособной вы признаете Империю, тем большая вина за ее гибель ложится на агрессивных варваров. И наоборот, если признать, что немцы не виноваты, то значит, «Евросоюз 1.0» сгнил изнутри, под грузом собственных проблем и ошибок. Каждая из этих версий обижает либо романскую, либо германскую половину ЕС и не подходит на роль «объединяющей версии истории». Более того, и сама по себе Римская Империя не является идеальным предшественником Евросоюза, поскольку ее географический ареал существенно не совпадает с границами ЕС (а также поскольку она «Империя», созданная насилием, а не добровольным выбором входивших в нее народов). Подлинной стартовой точкой Единой Европы удобно было бы считать распад Западной Римской Империи и устранение той политической и культурной границы, которая ранее разделяла римскую и варварскую половины континента. Однако связывать объединение Европы с темой «краха цивилизации» и наступлением «Темных веков» было бы слишком хорошим подарком для евроскептиков. И здесь весьма полезным оказался новейший тренд в гуманитарных науках, связанный с постмодернизмом и постколониальным дискурсом, который оставляет за бортом саму концепцию «цивилизации».
С точки зрения новейших веяний, все культуры равны и по-своему уникальны, и некорректно говорить о превосходстве одной над другими. Это работает и тогда, когда речь идет о культурном превосходстве Римского мира над современными ему «варварами», или над той культурой, которая существовала после краха Империи. Понятие «цивилизации», в ее противопоставлении «варварству», оказывается под запретом как недостаточно «инклюзивное»: оно унижает народы, оказавшиеся за рамками «цивилизованности» и объявляет их второсортными. Но если нет «цивилизации», то бессмысленно говорить и о «крахе цивилизации». Политкорректный новояз позволяет выбросить за рамки дискурса понятие «упадка», поскольку оно подразумевает превосходство исходной культуры (до «упадка») над финальной культурой (после «упадка»). Там, где ученые прошлого видели «гибель цивилизации и высокой культуры, связанную с нашествием диких варваров», сегодня вырисовывается целиком позитивный процесс культурной трансформации и синтеза культур, в котором в равной мере поучаствовали и народы Римской империи, и массы дружелюбных мигрантов.
Культуртрегерам Евросоюза приглянулся этот подход, и в 1992-1997 гг. на поддержку связанных с ним ученых были направлены серьезные средства. «Европейский Cоюз нуждается в том, чтобы выковать дух кооперации между некогда воевавшими нациями Континента, и это не совпадение, что исследовательский проект Европейского Научного Фонда в этот период носил имя “Трансформация Римского Мира”, - подразумевая бесшовный и мирный переход от Римских времен к “Средним векам” и далее. В этом новом видении конца древнего мира, Римская империя не была «убита» германскими захватчиками; скорее, римляне и германцы вместе понесли вперед многое из того, что было римским, в новый романо-германский мир. «Латинская» и «германская» Европа в мире». [Ward-Perkins 2005, p.174]
Этот подход имеет много сторонников в Северной Европе, а также в Канаде и США, но пока плохо приживается в романских странах, которые привыкли гордиться своей «великой древней цивилизацией». В Британии цитаделью «диссидентов» является Оксфорд. Уорд-Перкинс и Питер Хизер, - примеры ученых, которые, при неизбежном расшаркивании перед политкорректностью, стремятся избежать «перегибов» и защитить научную рациональность от давления идеологии. Они отстаивают классические представления: о том, что политический крах Империи привел к грандиозному упадку во всех сферах жизни, и о том, что пришествие варваров на земли Рима сопровождалось колоссальным объемом насилия (а не было мирной взаимовыгодной миграцией).
Археолог Уорд-Перкинс в своей книге «Падение Рима и конец цивилизации» [Ward-Perkins 2005] живописует масштабы упадка материальной цивилизации в связи с варварскими вторжениями и распадом Империи (см. Вставку 1.9.3.). Уорд-Перкинс стремится спасти для науки само понятие «цивилизации» и примирить его с требованиями политкорректности. Не осмеливаясь защищать идею морального превосходства «цивилизации» над «варварством», он смиренно призывает сохранить это слово хотя бы как указание на меру сложности общества. «К лучшему или к худшему (скорее к худшему) некоторые культуры являются более сложными, чем другие. Общества с большими городами, сложными сетями производства и распределения, широким распространением письменности, заметно отличаются от деревенских обществ с натуральным хозяйством и устной культурой. Переход от римских к пост-римским временам был драматичным движением от сложности к гораздо большей простоте». [Ward-Perkins 2005, p.178-179]
Следует отметить, что критики «постмодернистского» подхода к истории Поздней Античности не отвергают его полностью и признают, что, при всех перегибах, смена перспективы позволяет вычленить новую интересную информацию, которая ранее оставалась незамеченной. Например, в последние десятилетия в исследованиях Поздней Античности возрос интерес к истории культуры и религии, тогда как раньше в центре внимания были политика и экономика. Усилилось (в духе постколониального дискурса) исследование локальных культурных традиций Римского мира, которым ранее не уделяли достаточно внимания, сосредотачиваясь на доминирующем греко-латинском культурном комплексе.
Подведем итог нашего беглого и выборочного обзора и извлечем из него некоторую мораль. Эволюция трактовок поздних этапов существования античного мира в рамках академической науки - яркий пример того, как сиюминутная политическая актуальность и господствующая идеологическая мода могут повлиять на наше видение далеких эпох. Парадокс, но в итоге от ангажированности историков проистекает только польза. Когда человек пытается отыскать в античном мире нечто хорошо ему известное в современности, это дает ему определенную цепкость взгляда и способность обнаружить вещи, которые в ином случае оказались бы не замечены или не поняты. А «перегибы», неизбежно возникающие при этом, исправляются историками следующих поколений, у которых другой набор предрассудков. Они, в свою очередь, увидят что-то новое сквозь призму своих предубеждений, и тоже будут подправлены потомками. На практике «модернизирующий» взгляд на историю превращается в серию эвристических приемов, которые, меняясь от поколения к поколению, дают кумулятивный эффект, и с каждым поколением историков наше видение прошлого оказывается все более полным и многомерным.
Далее мы проведем более детальное сравнение двух «аналогичных» периодов в истории античной и новой Европы, отмеченных становлением централизованного государства.
Примечание об источниках.
Общее представление о современной полемике, посвященной завершающим векам Римской империи, можно получить по следующим трем книгам:
Goffart 2006 - Goffart, Walter А. Barbarian tides: the migration age and the later Roman Empire. Philadelphia, 2006.
Ward-Perkins 2005 - Ward-Perkins, B. The Fall of Rome and the End of Civilization. Oxford, 2006.
Хизер 2005 - Хизер, Питер. Падение Римской империи. М., 2011.
Остальная Библиография.
Продолжение