Очень длинная цитата
Немецкий писатель Франц Фюман в 1973 году приезжал в Будапешт. Итак…
*
…Будапешт. Западный вокзал; слякоть и дождь. Грязноватый, подвыпивший и вообще крайне несимпатичный проходимец выступает в роли непрошеного носильщика, ему дают понять, что. услуги его нежелательны, и все же он ухитряется вырвать у кого-то чемодан и запихать его в багажник, но никто не обращает внимания на его дрожащую, протянутую в машину руку. Я твердо решил не принимать его помощи, и Габор, судя по всему, тоже, но Эльга позволяет погрузить свою продуктовую сумку и, влезая в машину, сует ему что-то. «Да ну, - отвечает она на мой безмолвный упрек и удивление, - о чем тут говорить, это же гроши». И добавляет успокоительно, не дав мне разворчаться: «Разве ты не видел, ему необходимо сейчас же выпить, а не хватает трех-четырех форинтов на бутылку, вот он и таскал чемоданы, теперь он счастлив!» «Тоже мне счастье», - говорю я раздраженно, и Эльга отвечает: «Счастье есть счастье, и к морали оно не имеет никакого отношения, уж скорее к своду законов, и то, что для тебя - новая книга, для него сегодня вечером - бутылка вина». Я фыркаю сердито, Габор, как обычно, усмехается про себя, а Эльга, мотнув в мою сторону головой, говорит: «Сразу видно, он только что прибыл из Пруссии». Но тут мы останавливаемся возле «Астории».
Очаровательными эти гостиницы, построенные на «рубеже веков», делает их сходство с пещерой Сезама. Во многом они являют ей прямую противоположность (например, они выступают из каменного окружения, вместо того чтобы сливаться с ним, а вход, вместо того чтобы скрыть, только подчеркивает это); и тем не менее они относятся к миру Али-Бабы и Синдбада. В гостиницах «Дунай-Континенталь», «Штадт-Берлин» или в «Хилтон-Гаване» подобная мысль не пришла бы в голову, от сказки они далеки, зато напоминают полностью автоматизированные птицефабрики. То, что может действовать только так, как оно действует, и не иначе, - не сказка; здесь же мы в царстве волшебства и охотно миримся с некоторыми лишениями - с комнатой без удобств на первую неделю (в интеротелях таких нет).
*
Можно высказать сотни доводов «за» венгерскую кухню, и первый из них: она вкусна. И четыре «против»: слишком мало овощей, все готовится исключительно на свином сале, все едва тепловатое - и решающий: она слишком вкусна.
Знаменитый охотничий ресторан переполнен; мы могли бы занять два места за столиком на четверых, однако здесь считается бестактным мешать паре или собеседникам. Желание провести вечер вдвоем безо всяких помех определяет готовность предоставить подобное право и другим, этому обычаю отдают дань даже мои соотечественники… Разумеется, здесь еще не хватает жилья, а ресторанов очень много. Но в этом обычае проявляется также и иное отношение к жизни. Жизнь здесь более открытая и в то же время более обособленная, чем в Берлине или Эрфурте, там одно исключает другое, а здесь одна противоположность обусловливает другую. Здесь в ресторане и кафе люди не спешат и могут себе это позволить - официант не требует все новых заказов, ожидающие ждут без толкотни и воркотни, а кто, как мы, действительно голоден или торопится, может пройти несколько шагов дальше. И уже в соседнем ресторане есть места, много мест.
*
На обратном пути моросит дождь, фонари, отражаясь в Дунае, расплываются большими дрожащими пестрыми пятнами: под дождем расцветают цветы, огромные цветы заполняют Дунай, цветущая серая вода под черным холмом, посреди которого стоит ярко освещенный святой Геллерт, ревностный покровитель Будапешта.
*
Я здесь в третий раз, но все равно: первые же шаги от дома - шаги по совсем чужому городу. Впрочем, он уже не совсем чужой, я знаю главные улицы и маршруты транспорта, с грехом пополам могу объясниться, разгадать вывески и афиши, меню в витринах, понимаю отдельные слова и обиходные выражения, но тем не менее и звучание этого языка, и написание его, несмотря на латинский алфавит, столь последовательно иные, чем у нас, что начинаешь понимать беспомощных иммигрантов: всматриваешься, чтоб увидеть хоть одну понятную строку, вслушиваешься, чтоб услышать хоть один знакомый звук; и вдруг - знакомые звуки, хорошо понятная строка, но понятная только потому, что позавчера ты ее уже читал, и сломя голову кидаешься в неизвестное.
Двое пожилых господ в серебряных сединах и в мехах, внезапно теряя свою важность, приветствуют друг друга с противоположных сторон улицы громким воплем «Сервус!», их яростно вскинутые вверх руки над расплывшимися в улыбке лицами мгновенно уничтожают современность: два всадника-гунна встретились в пустынной степи.
*
Не надо впадать в высокомерие: разве при первом приезде в Венгрию не показывали тебе цыганского великолепия, и разве не сидел ты, очарованный, в прокуренных пронзительных сумерках корчмы и не предавался мечтам в сиянии заката (и чтобы насладиться этим счастьем, тебе не пришлось куда-то ехать и тащить на себе чемоданы).
*
Перекресток. На красный свет бежит молодой человек, он хочет вскочить на ходу в тронувшийся трамвай, а полицейский-регулировщик с интересом наблюдает - успеет или нет.
В субботу перед булочной очередь за свежим хлебом - единственная очередь, которую можно тут увидеть. «Да, по субботам дома всегда не хватает хлеба, - объясняет мне Габор, - все забывают, что за субботой неотвратимо следует воскресенье, когда хлеба не пекут». Хлеб весь без исключения пшеничный, если такой хлеб нарезать, он не черствеет несколько дней. Его продают на вес - по кило или по полкило, - отсекая от больших круглых хлебов, и куски выбирают, как мясное филе: «Нет, не этот, пожалуйста, вон тот, нет-нет, тот, что сзади, вот, вот этот, и еще вон тот, с краю, справа!» Иногда хозяйка покупает целый каравай и тащит его под мышкой, как носят здесь детей. А кроме того, еще множество булочной мелочи: витая сдоба, плетенки, кренделя, плюшки, палочки, сладкие, соленые, с маком, с тмином, но всегда хлеб из белой муки, очень белый, очень крутой, очень вредный для здоровья, очень пышный. «Должен быть и черный хлеб, - говорит Габор, - только нужно знать где». Но сам он не знает, наверное, в какой-нибудь специальной булочной.
На каждом углу, на каждой площади - повсюду цветы, уйма цветов. Нет ни одного квартала без цветочной лавки, а между ними - лотки цветочниц: ведра гвоздик, ведра гладиолусов, ведра ромашек, ведра астр, плошки с анютиными глазками, стаканы с фиалками, кружки с герберой, корзины бессмертников, хризантем; на стенах - сережки, ветки каштанов и терновника, виноградные лозы и дубовые ветви, камыш; на влажных платках груды роз всех оттенков, самые дешевые - по пять, самые дорогие - по двадцать форинтов штука; вечером цветочницы с корзинами заходят в кафе, и если тебе хочется купить цветы в три часа ночи, ты всегда найдешь, где это сделать. Слово «галантный» здесь сохраняет весь свой смысл: здесь дарят цветы, льстят, говорят комплименты и целуют ручки, и никакую лесть нельзя пересластить так, чтоб она пришлась не по вкусу. Разумеется, этот культ женщины указывает на прочное господство мужчины, неприкрыто отражающееся в языке. После свадьбы женщина теряет не только свою девичью фамилию, но и имя: фрейлейн Руже Полгар (или скажем, следуя принятому в языке порядку: фрейлейн Полгар Руже), выйдя замуж за господина Сабо Яноша, становится не госпожой Сабо Руже, но Сабо Яношне, то есть «Шнейдер Ганс госпожа». Единственное, что ей остается, - ее ласкательное прозвище, которое ей тоже обычно дает жених: Рики, Фифи, Тути, Таки, Тики, Флоки, Мини, Лили, Шушу, Зузу, Кики.
*
Ясный день, голубое небо, ветер над Дунаем. Итак: пешком по городу, на ту сторону - в Буду, вверх - на гору Геллерта, вверх и вниз по холму, вокруг крепости до острова Маргит, по Большому кольцу на проспект Ракоци и обратно в отель.
Вниз к Дунаю; впервые без тягостного чувства я вспоминаю того венгерского офицера в лагере для военнопленных на Кавказе: ночь, мы бьем вшей, дымится паром деревянная бочка, венгерский офицер кричит мне сквозь пламя костра: «Вы взорвали наши мосты, все мосты Будапешта, вы уничтожили красу Венгрии». А я ору ему в ответ: «Мы сделали это, чтоб не пускать русских». Он кричит: «А они все равно пришли». Я: «Потому что мы взорвали слишком мало». Я уже не помню, как возник тогда этот спор, я только вижу сквозь желтое пламя белое как мел лицо венгра, помню, как в ярости, голый, я вскочил, помчался вдоль колючей проволоки, натянутой между стволами дубов, и на бегу думал о культуре Запада, к которой эти мосты, как я считал, не принадлежали.
Восхищение в голосе того венгра звучало даже сквозь ярость: будапештские мосты, краса Венгрии… Во мне это не вызывало никакого отклика, в ту пору я еще не видел Будапешта, а если бы даже и увидел его, я был фашистом и упорно твердил: «Именно потому!» - в убеждении, что совершаю нечто в высшей степени героическое, в полном соответствии с quia absurdum.
Спустя четырнадцать лет, когда я первый раз был в Венгрии и с восторгом смотрел с горы Свободы на город, Дёрдь сказал: «Перед тобой, - безносая красавица, не хватает моста Эржебет, ты видишь этот ужасающий провал?» Я кивнул, я видел и все же не видел, потому что не воспринимал его как ужасающий, а Дёрдь тихо повторил: «Безносая королева».
*
Мосты Будапешта: мост Петёфи, мост Свободы, мост Эржебет, Цепной мост, мост Маргит, мост Арпада - я все время искал образ, способный вас вместить, и на этот раз я, вероятно, тоже не смогу его найти. Два совершенно противоположных города, отличных, как долина и горы, столица и город мечты: Буда на холмах вокруг крепости, Рим и Холм Роз, и грохочущий Пешт в дыму и неоне вокруг Западного и Восточного вокзалов… Дунай делит их и стягивает воедино, отражаясь в нем, соединяется кажущееся несоединимым, только в нем Буда и Пешт становятся Будапештом. Поток соединяет, а его течение разъединяет соединенное. Мосты сдвигают и одновременно раздвигают обе части города, величественные арки висячих мостов выводят горы на равнину, а по их вытянутым спинам равнина вторгается в горную цепь, в одном месте даже пробивается сквозь утес… Протянутые руки, прикрытые рукавами рубашки, - это могло бы послужить основой образа, но тогда получится, что это руки - внутри тела, словно ребра.
*
Мост Эржебет неслыханной стройности, ни грамма жира, одна функциональность.
*
В кондитерской я пытаюсь сделать свой заказ по-венгерски и, по-видимому, говорю нечто в высшей степени неприличное, не знаю что, и чувствую себя совершенно беспомощным. Венгерский язык очень коварен: путаница долгих и кратких гласных или звонких и глухих согласных приводит к фантастическим недоразумениям. В прошлом году я хотел купить в деревенском кооперативе зелени и необходимую для этого фразу заучивал несколько часов, а потом спросил продавщицу, нет ли у нее хорошего свежего зада, и все из-за того, что слово «зад» произносится с краткой, а «зелень» - с долгой гласной. Девушка, от силы лет семнадцати, закричала и обратилась в бегство, и пришел ее отец, а он весил пудов девять.
Что именно делает этот язык таким чуждым мне?
Звучание: множество неизвестных немецкому языку слогов, оканчивающихся звуком «к»: «ак», «эк», «ик», «ок», «юнк». Можно построить по этому образцу дурацкий пример. По-немецки: «Knack keck den Speck weg, Hock nicht auf dem Flexck, Jung, dünk dich nicht dick, hol schon das Speckeck». Но это будет звучать совсем не по-венгерски, потому что не передаст ни чередования долгих и кратких гласных, ни свойственного только этому языку краткого, глухого, толчком вырывающегося из гортани сквозь полуоткрытый рот звука «о», обозначаемого буквой «а», ни синкоподобного несоответствия между ударением и долготой двух слогов, как в слове «Ungaarland», ни важного ударения в начале слова, которое дактилизирует всю интонацию.
Зрительно: чрезвычайная длина многих слов; столкновение шипящих согласных и употребление «с» без смягчающего «h» или «к»; изобилие «у»; огромное количество умлаутов, особенно «о», множество надстрочных знаков долготы; знак долготы даже над умлаутом; видимо-невидимо «а» - определенных артиклей, которые непроизвольно принимаются за неопределенные на манер австрийского «а Рааг Würstl» и постоянно вводят нас в заблуждение…
*
Смотришь на внутренние дворики и думаешь о человеческом теле, об его внешнем и внутреннем устройстве, и именно этот образ неудачен. Человеческое тело подобно домам-башням с невидимыми внутренностями мусоропроводов.
Позднее. В одном старом путеводителе я нашел следующее сравнение: «Да будет позволено моей фантазии представить себе Пешт как юную деву, полную прелести, возлежащую со слегка подогнутыми ногами. Одну руку она простерла к голове, а левой (подобно Венере Медицейской) робко пытается прикрыть нижнюю часть живота. Очаровательное лицо (Новый город) самодовольно глядится в чистое зеркало Дуная, а роскошные здания казино и театра, возвышающиеся над симметричными рядами домов, благодаря поразительно красивым формам с полным правом можно назвать грудью девы. Столь же уместно будет сравнить узкие темные переулки Старого города с их внутренностями, следовательно, с нижней половиной тела, и это сравнение приобретет особую силу потому, что по границам Старого города, проходящим вдоль левой береговой линии Дуная, сплошь лежат дурно пахнущие жилища дубильщиков кожи…»
*
На улице Кошута почти рядом витрина ночного клуба, где выставлены фотографии номеров варьете, и витрина лавки, торгующей предметами христианского культа; на лицах почтительно преклонившего колени танцора и почтительно преклонившего колени святого одинаковое выражение наигранного экстаза, которое свидетельствует об одинаковой ограниченности.
*
Или сверхуточнение: в венгерском языке есть специальные слова для обозначения понятий «младшая сестра», «старшая сестра» - тут можно было бы просто перевернуть действительность. Но не ошибаешься ли ты снова? Если это языковое разделение возникает не из соответствующего разделения в действительности, то превращение старшего в младшего или наоборот сделает твой рассказ снова недостоверным.
*
Грамматика и хрестоматия распакованы. Вряд ли мне удастся запомнить какие-то новые слова, это я знаю по горькому опыту предшествующих усилий, но к духу грамматики, к духу языка можно приблизиться хоть на шажок. Что прячется за порядком слов, который часто прямо противоположен нашему? Разумеется, этот порядок слов столь же естествен, как и привычный для нас - нет «нормальных» или «ненормальных» языков, - но, поняв логику данного порядка слов, лучше поймешь и душу говорящего.
Убедительным объяснением было бы: самое главное ставится сначала: «Lakatos Ferenc dr. phil. úr» вместо: «Господин д-р филол. Ференц Лакатош», «1926, május 5» вместо: «5 мая 1926».
Точно так же падежные окончания и послелоги: «Budapesten» - «в Будапеште»; «Berlinnél» - «около Берлина».
В огромном прямоугольнике, в пролете между белоснежными опорами моста Эржебет, как в видоискателе фотоаппарата, возникает святой Геллерт. Он стоит черный, чернея в полукружии белых колонн в черной скале, угрожающе подняв распятие, словно хочет избить дерзкий город, который, несмотря на бесчисленные церкви, в глубине сердца остается, как прежде, языческим.
*
Я смотрю на венгерскую лирику, как глухой Али-Баба: он теперь не может выучить волшебного слова, отворяющего двери, и потому для него прорубают в горе Сезам оконца; тут оконце, там оконце и еще одно оконце здесь, и сквозь них он видит блеск сокровищ, но всегда только тех, которые позволяют увидеть окна, и никогда не видит он всего вместе, никогда - всего в целом. То, что он охватывает взглядом, он может описать (перевести в слова своего языка), но он видит слишком мало, и только волшебное заклинание могло бы раздвинуть гору, но этого заклинания он уже так никогда и не выучит.
Геллерт усмехается, он-то венгерский выучил.
*
Этот мост - романтический балет, дыхание, чудо легкости, победа над материей. Нити лунного света - тросы, подпоры - филигрань, их тени - мерцание.
Вряд ли я найду образ, объединяющий все мосты.
Но отдельные образы рождаются быстро. Цепной мост - бряцающий оружием черный гуннский рыцарь, у ног которого лежат львы. Мост Свободы - горизонтально лежащая Эйфелева башня. Мост Маргит - ворота, куда втекают семь сказочных рек. Мост Петёфи - средняя часть линейного уравнения. Арпадский мост отсюда не виден. (Из более поздних записей перенести сюда, значит - одним выстрелом убить двух зайцев.)
*
Вечер на Холме Роз в небольшом обществе молодых людей, изъясняющихся между собой по-русски. Эта беседа, которую следует приветствовать, как и все проявления интернационализма, бередит во мне никогда не заживающую рану: у меня были все возможности говорить сегодня на семи языках! Я промотал свою юность, и мне некого упрекнуть в этом, кроме самого себя.
Было бы очень важно точно, без патетики и вполне трезво проанализировать наш социалистический проект будущей Европы: его базу, его основные черты, его достоинства и недостатки, его возможности и его перспективы (реальные и фантастические).
Ночь пахнет мускусом и дымом.
Взгляни на Буду ночью:
- это кипит Млечный Путь.
Взгляни на Буду ночью:
- это рассыпан мешок алмазов.
Взгляни на Буду ночью:
- это конгресс звезд.
Взгляни на Буду ночью:
- это ноздри быка пышут серебром.
Взгляни на Буду ночью:
- это гнездо птицы Рокк.
Взгляни на Буду ночью:
- это роды богини Луны.
Взгляни на Буду ночью:
- это пастухи караулят стада.
Взгляни на Буду ночью:
- это друзы кристаллов из света.
Взгляни на Буду ночью:
- это восторг Сениса.
Взгляни на Буду ночью:
- это звезды за трапезой.
Взгляни на Буду ночью:
- это тьма пламенеет.
Взгляни на Буду ночью:
- это Даная, полная ожидания.
Взгляни на Буду ночью:
- это пояс Венеры.
Взгляни на Буду ночью:
- это прибой бьет о бакены.
Взгляни на Буду ночью:
- это утешение сироте.
Взгляни на Буду ночью:
- это рудник, где добывают сны.
Взгляни на Буду ночью:
- это Аладдин натирает лампу.
Взгляни на Буду ночью, и грусть
овладеет тобой.
Взгляни на Буду ночью, и тут же подойдет Илона и скажет: «Если тебе понадобится кое-куда, это здесь, вперед и налево».
*
Будапешт. Здесь, пожалуй, еще больше мини-юбок, чем в Берлине, во всяком случае, они короче, часто кончаются выше чулка и сшиты обычно из дешевой ткани, с треугольной складкой спереди и сзади, и чем бесформеннее бедра, тем меньше материи.
На перекрестке у «Астории», где стоянка машин запрещена, останавливается такси, пассажир никак не разберется с деньгами, шофер объясняет, пассажир ищет, образуется пробка, машины гудят, машины надрываются, пассажир объясняет, шофер показывает сумму на пальцах, пробка доходит уже до следующего перекрестка, пассажир не понимает, машины ревут, из машины сзади выскакивает водитель и с проклятиями молотит кулаком по крупу такси, шофер отмахивается, проклинающий воздевает руки к небу, машины подают назад, поворачивают, ищут объезд.
*
Стою в арке ворот у маленького кафе, прислонившись к стене и закрыв глаза. Что проносится мимо? Языки и диалекты: венгерский, венский, голландский, венгерский, английский, венский, саксонский, венский, венгерский, еще раз венгерский, еще раз саксонский, итальянский, английский, саксонский, снова английский, словацкий, штирийский, баварский, какой-то славянский язык, венгерский, венгерский, венгерский, швейцарско-немецкий, венгерский, английский, французский, арабский или иврит, саксонский, венский, снова семитский, снова славянский, баварский, русский, венгерский, швейцарско-немецкий, польский, польский, венский, чешский, английский, словацкий, венгерский, швабский, саксонский, саксонский, немецкий, венгерский, штирийский, незнакомый мне, английский, венгерский, английский, английский, венгерский, английский, французский, и французский останавливается и обращается ко мне, и это Дёрдь и профессор М. из Страсбурга, который работает над творчеством Радноти и, к сожалению, уезжает сегодня вечером.
*
«Ланцхид» - значит Цепной мост. У нас название этого коньяка выговаривали на английский лад - «лэнчид», откуда нам знать, что надо говорить «ланцхид». Изменяется ли вкус коньяка от произношения? Иной ли вкус у «лэнчида», чем у «ланцхида»? Думаю, что да.
«Цепной мост» - это предельно потемневший коричневый коньяк, черно-коричневый.
Цепной мост: огромные воинственные выступы, римские крепости, арки, стальные сооружения, подобные частям фантастической военной машины, и львы с клыками вампиров, но без языков.
Массивные стальные канделябры на сплошных опорах, их корпуса - страшные темницы, и кажется, что ночью туда запирают дневной свет.
*
Между «Жербо» и парком на окраине - старое метро, первая подземка в Европе, как есть трамвай, только под землей, ему семьдесят лет, но оно современно, как картина Анри Руссо или строфа Аполлинера. Два вагончика вроде свадебных экипажей, две пузатые гондолы, два карусельных челна, двигающихся по прямой, две гостеприимные лодки Харона, две колесницы для рыночных торговок, два длинных экипажа, две безлошадные линейки для подземных пикников, две барки на колесах со скамьями на носу и корме, а с потолка свисают петли - тридцать одна петля, словно тридцать одно рукопожатие администрации метро.
Все, что движется по направлению от экватора к полюсу, немного прибавляет в весе; мне думается, что у всех, кто только входит в это метро, прибавляется немного приветливости.
Висячие петли пожимают друг другу руки.
*
С Золтаном продолжаем разговор о 56-м годе… «Самым ужасным последствием деятельности Ракоши, - сказал Золтан, - было то, что людей перестало интересовать, о чем говорит руководство, оно могло говорить все что угодно - на все только кивали и поддакивали: „Да, да, конечно!“, поддакивали даже самому ошибочному, и глупцы торжествовали, но им больше не верили и в том случае, если они говорили самые очевидные вещи».
Любимое выражение Золтана (лишенное оценочного значения) - «так его растак», «такой-растакой»: «такой-растакой парень», «такой-растакой оратор».
Золтан: «Труднее всего было возобновить диалог с населением, ведь он был прерван. Когда говорит только один, а от всех остальных требует лишь согласия, разговора не получается, а потом люди вообще уже не слушают».
Вечером читаю в небольшой аудитории, возникает дискуссия о выселении немцев после окончания войны; на мое «Да, надо было выселять!» возражают, и это приводит меня в смятение.
Такое смятение - признак провинциальной узости взглядов: не считаешь возможной никакую другую точку зрения, кроме своей собственной, или считаешь, что ее не может быть у твоих друзей. В сущности, это тоже одна из форм национального высокомерия, а ведь именно оно отвратительно мне.
*
Хороший обычай: у мясного прилавка можно сразу купить хлеб и булочки; об этом вам напомнят, если вы забыли.
***