О российских мистиках-сектантах начала 19 века - 8
(продолжение)
- Не было у нас для французов середины, говорит Ф.Вигель, ils devenaient outchitels ou grand seigneurs.
Необходимость добывать себе хлеб заставила эмигрантов рассыпаться по всей России и соглашаться исполнять то, что им предлагали. Обладая самыми поверхностными знаниями, они не затруднялись брать на себя обязанности учителей в учебных заведениях и были разбираемы доверчивым дворянством в должности воспитателей и гувернеров к детям. Звание учителей в наших глазах казалось немного выше холопа-дядьки, вечного соперника мусьи, и потому учителей брали в дом, не справляясь об их нравственности и о том, что они знают, лишь бы был француз, а если его добыть было нельзя, то хоть какой-нибудь иностранец.
«Не странны ли покажутся беспристрастному созерцателю нашего образования, - писал И.Богданович [46], - непостоянство наше и перемены вкуса. Давно ли было время, когда во всем мы подражали немцам? Пользуясь их сведениями, мы воспитывали детей наших по их форме, старались быть хладнокровны, как они, и в самых даже безделках мы хотели германиться. Их стол, обхождение, кривлянье в танцах - все называлось у нас изящным.
«Но коль скоро появились французы - исчезло очарование. Их веселый нрав, свободное обхождение, скорые и острые выдумки, проворство и гибкость вскружили всем головы. Всяк хотел иметь учителем француза, всяк хотел сделать детей французами. Бедные немцы, которые не знали модного языка, принялись за ремесла, и мы выиграли гораздо больше. В течение некоторого числа лет все заговорили по-французски и природный язык свой так смешали, что трудно было угадать, какой нации мы более принадлежали. Все, что называлось парижским, сделалось нам общим. Мы желали, чтобы воспитание произвело чудо, чтобы мы от оригиналов не были различны.
«Слух сей, как видно, везде распространился: со всех сторон, под названием Paris, не только загрузили нас модными товарами, но, сверх чаяния, учители начали приезжать к нам целыми колониями. Довольно, когда они говорили по-французски, нам больше было не нужно».
Граф Шувалов, для занятия должности лакеев в Пажеском корпусе, выписал из Парижа восемь французов, и они скоро все разошлись учителями по домам [47]. Тогда существовало убеждение, что воспитание и преподавание совершенно не зависят от нравственности воспитателя. Если попадался преподаватель физики, всем известный за человека развратного или атеиста, то весьма часто говорили, что же это имеет общего с физикой. Таким образом, в Россию сметался весь сор Европы, и она дорого платила выходцам за порчу молодого поколения.
Безграмотный отец ловил первого попавшегося ему немца или француза, который за русские деньги вселял в сына семена иноземного разврата и не заменял ему потерю нравственности (если можно заменить ее) никакими научными сведениями [48]. Пробыв некоторое время в доме и сознавая бессилие в дальнейшем образовании своего питомца, такой наставник легко переходил в том же доме на должность берейтора или садовника.
В октябре 1800 года харьковский помещик, подполковник К., нанял выходца из Пруссии, Фридриха Лота, учить своих детей немецкому языку и арифметике. В заключенном с ним контракте, между прочим, было сказано: «И по прохождении зимних месяцев, мне, Лоту, за его сыном более уже не смотреть и детей не учить, а вступить мне в должность садовничью и стараться сделать два английские сада, завести теплицы, цветники, парники, крытую аллею, оранжерею и огородню; пересаживать деревья и делать прививки, колеровки и отводы самым искусным образом. По сей должности стараться неленостно делать приобретения разные к размножению фруктовых деревьев, дабы неусыпным рачением моим и трудами заслужить мог себе награждение и похвалу» [49].
Такого сорта лиц, более садовников, чем учителей, приходилось часто менять, тем более, что и нравственность их, в большинстве случаев, не соответствовала обязанностям воспитателей. Обыкновенно, отправляя старого учителя, поручалось искать и «привезти на той же повозке нового», конечно, на удачу, какой попадется. Если таковой не попадался, то выписывали через корреспондента, печатно уверявшего в газетах о своей честности и добросовестности [50]. В Москве это производилось несколько иначе: в воскресный день один из крепостных отправлялся на Кузнецкий мост или становился у входа в католическую церковь и расспрашивал там, нет ли охотников поступить в учителя, и записывал адресы желающих [51]. Если здесь поиски были неудачны, то в Охотном ряду был большой трактир, известный под именем «Цареградского». Это был, по нынешним понятиям, род кофейной, куда стекались все иностранцы, в особенности учителя, род биржи рынка, куда приходили нанимать домашних учителей [52]. После небольшого испытания, неизвестно, впрочем, какого и в чем, происходила торговля относительно цены, заключался контракт, и затем в доме водворялась учительница мадам или учитель, нередко с мадамой. Таким образом, у H.Г.Левшина пребывало шесть учителей и две учительницы [53]; в семействе Вигеля переменилось три француза [54]. У князя П.А.Вяземского и Д.Н.Блудова (впоследствии графа) перебывало несколько учителей, не имевших никаких достоинств и выучивших их только французскому языку, да и то кое-как [55].
Частая перемена учителей приводила к печальным результатам: каждый из них вносил свою методу преподавания и всегда осуждал своего предшественника. «Учение было плохое, - говорит Н.Г.Левшин, - и примеров добронравия от учителей занять было невозможно. Не зная еще отечественного языка, меня, по моде XVIII века, с самых малых лет стали учить иностранному, - по-французски и по-немецки. Французский язык знали родители мои и бабушка: говорить все учили меня, и, как я, так и все братья и сестры, как попугаи, выучились поговаривать изрядно. Вместо систематического толкового учения, я большей частью развлекаем был домашними новостями, а более всего - по охоте псовой».
Учитель H.И.Греча, Delagarde, заставлял своего ученика читать из азбуки, поправлял произношение и тем оканчивал свои уроки. Другой учитель, де-Моренкур, все уроки ограничивал чтением и письмом; о языке и грамматике французской не было ни слова, и Н.И.Греч изучил их при помощи русского учителя, Я.М.Бородкина [56]. H.H.Муравьева-Карского учил эмигрант Деклозе, сам не твердый в знании французского языка и его грамматики [57]. A.П.Бутенев научился от своего гувернера-француза бегло болтать по-французски, очень мало грамматики, да писать под диктовку [58]. Воспитательная деятельность гувернера Ф.Вигеля заключалась в предоставлении полной свободы своему воспитаннику и в рассказах самых непристойных и даже отвратительных анекдотов. Один из многочисленных учителей кн. П.А.Вяземского был горький пьяница. Учитель Н.Г.Левшина, г. Ришер, науки знал плохо, «а детей рожал часто и всегда сам их крестил»; другой - Ронси, «вероятно, прибыл в Россию с канарейками, сурками или собаками». Третий - Пине, был француз из простого звания, грамматики и прочих наук не ведал, а мадам жила в доме несколько месяцев, и все рады были, когда ее отпустили [59].
«Просвещением дворянства, говорит И.П.Сахаров, заведывали гувернеры в гувернантки, люди без всякого образования в науках. С ними входили в деревенские семейные круги разврат, нахальство, неуважение к родителям, пренебрежение к вере отцов и постыдное вольнодумство». Вообще, по словам Вигеля, когда между французами-эмигрантами встречался человек благоразумный, просвещенный, скромный, с религиозным чувством и строгою нравственностью, то можно было указывать на него, как на диковинку.
К числу таких диковинок и исключений принадлежали два учителя графа Д.Н.Блудова, ученый Реми и граф де-Фонтен, человек блистательного ума и глубокого образования. В семействе кн. Голицына был гувернером Шевалье де-Ролен-де-Бельвиль, y которого воспитывался и Ф.Вигель. Восхваляя свое отечество, Бельвиль с состраданием, более чем с презрением, отзывался о нашем варварстве.
«Как я ни старался припомнить прошедшие впечатления, пишет M.А.Бестужев, из этой толпы ничтожностей, составлявших тогда сословие наших образователей, я не припомню ни одной личности, которая бы теперь не порождала улыбки презрения»[60].
Не в укор отцу, говорит князь Вяземский, «не себе в оправдание, а для соблюдения истины, скажу, что мое учение ни в каком случае не могло быть успешно, потому что не было правильно... Не знаю, чем объяснить себе, но выборы наставников, гувернеров, учителей моих были вообще неудачны. Не в деньгах было дело. Много перебывало при мне французов, немцев, англичан, но ни один из них не был способен приучить меня к учению, а это главное в деле первоначального воспитания. О русских наставниках и думать было нечего. Их не было, - не знаю, много ли их теперь. Надо было ловить иностранцев на удачу»[61].
Если так трудно было достать хорошего учителя в Москве, то каковы же должны были быть наставники в провинциальных городах и в отдаленных имениях помещиков, куда затащить их было весьма трудно. Туда шли люди совершенно незнакомые с воспитанием, невежды в науке, а главное безнравственные и антирелигиозные, расшатывавшие русскую семью и вносившие в нее безверие и разврат.
Вспоминая свое воспитание и сравнивая его с тем, которое давалось в начале настоящего столетия, граф Александр Романович Воронцов говорит, что хотя в его время воспитание и не было столь дорогое и блестящее, но имело много хорошего. Тогда не относились с пренебрежением к русским нравам и русскому языку, который не входил в план воспитания в начале XIX века. «Можно сказать, пишет гр. Воронцов[62], что Россия единственная страна, где пренебрегают изучением своего родного языка, и все то, что относится к родной стране, чуждо настоящему поколению. Лицо с претензией на просвещение в Петербурге и в Москве заботится научить своих детей по-французски, окружает их иностранцами, нанимает для них за дорогую цену учителей танцев и музыки и не поучает их отечественному языку, так что это прекрасное и дорогое воспитание ведет к совершенному невежеству относительно своей страны, к равнодушию, может быть даже презрению к той стране, с которой связано собственное существование, и к привязанности ко всему тому, что касается чужих нравов и стран, в особенности же Франции».
Многие родители должны бы были спросить свою совесть, не обличает ли она их в том, что при выборе воспитателей и наставников они совсем не думали, могут ли они быть примером добродетели для их детей. Неразборчивость эта привела к тому, что молодое поколение оказывалось неспособным ни к хозяйственной и семейной жизни, ни к частной, ни к публичной службе, - одним словом ни к чему[63].
«Благовоспитанный молодой человек, говорит современник[64], есть полуученный или даже совершенный невежда, который не имеет позволения оставаться невеждою (только) для одних своих сограждан, но должен еще казаться невеждою и тем народам, на языке которых он изъясняться может. Он есть невежда, исполненный самоуверенности и самолюбия, мечтающий усвоенными звуками языка иноземного изумлять слушателей выученными отрывками стихов, или выкраденными каламбурами стяжать удивление модного света. Одним словом, так называемый благовоспитанный человек есть полуиноземец, не имеющий никакого основательного сведения, но только немногие поверхностные познания, которые умеет он употреблять с успехом для ослепления больших против него невежд; космополит, научавшийся нравственности у Дидеро, религии - у Вольтера, мечтающий о переворотах и свободе, неспособный ни к какому занятию, ни к какой службе».
Незнакомая ни с русским языком, ни с русскою литературою молодежь не могла развить в себе чувства национального достоинства и гордости. Впоследствии A.С.Пушкин, в письме к брату признавался, что он принужден был изучением русских сказок вознаграждать недостатки «проклятого своего воспитания». Прискорбно было то, что все русское было забыто, и знание иностранных языков и обычаев было променено на дедовскую любовь к родине[65]. Кн. П.А.Вяземский и другие современники оспаривают справедливость такого приговора и в доказательство приводят всеобщий патриотизм, вызванный отечественною войною. Но об этом речь впереди, и историку этой эпохи предстоит еще решение вопроса, в ком лежит начало этого патриотизма, где его проявление и главнейшее развитие. Здесь же нельзя отрицать того, что жизнь тогдашнего общества имела антинациональное направление.
Такое направление порицалось сначала только единицами, да и то втихомолку, где-нибудь в укромном углу гостиной; но по мере развития рабского подражания всему иностранному, число недоброжелателей моды возрастало и сначала редко, а потом и чаще стали появляться статьи, спрашивавшие, почему в обществе принято называть моду проклятой? Назрело, наконец, время, когда можно было высказаться в самой резкой форме, и вот, в 1807 году появились «Мысли в слух в Красном крыльце» графа Ф.В.Ростопчина.
«Господи помилуй! говорил он устами своего героя Силы Андреевича Богатырева[66], - да будет ли этому конец? He пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французам: згинь ты, дьявольское наваждение! ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси.
«Прости Господи! Неужели Бог Русь на то создал, чтобы она кормила, поила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет. Приедет француз с виселицы, все его на перехват, а он еще ломается; говорит либо принц, либо богач, а он, собака, либо холоп, либо купчишка, либо подьячий, либо поп расстрига от страха убежал из своей земли. Поманерится недели с две, да и пустится либо в торг, либо в воспитание, а иной и грамоту-то плохо знает».
Далее граф Ростопчин резко рисует тогдашнее направление общества, упрекает его за то, что детей прежде всего учат выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всколачивать голову. «Тот и умен и хорош, - говорит он, - который француза за своего брата принимает. Как же им любить свою землю, когда они русский язык плохо знают? Только и видишь молодежь одетую, обутую по-французски и словом, делом и помышлением французскую. Отечество их на Кузнецком мосту, а царство небесное - в Париже. Родителей не уважают, стариков презирают и, быв ничто, хотят быть все. Завелись филантропы и мизантропы. Филантропы любят людей, а разоряют мужиков; мизантропы от общества людей убегают в трактиры. Старухи и молодые сошли с ума. Все стало каша кашей. Бегут замуж за французов и гнушаются русскими. Одеты, как мать наша Ева в раю, - сущие вывески торговой бани, либо мясного ряда».
«Мысли в слух на Красном крыльце» в свое время наделали много шума, облетели всю тогдашнюю читающую Россию[67] и приняты были с восторгом мелким и бедным дворянством, чиновничеством, не имевшими возможности, при всем своем желании, следовать за общим потоком и потому смотревшими недоброжелательно на тогдашних львов и львиц полуфранцузского воспитания.
[46] „О воспитании юношества", Москва, изд. 1807 г., стр. 7-9.
[47] „Мое определение в службу", Ф.Тимковского. „Москвитянин", 1852 г. № 20, стр. 62.
[48] Записка о недостатках нынешнего воспитания, поданная императору Николаю в 1826 году.
[49] „Молодик" на 1844 год. Украинский литературный сборник, издаваемый И.Бецким, стр. 226. Контракт этот вторично напечатан в „Pyсской Старине", 1873 г., № 6, стр. 858.
[50] Очерк помещичьего быта в начале нынешнего века. „Русский Архив", 1868 г., стр. 530.
[51] Домашний памятник Н.Г.Левшина. „Русская Старина" 1873 года, т. VIII, стр. 830.
[52] Сочинения кн. Вяземского, т. I, стр. XV.
[53] Домашний памятник Левшина. „Русская Старина" 1873 г., т. VIII, стр. 830-833.
[54] Записки Вигеля. „Русский Архив", 1891 г., № 6. Приложение, стр. 40; № 8, стр. 132.
[55] Сочинения кн. Вяземского, т. 1, стр. XV.-См. также статью; „Из бесед графа Блудова". „Русские Ведомости" 1864 г., № 117.
[56] Записки Н.И.Греча, стр. 128 и 135.
[57] Записки Муравьева. „Русский Архив" 1386 г., № 2, стр. 80.
[58] Воспоминания А.П.Бутенева. „Русский Архив" 1881 года, кн. ІІI, стр. 15.
[59] Домашний памятник Н.Г.Левшина. „Русская Старина" 1873 г., т. VIII, стр. 831 и 832.
[60] Записки M.А.Бестужева. „Русская Старина", т. 32, стр. 603.
[61] Сочинения кн. Вяземского, т. I, стр. XIV и XV.
[62] В своей автобиографии, писанной в 1805 г. „Арх. кн. Воронцова", кн. V, стр. 12.
[63] „Друг Юношества", 1808 г., № 11, стр. 70.
[64] В записке о недостатках нынешнего воспитания, поданной императору Николаю в 1826 году.
[65] Исследования и статьи М.И.Сухомлинова, т. II, 238, „Друг Юношества" 1810 г. № 10. Письмо гр. Ростопчина графу Воронцову, 23 августа 1803 г. „Русский Архив" 1887 г., № 2, 176.
[66] Сочинения гр. Ростопчина, издание Смирдина, 1853 г., стр. 8.
[67] В одной Москве „Мысли в слух" разошлись более чем в семи тысячах экземпляров. См. Описание жизни сановников, управлявших министерств. иностр. дел Терщенки, изд. 1837 г., ч. II, 218.
(продолжение следует)
- Не было у нас для французов середины, говорит Ф.Вигель, ils devenaient outchitels ou grand seigneurs.
Необходимость добывать себе хлеб заставила эмигрантов рассыпаться по всей России и соглашаться исполнять то, что им предлагали. Обладая самыми поверхностными знаниями, они не затруднялись брать на себя обязанности учителей в учебных заведениях и были разбираемы доверчивым дворянством в должности воспитателей и гувернеров к детям. Звание учителей в наших глазах казалось немного выше холопа-дядьки, вечного соперника мусьи, и потому учителей брали в дом, не справляясь об их нравственности и о том, что они знают, лишь бы был француз, а если его добыть было нельзя, то хоть какой-нибудь иностранец.
«Не странны ли покажутся беспристрастному созерцателю нашего образования, - писал И.Богданович [46], - непостоянство наше и перемены вкуса. Давно ли было время, когда во всем мы подражали немцам? Пользуясь их сведениями, мы воспитывали детей наших по их форме, старались быть хладнокровны, как они, и в самых даже безделках мы хотели германиться. Их стол, обхождение, кривлянье в танцах - все называлось у нас изящным.
«Но коль скоро появились французы - исчезло очарование. Их веселый нрав, свободное обхождение, скорые и острые выдумки, проворство и гибкость вскружили всем головы. Всяк хотел иметь учителем француза, всяк хотел сделать детей французами. Бедные немцы, которые не знали модного языка, принялись за ремесла, и мы выиграли гораздо больше. В течение некоторого числа лет все заговорили по-французски и природный язык свой так смешали, что трудно было угадать, какой нации мы более принадлежали. Все, что называлось парижским, сделалось нам общим. Мы желали, чтобы воспитание произвело чудо, чтобы мы от оригиналов не были различны.
«Слух сей, как видно, везде распространился: со всех сторон, под названием Paris, не только загрузили нас модными товарами, но, сверх чаяния, учители начали приезжать к нам целыми колониями. Довольно, когда они говорили по-французски, нам больше было не нужно».
Граф Шувалов, для занятия должности лакеев в Пажеском корпусе, выписал из Парижа восемь французов, и они скоро все разошлись учителями по домам [47]. Тогда существовало убеждение, что воспитание и преподавание совершенно не зависят от нравственности воспитателя. Если попадался преподаватель физики, всем известный за человека развратного или атеиста, то весьма часто говорили, что же это имеет общего с физикой. Таким образом, в Россию сметался весь сор Европы, и она дорого платила выходцам за порчу молодого поколения.
Безграмотный отец ловил первого попавшегося ему немца или француза, который за русские деньги вселял в сына семена иноземного разврата и не заменял ему потерю нравственности (если можно заменить ее) никакими научными сведениями [48]. Пробыв некоторое время в доме и сознавая бессилие в дальнейшем образовании своего питомца, такой наставник легко переходил в том же доме на должность берейтора или садовника.
В октябре 1800 года харьковский помещик, подполковник К., нанял выходца из Пруссии, Фридриха Лота, учить своих детей немецкому языку и арифметике. В заключенном с ним контракте, между прочим, было сказано: «И по прохождении зимних месяцев, мне, Лоту, за его сыном более уже не смотреть и детей не учить, а вступить мне в должность садовничью и стараться сделать два английские сада, завести теплицы, цветники, парники, крытую аллею, оранжерею и огородню; пересаживать деревья и делать прививки, колеровки и отводы самым искусным образом. По сей должности стараться неленостно делать приобретения разные к размножению фруктовых деревьев, дабы неусыпным рачением моим и трудами заслужить мог себе награждение и похвалу» [49].
Такого сорта лиц, более садовников, чем учителей, приходилось часто менять, тем более, что и нравственность их, в большинстве случаев, не соответствовала обязанностям воспитателей. Обыкновенно, отправляя старого учителя, поручалось искать и «привезти на той же повозке нового», конечно, на удачу, какой попадется. Если таковой не попадался, то выписывали через корреспондента, печатно уверявшего в газетах о своей честности и добросовестности [50]. В Москве это производилось несколько иначе: в воскресный день один из крепостных отправлялся на Кузнецкий мост или становился у входа в католическую церковь и расспрашивал там, нет ли охотников поступить в учителя, и записывал адресы желающих [51]. Если здесь поиски были неудачны, то в Охотном ряду был большой трактир, известный под именем «Цареградского». Это был, по нынешним понятиям, род кофейной, куда стекались все иностранцы, в особенности учителя, род биржи рынка, куда приходили нанимать домашних учителей [52]. После небольшого испытания, неизвестно, впрочем, какого и в чем, происходила торговля относительно цены, заключался контракт, и затем в доме водворялась учительница мадам или учитель, нередко с мадамой. Таким образом, у H.Г.Левшина пребывало шесть учителей и две учительницы [53]; в семействе Вигеля переменилось три француза [54]. У князя П.А.Вяземского и Д.Н.Блудова (впоследствии графа) перебывало несколько учителей, не имевших никаких достоинств и выучивших их только французскому языку, да и то кое-как [55].
Частая перемена учителей приводила к печальным результатам: каждый из них вносил свою методу преподавания и всегда осуждал своего предшественника. «Учение было плохое, - говорит Н.Г.Левшин, - и примеров добронравия от учителей занять было невозможно. Не зная еще отечественного языка, меня, по моде XVIII века, с самых малых лет стали учить иностранному, - по-французски и по-немецки. Французский язык знали родители мои и бабушка: говорить все учили меня, и, как я, так и все братья и сестры, как попугаи, выучились поговаривать изрядно. Вместо систематического толкового учения, я большей частью развлекаем был домашними новостями, а более всего - по охоте псовой».
Учитель H.И.Греча, Delagarde, заставлял своего ученика читать из азбуки, поправлял произношение и тем оканчивал свои уроки. Другой учитель, де-Моренкур, все уроки ограничивал чтением и письмом; о языке и грамматике французской не было ни слова, и Н.И.Греч изучил их при помощи русского учителя, Я.М.Бородкина [56]. H.H.Муравьева-Карского учил эмигрант Деклозе, сам не твердый в знании французского языка и его грамматики [57]. A.П.Бутенев научился от своего гувернера-француза бегло болтать по-французски, очень мало грамматики, да писать под диктовку [58]. Воспитательная деятельность гувернера Ф.Вигеля заключалась в предоставлении полной свободы своему воспитаннику и в рассказах самых непристойных и даже отвратительных анекдотов. Один из многочисленных учителей кн. П.А.Вяземского был горький пьяница. Учитель Н.Г.Левшина, г. Ришер, науки знал плохо, «а детей рожал часто и всегда сам их крестил»; другой - Ронси, «вероятно, прибыл в Россию с канарейками, сурками или собаками». Третий - Пине, был француз из простого звания, грамматики и прочих наук не ведал, а мадам жила в доме несколько месяцев, и все рады были, когда ее отпустили [59].
«Просвещением дворянства, говорит И.П.Сахаров, заведывали гувернеры в гувернантки, люди без всякого образования в науках. С ними входили в деревенские семейные круги разврат, нахальство, неуважение к родителям, пренебрежение к вере отцов и постыдное вольнодумство». Вообще, по словам Вигеля, когда между французами-эмигрантами встречался человек благоразумный, просвещенный, скромный, с религиозным чувством и строгою нравственностью, то можно было указывать на него, как на диковинку.
К числу таких диковинок и исключений принадлежали два учителя графа Д.Н.Блудова, ученый Реми и граф де-Фонтен, человек блистательного ума и глубокого образования. В семействе кн. Голицына был гувернером Шевалье де-Ролен-де-Бельвиль, y которого воспитывался и Ф.Вигель. Восхваляя свое отечество, Бельвиль с состраданием, более чем с презрением, отзывался о нашем варварстве.
«Как я ни старался припомнить прошедшие впечатления, пишет M.А.Бестужев, из этой толпы ничтожностей, составлявших тогда сословие наших образователей, я не припомню ни одной личности, которая бы теперь не порождала улыбки презрения»[60].
Не в укор отцу, говорит князь Вяземский, «не себе в оправдание, а для соблюдения истины, скажу, что мое учение ни в каком случае не могло быть успешно, потому что не было правильно... Не знаю, чем объяснить себе, но выборы наставников, гувернеров, учителей моих были вообще неудачны. Не в деньгах было дело. Много перебывало при мне французов, немцев, англичан, но ни один из них не был способен приучить меня к учению, а это главное в деле первоначального воспитания. О русских наставниках и думать было нечего. Их не было, - не знаю, много ли их теперь. Надо было ловить иностранцев на удачу»[61].
Если так трудно было достать хорошего учителя в Москве, то каковы же должны были быть наставники в провинциальных городах и в отдаленных имениях помещиков, куда затащить их было весьма трудно. Туда шли люди совершенно незнакомые с воспитанием, невежды в науке, а главное безнравственные и антирелигиозные, расшатывавшие русскую семью и вносившие в нее безверие и разврат.
Вспоминая свое воспитание и сравнивая его с тем, которое давалось в начале настоящего столетия, граф Александр Романович Воронцов говорит, что хотя в его время воспитание и не было столь дорогое и блестящее, но имело много хорошего. Тогда не относились с пренебрежением к русским нравам и русскому языку, который не входил в план воспитания в начале XIX века. «Можно сказать, пишет гр. Воронцов[62], что Россия единственная страна, где пренебрегают изучением своего родного языка, и все то, что относится к родной стране, чуждо настоящему поколению. Лицо с претензией на просвещение в Петербурге и в Москве заботится научить своих детей по-французски, окружает их иностранцами, нанимает для них за дорогую цену учителей танцев и музыки и не поучает их отечественному языку, так что это прекрасное и дорогое воспитание ведет к совершенному невежеству относительно своей страны, к равнодушию, может быть даже презрению к той стране, с которой связано собственное существование, и к привязанности ко всему тому, что касается чужих нравов и стран, в особенности же Франции».
Многие родители должны бы были спросить свою совесть, не обличает ли она их в том, что при выборе воспитателей и наставников они совсем не думали, могут ли они быть примером добродетели для их детей. Неразборчивость эта привела к тому, что молодое поколение оказывалось неспособным ни к хозяйственной и семейной жизни, ни к частной, ни к публичной службе, - одним словом ни к чему[63].
«Благовоспитанный молодой человек, говорит современник[64], есть полуученный или даже совершенный невежда, который не имеет позволения оставаться невеждою (только) для одних своих сограждан, но должен еще казаться невеждою и тем народам, на языке которых он изъясняться может. Он есть невежда, исполненный самоуверенности и самолюбия, мечтающий усвоенными звуками языка иноземного изумлять слушателей выученными отрывками стихов, или выкраденными каламбурами стяжать удивление модного света. Одним словом, так называемый благовоспитанный человек есть полуиноземец, не имеющий никакого основательного сведения, но только немногие поверхностные познания, которые умеет он употреблять с успехом для ослепления больших против него невежд; космополит, научавшийся нравственности у Дидеро, религии - у Вольтера, мечтающий о переворотах и свободе, неспособный ни к какому занятию, ни к какой службе».
Незнакомая ни с русским языком, ни с русскою литературою молодежь не могла развить в себе чувства национального достоинства и гордости. Впоследствии A.С.Пушкин, в письме к брату признавался, что он принужден был изучением русских сказок вознаграждать недостатки «проклятого своего воспитания». Прискорбно было то, что все русское было забыто, и знание иностранных языков и обычаев было променено на дедовскую любовь к родине[65]. Кн. П.А.Вяземский и другие современники оспаривают справедливость такого приговора и в доказательство приводят всеобщий патриотизм, вызванный отечественною войною. Но об этом речь впереди, и историку этой эпохи предстоит еще решение вопроса, в ком лежит начало этого патриотизма, где его проявление и главнейшее развитие. Здесь же нельзя отрицать того, что жизнь тогдашнего общества имела антинациональное направление.
Такое направление порицалось сначала только единицами, да и то втихомолку, где-нибудь в укромном углу гостиной; но по мере развития рабского подражания всему иностранному, число недоброжелателей моды возрастало и сначала редко, а потом и чаще стали появляться статьи, спрашивавшие, почему в обществе принято называть моду проклятой? Назрело, наконец, время, когда можно было высказаться в самой резкой форме, и вот, в 1807 году появились «Мысли в слух в Красном крыльце» графа Ф.В.Ростопчина.
«Господи помилуй! говорил он устами своего героя Силы Андреевича Богатырева[66], - да будет ли этому конец? He пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французам: згинь ты, дьявольское наваждение! ступай в ад или восвояси, все равно, только не будь на Руси.
«Прости Господи! Неужели Бог Русь на то создал, чтобы она кормила, поила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет. Приедет француз с виселицы, все его на перехват, а он еще ломается; говорит либо принц, либо богач, а он, собака, либо холоп, либо купчишка, либо подьячий, либо поп расстрига от страха убежал из своей земли. Поманерится недели с две, да и пустится либо в торг, либо в воспитание, а иной и грамоту-то плохо знает».
Далее граф Ростопчин резко рисует тогдашнее направление общества, упрекает его за то, что детей прежде всего учат выговаривать чисто по-французски, вывертывать ноги и всколачивать голову. «Тот и умен и хорош, - говорит он, - который француза за своего брата принимает. Как же им любить свою землю, когда они русский язык плохо знают? Только и видишь молодежь одетую, обутую по-французски и словом, делом и помышлением французскую. Отечество их на Кузнецком мосту, а царство небесное - в Париже. Родителей не уважают, стариков презирают и, быв ничто, хотят быть все. Завелись филантропы и мизантропы. Филантропы любят людей, а разоряют мужиков; мизантропы от общества людей убегают в трактиры. Старухи и молодые сошли с ума. Все стало каша кашей. Бегут замуж за французов и гнушаются русскими. Одеты, как мать наша Ева в раю, - сущие вывески торговой бани, либо мясного ряда».
«Мысли в слух на Красном крыльце» в свое время наделали много шума, облетели всю тогдашнюю читающую Россию[67] и приняты были с восторгом мелким и бедным дворянством, чиновничеством, не имевшими возможности, при всем своем желании, следовать за общим потоком и потому смотревшими недоброжелательно на тогдашних львов и львиц полуфранцузского воспитания.
[46] „О воспитании юношества", Москва, изд. 1807 г., стр. 7-9.
[47] „Мое определение в службу", Ф.Тимковского. „Москвитянин", 1852 г. № 20, стр. 62.
[48] Записка о недостатках нынешнего воспитания, поданная императору Николаю в 1826 году.
[49] „Молодик" на 1844 год. Украинский литературный сборник, издаваемый И.Бецким, стр. 226. Контракт этот вторично напечатан в „Pyсской Старине", 1873 г., № 6, стр. 858.
[50] Очерк помещичьего быта в начале нынешнего века. „Русский Архив", 1868 г., стр. 530.
[51] Домашний памятник Н.Г.Левшина. „Русская Старина" 1873 года, т. VIII, стр. 830.
[52] Сочинения кн. Вяземского, т. I, стр. XV.
[53] Домашний памятник Левшина. „Русская Старина" 1873 г., т. VIII, стр. 830-833.
[54] Записки Вигеля. „Русский Архив", 1891 г., № 6. Приложение, стр. 40; № 8, стр. 132.
[55] Сочинения кн. Вяземского, т. 1, стр. XV.-См. также статью; „Из бесед графа Блудова". „Русские Ведомости" 1864 г., № 117.
[56] Записки Н.И.Греча, стр. 128 и 135.
[57] Записки Муравьева. „Русский Архив" 1386 г., № 2, стр. 80.
[58] Воспоминания А.П.Бутенева. „Русский Архив" 1881 года, кн. ІІI, стр. 15.
[59] Домашний памятник Н.Г.Левшина. „Русская Старина" 1873 г., т. VIII, стр. 831 и 832.
[60] Записки M.А.Бестужева. „Русская Старина", т. 32, стр. 603.
[61] Сочинения кн. Вяземского, т. I, стр. XIV и XV.
[62] В своей автобиографии, писанной в 1805 г. „Арх. кн. Воронцова", кн. V, стр. 12.
[63] „Друг Юношества", 1808 г., № 11, стр. 70.
[64] В записке о недостатках нынешнего воспитания, поданной императору Николаю в 1826 году.
[65] Исследования и статьи М.И.Сухомлинова, т. II, 238, „Друг Юношества" 1810 г. № 10. Письмо гр. Ростопчина графу Воронцову, 23 августа 1803 г. „Русский Архив" 1887 г., № 2, 176.
[66] Сочинения гр. Ростопчина, издание Смирдина, 1853 г., стр. 8.
[67] В одной Москве „Мысли в слух" разошлись более чем в семи тысячах экземпляров. См. Описание жизни сановников, управлявших министерств. иностр. дел Терщенки, изд. 1837 г., ч. II, 218.
(продолжение следует)