Ч.3. Христианство Добрых Людей 6. Были ли они опасными для общества?
13. Действительно ли катары представляли, как об этом неоднократно заявлялось, опасный анархический элемент в обществе?
В отличие от монахов и монахинь традиционных орденов - бенедиктинцев и цистерцианцев - но по примеру священнического чина католического клира, присутствие Добрых Мужчин и Добрых Женщин было очень заметно в обществе, по крайней мере, на тех землях, где к катаризму относились толерантно. Таким образом, они занимали там какое-то место и играли какую-то роль. Я не считаю a priori, что эта роль была негативной и даже что она была очень значимой. Но следует хорошо проанализировать факты.
Каркассонский автор времен Петэна, Жан Жиру, в свое время стигматизировал катаров, нацепив на них ярлык «средневековых большевиков». То есть, еще хуже, чем анархисты. Но были ли они такими уж радикальными революционерами? Эти эпитеты, во всяком случае, носят политический и даже философский характер; и, прежде всего, мало оправдано применение их к монахам, пренебрегшим суетой мира сего и интересовавшихся обетованиями иного мира. Фактически, история не дает нам ни одного примера, чтобы какой-либо Добрый Человек был связан хоть в наименьшей степени с государством или же питал пристрастие к почестям и власти. Даже Гвиберт де Кастр в Монсегюре, по-видимому, играл только очень отстраненную роль святого человека, жившего вне аристократического клана. Конечно, это не мешало катарскому христианству, скорее через сильную интеграцию в общество в целом, чем из-за алчности или личных амбиций какого-нибудь прелата, влиять на ориентацию общества изнутри, особенно если это общество относилось к нему толерантно.
Если в определенной литературе, принадлежащей уже к исторически преодоленному этапу историографии, катаризм обличали как анархическое движение, так это потому, что была плохо известна четкая церковная структура их общин. В те времена еще могли представлять себе катаров как орду темнокожих проповедников - чужих - пришедших сеять беспорядок на христианском Западе. Так же легко выдвинуть аргумент о либертинизме и вседозволенности, сквозивших в их учении и привлекавших к ним верующий народ, а еще взвалить на них ответственность за всякую распущенность, приведшую к подрыву семейных ценностей, труда и отчизны в Окситании перед крестовым походом. Так походя объяснялась легкая победа французских сил «Севера», лучше дисциплинированных, менее ленивых и менее похотливых - что позволяла к тому же проводить параллели с современностью, особенно во времена режима Виши…
Была еще одна историографическая традиция, менее вредная, более оправданная. Она сосредотачивалась на некотором количестве негативных, с ее точки зрения, аспектах учения Добрых Людей. Поэтому нужно серьезно изучить эти аспекты в свете современного исторического знания. Например, следует ли считать, что с точки зрения верующих, обеспечение Спасения in fine - через Счастливый Конец, предсмертный consolament, который смывает грехи и спасает душу - являлось чем-то вроде разрешения совершать все возможные грехи и преступления, пока хватит здоровья это делать? Трудно ответить на подобный вопрос, потому что здесь вступает в игру проблема намерения, умысла. Конечно же, подобного умысла у Добрых Людей не было - они показывали верующим пример своей аскетической жизнью и надеялись, что те, рано или поздно, разделят ее с ними. Они проповедовали, как Жак Отье Пьеру Маури: «что настолько ужасным является делать кому-либо зло, что даже если вы это делаете из благих побуждений или в надежде быть принятыми нами, все равно никому не следует причинять зла» [1]. Но вот хороший вопрос, тем более, что Пьер Маури сам задал его Доброму Человеку, которого сопровождал. Это вопрос о морали катаров.
Этот диалог является исключительно показательным, тем более, что он ведется между двумя молодыми людьми, молодым пастухом и молодым Добрым Человеком - по крайней мере, именно в этой форме инквизитор получил информацию у первого из них. Жак хотел поговорить о Спасении людей. Пьер перешел в контратаку:
«Я тогда сказал еретику: «Как это? Я слыхал, как вашим верующим говорили, что они могут делать любое зло, какое захотят, потому что достаточно, чтобы они были приняты вами, и тогда им все простится и они спасутся!» Еретик мне ответил, что они действительно говорят подобное своим верующим, чтобы они знали, что какое бы зло они не совершили, принятые ими, они будут прощены и спасены. Но, однако, это не должно являться поводом для верующих использовать это, чтобы делать зло, потому что причинять зло кому бы то ни было, даже дьяволу, является грехом.»
Жак Отье аргументировал далее, что сами Добрые Люди не делают никому зла, показывают пример, и хотели бы, чтобы их верующие поступали так же: во-первых, чтобы иметь хорошую репутацию в обществе, а также - и это может показаться до странности прозаическим - из опасности осуждения, наказания или казни, в связи с чем злодей может так и не получить consolament на ложе смерти…
Мало того, данный вопрос является достаточно ложной проблемой, потому что отпущение грехов священником во время исповеди, сопровождаемое к тому же, последним причастием, и, наконец, соборованием, теоретически, тоже могут считаться побуждением к безнаказанности грешника-доброго католика, получающего отпущение на ложе смерти. Это та же самая ситуация, и, по-видимому, здесь не место рассуждать о том, какая из версий христианства была лучшей в этом отношении. К тому же, разумеется, пропорциональное отношение славных и жалких людей среди верующих той и другой Церкви было вполне сравнимо!
Разница - если таковая на самом деле существовала между двумя категориями верующих - потому что часто в Окситании перед крестовым походом они слегка путались и смешивались, предпочитая два обряда, обещающих Спасение, и просили на ложе смерти благословения попа и Доброго Человека - так вот, разница состояла в том, как эти две группы верующих воспринимали свой клир. Когда католический верный встречал на улице своего приходского священника или двух Братьев-проповедников, он их уважительно приветствовал. Когда же катарский верующий на той же улице встречал двух Добрых Мужчин или двух Добрых Женщин, он также их уважительно приветствовал, но точной и особой формулой тройной просьбы о благословении, завершавшейся надеждой на то, что верующий сам станет Добрым Христианином на ложе смерти или в какой-то период своей жизни. Мы уже встречали эту формулу melhorier. Ни один католический верный, a priori, за исключением какого-нибудь юноши, имеющего с ранних лет особое призвание, не рассматривал своего приходского священника, как свое будущее, и не говорил ему, что придет день, и он тоже станет священником. Но всякий добрый верующий в принципе видел в каждом Добром Христианине свое собственное будущее.
Катарская Церковь, как и католическая Церковь, делилась на клир и мирян; но сацердотальная/монашеская каста у катаров не была закрыта от стремлений верующих, как на практике обстояло дело с религиозным универсумом великой Церкви. Всякий добрый верующий был потенциальным Добрым Человеком, и именно это отражалось во взгляде, которым верующий смотрел на свой клир. Но как он был побуждаем стремиться творить добро, увязнув во зле? На этот вопрос дать ответ здесь, вероятно, не представляется возможным.
Прошедшие духовное крещение Добрый Мужчина и Добрая Женщина, став христианином, должны были вести христианскую жизнь, то есть не грешить больше. Consolament приносило Спасение только тогда, когда за этим следовали дела - без них Спасения не было, согласно выражению «Вера без дел мертва» (Иак. 2, 17). Эти добрые дела означали буквальное соблюдение евангельских предписаний, что имело целью радикальную и полную перемену в сознании: отказ от лжи, отказ от всякого насилия и всякого убийства (даже животных), отказ судить и давать клятву. Неужели исключительно из-за их абсолютного уважения к евангельским правилам, их Пути Справедливости и Правды, которые демонстрировали катарские Добрые Христиане - как и другие христиане-максималисты - мы способны видеть в них собственно революционеров и обвинять их в том, что они были «средневековыми большевиками»?
Катарская Церковь отказывалась от практики насилия и клятв в контексте феодального порядка, основанного на праве сильного и скрепленного практикой оммажа вассалов [2]; она не придавала никакой ценности человеческим судам в универсуме, произвольно регулируемом феодальным правом решения крупных, средних и мелких дел, узурпированным победителями войн, которые стали сеньорами; она обязывала к евангелическому труду своих монахов самым эгалитаристским способом, несмотря на их высокое происхождение в мире жесткой иерархии трех сословий, провозглашенных Римской Церковью символом Божественного порядка: те, кто молится и те, кто воюет, с одной стороны, и огромная масса тех, кто работает, с другой, [3]; она отвергала во имя Евангелия все общественные основания своего времени, которое было феодальным… Но подрывала ли катарская Церковь основы мира, в котором существовала? Не была ли она с этой точки зрения, червем в яблоке или, наоборот, элементом прогресса в обществе, подавляющем человека?
Рассматривать проблему таким образом и в таких терминах является абсолютным анахронизмом. Мы можем видеть, что некоторые еретические движения позднего Средневековья - лолларды XIV столетия, гуситы XV столетия - несли зародыш социального протеста во имя Евангелия. Все так называемые иоахимиты, вскормленные в той или иной степени духом пророчеств Иоахима Флорского, призывали в то же время к реализации в этом мире Тысячелетнего Царства социальной справедливости и мира, а также замене властной Церкви Римской духовной Церковью [4]. В дискурсе Добрых Людей, определенно предпочитавших миру, который во зле лежит, небесную родину, не было никакой миллинаристской надежды. В этом смысле Церковь Добрых Христиан, так же, как и Римскую Церковь - и большинство религий человечества - можно упрекнуть в том, что она, согласно словам Вольтера, являлась опиумом для народа, убеждая угнетенных смириться перед несправедливостью, которую они терпят в этом мире, во имя награды с привкусом безудержного реванша, ожидающего в ином мире…
Добрые Люди не могли поддерживать плохой или хороший порядок в человеческом обществе, потому что согласно их идеологии, в основе организации порядка лежит зло, дающее власть одним людям над другими, право «преследовать с помощью одних животных других», чтобы тем самым обеспечить себе большие полномочия… Конечно же, эта человеческая и дьявольская иерархия была одновременно тщетной и иллюзорной, и основы их концепции в этом смысле были абсолютно анархистскими, так же, как целью их жизни был нонконформизм. Тем не менее, это не мешало Доброму Человеку - в нашем случае Жаку Отье - советовать своему верующему избегать делать зло, в том числе и для того, чтобы не выглядеть скандально в глазах соседей. Катарская Церковь, отвергая то, что для нее составляло материальные реалии этого мира, тем не менее, заботилась о своем имидже в обществе…
Этот абсолютный нонконформизм, как глубинное интеллектуальное отрицание светской иерархии и человеческой власти, был характерен только для клира Добрых Мужчин и Добрых Женщин. Они одни отказывались убивать, лгать или приносить клятвы; и вскоре это послужило для Инквизиции легким способом их обнаружения. Часто бывало так, что какой-нибудь престарелый рыцарь, проведя жизнь, преисполненную насилия и высокомерия, должен был теперь орудовать челноком ткацкого станка, не боясь унизиться, и вести посвященную жизнь в религиозном доме. Но это не означает, что под влиянием катарского христианства окситанские феодалы отказывались приносить вассальную присягу своему сюзерену, а рыцари городов повально начинали заниматься ткачеством. Катарские верующие жили почти так же, как и их католические соседи, ну разве что больше гордились своими Добрыми Людьми, чем их соседи своими приходскими священниками, потому что первые в целом вели более близкую к апостольской жизнь, чем вторые. Может быть, за исключением того случая, когда приходской священник Фанжу назывался Домиником.
Катарские монахи и монахини фактически жили в общинах, под руководством Старшего в мужских домах, а приориссы в женских. Они практиковали дисциплину коллективной и индивидуальной жизни, которую должны были исполнять после своего посвящения. Монахи и монахини жили в целомудрии, смирении и послушании, в индивидуальной бедности и работе, соблюдали аскезу и вегетарианский режим, усугубленный постами на хлебе и воде один день из двух и тремя ежегодными постами подобного характера. Они произносили ритуальные молитвы в ритуальные часы, эквивалентные монастырским часам, и прерывали свою работу, чтобы совершать коленопреклонения и земные поклоны, повторяя положенное количество Pater и Adoremus. При каждой общинной трапезе они благословляли хлеб и разделяли за своим столом, а другие молитвы и benedicite сопровождали каждое блюдо. Ночью, как и католические монахи, они вставали в определенные часы молиться.
Ежемесячно диакон их Церкви, ответственный за хорошее управление всеми общинами своей части епархии, посещал их религиозный дом, чтобы проводить с ними обряд коллективного покаяния за небольшие нарушения правил, называемый aparelhament или servici. Скорее всего, диакон представлял собою связующее звено между высокой епископской иерархией и основными христианскими ячейками. Будучи постоянно в контакте с епископами Добрых Мужчин и Добрых Женщин сельских общин Тулузен, Альбижуа, Каркассес, Аженуа, странствующие диаконы обеспечивали действенность единства каждой Церкви-епископства. Религиозная система катаров в «золотой век» была превосходно организована, и функционировала в бургадах как хорошо отлаженный механизм, без сбоев, в качестве параллельной Церкви и обычного христианства.
Однако, как мы уже видели, катарские монахи и монахини оригинальным способом исполняли функции клира одновременно монашеского и священнического чина. Их призвание не ограничивалось тем, что они удалялись от мира, чтобы молиться, но представляло собой активную пастырскую и сацердатальную деятельность таинства Спасения душ. Их религиозные дома, даже женские, существовали без всякого затвора. Добрые Мужчины и Добрые Женщины выходили оттуда, чтобы проповедовать, навещать близких или больных; а верующие навещали их по совершенно различным причинам: приносили им мотки шерсти для пряжи, приходили поприветствовать бабушку или сестру, принявших обеты, поесть за их столом благословленный хлеб, послушать проповедь или поучаствовать в церемонии публичного и коллективного посвящения, а также получить поцелуй мира и благословение. Некоторые катарские дома, по-видимому, исполняли функции гостиниц или заезжих дворов: путешественники могли там переночевать и поужинать; а другие - больниц или хосписов, куда могли поместить больного родственника, пока он не вернет себе телесного здоровья или не получит Спасения души. Так было в религиозных домах в Монсегюре на протяжении почти двенадцати лет, до самой осады 1243-1244 годов.
Вот как катаризм мог - в очень относительных временных рамках и в нескольких зонах временной толерантности - повлиять на менталитет и поведение общества, куда он вписался. Это происходило потому, что он, как это ни парадоксально, не отрезал себя от мира, который отвергал. Потому что отношения между клиром и верными были ежедневными и непрерывными. Потому он мог абсолютно естественно распространять свою систему ценностей через открытие своих религиозных домов без монашеского затвора, через мастерские своих монахов-ремесленников, участвовавших в экономической жизни бурга, даже не имея из этого личной выгоды. Так было и с их социальным происхождением, поскольку в основном они были выходцами из деревень: Добрые Мужчины и Добрые Женщины, как правило, были местными уроженцами, членами как наиболее аристократических, так и самых скромных семей. Несмотря на свое религиозное вовлечение, они не порывали связей с близкими, но продолжали часто с ними общаться. Мишель Рокберт также обнаружил, что катарские матриархини, происходя из основных сеньоральных окситанских кланов, были настоящими властительницами дум своих линьяжей… [5] Система ценностей Добрых Людей не была системой ценностей феодального общества, но она, конечно, была известна их верным и близким, даже если они, оставаясь светскими людьми, не разделяли эту систему ценностей. Было ли у них какое-нибудь влияние на поведение членов семьи добрых верующих? Документы производят впечатление исключительной корректности со стороны катарского клира относительно всего, что представляло собой мирской порядок вещей. Конечно, известно, что Добрый Человек Филипп д’Алайрак советовал в 1305 году Пьеру Маури помочь младшей сестре Гильельме бежать от своего злого мужа, бондаря из Ларок д’Ольме, который ее бил; но ведь это был еще вопрос и религиозного призвания. Гильельма сама желала покинуть своего мужа, чтобы служить подпольной Церкви, быть вовлеченной в ее деятельность. Так что это не был чисто светский развод [6].
Единственным видом прямого вмешательства Добрых Людей в социальную жизнь, который мы находим в документах, является заключение своего рода мировых соглашений, целью которых было примирить две тяжующиеся стороны и скрепить это примирение поцелуем, не определяя виновных и жертв. О таких арбитражных дружеских решениях просили Добрых Людей, в основном иерархов, епископов или диаконов, верующие, аристократы или крестьяне, которые видели в них опытных, мудрых людей в прямом смысле этого слова. Добрые Люди охотно шли на это, заботясь о том, чтобы ограничить всякое насилие, а также в силу своего отвращения к светским судам.
Суровая мораль, которую катарские монахи демонстрировали во всякой практике своей посвященной жизни - и в то же время их ироническое отвержение ценностей общества, которое они постоянно афишировали - могло ли это, в конце концов, по-настоящему отразиться на этом обществе в их время? Андре Вошез нашел, опубликовал и прокомментировал проповедь архиепископа Пизы XIII века Федерико Висконти, которая, кажется, является свидетельством в пользу этого утверждения [7]. Рассуждая о причинах успеха ереси в экклезиастической провинции Тулузы, прелат фактически заявляет, что катары приобрели огромную популярность и имели высокую репутацию среди местного населения, обуздывая распущенность южных аристократов, которые были бандитами, грабителями и дебоширами. Добрые Люди/честные люди, кроме того, конечно же, не накладывали лишнее иго на христианский народ, когда говорили о Боге…
Что до остального, то можно вообразить, каким мог быть отзвук в средневековом менталитете, подвешенном между страхом вечного проклятия и суеверной надеждой на вмешательство святых, между почитанием реликвий и уплатой церковной десятины, всех этих иронических замечаний, отпускаемых с юмором и даже рационализмом уважаемыми монахами, имевшими репутацию «лучших христиан»; всех этих афоризмов типа: «И к чему эти украшенные лентами процессии вдоль полей? Ведь это не Бог посылает хороший урожай - он зависит от удобрения земли!»; или, например: «Зачем поклоняться этой статуе в часовне? Ты что, забыл, что она вырезана человеческой рукой из дерева железными инструментами?»; или наконец: «Крестное знамение - это прекрасное средство отгонять мух от лица летом, и при этом хорошо говорить следующие слова: вот лоб, вот борода, вот одно ухо, а вот другое» [8].
Само собой, что когда они напоминали - как несчастный Лиотар в эпоху Тысячелетия - что это не Христос, бывший бедным среди бедняков, установил десятину, то с точки зрения Римской Церкви, это было разрушением основ. Нужно сказать, что их друзья и защитники, мелкие нуждающиеся окситанские феодалы, частенько узурпировали и забирали себе этот налог Римской Церкви, не собираясь даже его компенсировать. И понятно, что именно в этом пункте речи Добрых Людей вполне их удовлетворяли, даже если последние во всем остальном в своих проповедях призывали к умеренности - наименее феодальной из добродетелей.
[1]Эта цитата и последущие из Реестра Инквизиции Жака Фурнье. Trad. cit., p. 135.
[2]См. на эту тему статью Андре Вошеза, «Отказ от клятвы у средневековых еретиков», в Le Serment.II. Theories et devenir. Изд. C.N.R.S., 1991, рр. 257-263.
[3]См. на эту тему фундаментальный труд Жоржа Дюби Les trios orders ou l’imaginaire du feodalisme, cit.
[4]Об этих религиозных средневековых движениях с социальными чаяниями можно почитать довольно общий труд Norman Cohn, Lesfanatiques dt l’Apocalypse, Paris, Payot, 1983.
[5]Об этом, кроме многочисленных книг Мишеля Рокберта см. особенно его статью «Пример обычного катаризма: Фанжу», в Europe et Occitanie, les pays cathares, collection Heresis, Carcassonne, 1995, pp.169-211.
[6]Рассказ о бегстве юной Гильельмы см. в моей книге Les femmes cathares cit.,pp.373-382.
[7]Андре Вошез, «Происхождение катарской ереси в Лангедоке согласно проповеди архиепископа Пизы Фредерико Висконти (умер в 1277 году)», в Societa, Istituzioni, Spiritualita…, Spolete, 1994, pp.1023-1036.
[8]О подробностях этих цитат - и многих других - в моей книге Les femmes cathares cit.,pp.357-370.