Молчанье - золото.
(остальные Рождественские истории)
В самом начале семидесятых годов матушка моя полюбила поэму Андрея
Вознесенского.
Ну понятно - и замужней женщине хочется влюбляться заново, но нельзя.
Семья потому что. Вот и занимают место в сердце книжки, фильмы и киногерои.
Для брака неопасно, а романтические позывы удовлетворены.
«Тетрадь, найденная в Дубне» казалась не слишком обычной для поэта-архитектора
и, может, потому захватила в те годы многих.
Выгуливая меня, матушка твердила, держа перед глазами тоненькую брошюрку:
«В час отлива возле чайной я сидел в ночи печальной, толковал друзьям об озе и
величьи бытия...» - пыталась выучить наизусть.
А я скучал. Скучал день, два, неделю.
Мне хотелось услышать от мамы сказку, а звучало:
«Я сказал: а хочешь - будешь жить в заброшенной избушке. По утрам девичьи
пальцы будут класть на губы вишни, тишь такая что не слышно ни хвала и ни
хула...»
Как-то, неудачно скатившись с горки, я подскочил к маме и попросился домой. В
пути начал приставать:
- Мам! Расскажи сказку.
- Мне кажется я рассказала тебе все сказки на свете, - отвечала мама, сосредоточенно
повторяя себе под нос «...но внезапно черный ворон примешался к разговорам...»
- Ну тогда я тебе расскажу, - и тут я выдал матушке всю поэму от первой до
последней строчки.
Что вы хотите? Детская память как губка...
Вот с этого момента, куда бы мы не пошли и кто бы не приходил в гости к нам, рано
или поздно наступал момент, когда меня ставили на стульчик и просили почитать
стишок.
И я выдавал «Тетрадь, найденную в Дубне».
Взрослые, ожидая услышать тридцатисекундную частушку Агнии Львовны про
Таню, у которой руки из жопы растут, бывали сильно огорошены.
Многие в процессе прослучшивания успевали напиться и проилюстрировать
известный палиндром - «А рожа упала на миску салата».
Кое-кто уходил по-английски.
Меня ругали. Мне обещали шоколадку.
"Если в следующий раз прочтешь басню дедушки Крылова - будет большая
шоколадка!"
Только не Вознесенский!
(И уж по крайней мере без замен постоянно забываемого по непонятности своей «ни
хула» на вполне знакомое «ни ху..я»).
Я обещал, но, забравшись на стул, не мог сдержаться...
В конце концов родители начали зараннее предупреждать друзей, что Петенька не
читает стишков.
У него с памятью плохо.
Месяца два я дулся, а потом как-то привык и успокоился.
Начал рассказывать про «час отлива» плюшевому Медведю...
Родители позабыли про модную поэму и подуспокоились.
Пришел новый 1972-й год. В мамином НИИ организовали большой светлый
праздник с обильными возлияниями.
Вашему покорному слуге, проводящему огромную часть своего свободного времени
в скачках между кульманами, и потому знакомому доброй половине сотрудников,
была предложена роль Нового Годика.
С обещанием красивого костюмчика и кучи подарков.
С моей стороны требовалось залезть на возвышение и выразительно прочитать что-
то про зайчика и снежок.
Наступил праздник. Старшие начные сотрудники уже напились до уровня младших.
Доктора наук братались с лаборантами. Ужравшиеся председатель парткома с
начальником первого отдела отплясывали на пару в присядку, а инженеры молча
тискали по углам чертежниц.
Мама с папой танцевали в дальней стороне зала, а я с пьяным в стельку Дедушкой
Морозом последний раз повторял: «зайчик... снежок...новый год...»
Пробили куранты, и меня выставили на стульчик. Все замерли с поднятыми в руках
бокалами.
Я глубоко вздохнул и начал:
«Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не ходить вам в камергерах, евреи!
Не горюйте вы, зазря не стенайте,
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате...»
И был тут же заглушен в миг протрезвевшим Дедушкой Морозом. И все обошлось.
Потому что история происходила под новый год, а Дедушка Мороз действительно
умеет дарить подарки и творить чудеса.
Ведь никто не был виноват в том, что в это время мама учила наизусть Галича, а у
меня была хорошая память и строптивый характер...
В самом начале семидесятых годов матушка моя полюбила поэму Андрея
Вознесенского.
Ну понятно - и замужней женщине хочется влюбляться заново, но нельзя.
Семья потому что. Вот и занимают место в сердце книжки, фильмы и киногерои.
Для брака неопасно, а романтические позывы удовлетворены.
«Тетрадь, найденная в Дубне» казалась не слишком обычной для поэта-архитектора
и, может, потому захватила в те годы многих.
Выгуливая меня, матушка твердила, держа перед глазами тоненькую брошюрку:
«В час отлива возле чайной я сидел в ночи печальной, толковал друзьям об озе и
величьи бытия...» - пыталась выучить наизусть.
А я скучал. Скучал день, два, неделю.
Мне хотелось услышать от мамы сказку, а звучало:
«Я сказал: а хочешь - будешь жить в заброшенной избушке. По утрам девичьи
пальцы будут класть на губы вишни, тишь такая что не слышно ни хвала и ни
хула...»
Как-то, неудачно скатившись с горки, я подскочил к маме и попросился домой. В
пути начал приставать:
- Мам! Расскажи сказку.
- Мне кажется я рассказала тебе все сказки на свете, - отвечала мама, сосредоточенно
повторяя себе под нос «...но внезапно черный ворон примешался к разговорам...»
- Ну тогда я тебе расскажу, - и тут я выдал матушке всю поэму от первой до
последней строчки.
Что вы хотите? Детская память как губка...
Вот с этого момента, куда бы мы не пошли и кто бы не приходил в гости к нам, рано
или поздно наступал момент, когда меня ставили на стульчик и просили почитать
стишок.
И я выдавал «Тетрадь, найденную в Дубне».
Взрослые, ожидая услышать тридцатисекундную частушку Агнии Львовны про
Таню, у которой руки из жопы растут, бывали сильно огорошены.
Многие в процессе прослучшивания успевали напиться и проилюстрировать
известный палиндром - «А рожа упала на миску салата».
Кое-кто уходил по-английски.
Меня ругали. Мне обещали шоколадку.
"Если в следующий раз прочтешь басню дедушки Крылова - будет большая
шоколадка!"
Только не Вознесенский!
(И уж по крайней мере без замен постоянно забываемого по непонятности своей «ни
хула» на вполне знакомое «ни ху..я»).
Я обещал, но, забравшись на стул, не мог сдержаться...
В конце концов родители начали зараннее предупреждать друзей, что Петенька не
читает стишков.
У него с памятью плохо.
Месяца два я дулся, а потом как-то привык и успокоился.
Начал рассказывать про «час отлива» плюшевому Медведю...
Родители позабыли про модную поэму и подуспокоились.
Пришел новый 1972-й год. В мамином НИИ организовали большой светлый
праздник с обильными возлияниями.
Вашему покорному слуге, проводящему огромную часть своего свободного времени
в скачках между кульманами, и потому знакомому доброй половине сотрудников,
была предложена роль Нового Годика.
С обещанием красивого костюмчика и кучи подарков.
С моей стороны требовалось залезть на возвышение и выразительно прочитать что-
то про зайчика и снежок.
Наступил праздник. Старшие начные сотрудники уже напились до уровня младших.
Доктора наук братались с лаборантами. Ужравшиеся председатель парткома с
начальником первого отдела отплясывали на пару в присядку, а инженеры молча
тискали по углам чертежниц.
Мама с папой танцевали в дальней стороне зала, а я с пьяным в стельку Дедушкой
Морозом последний раз повторял: «зайчик... снежок...новый год...»
Пробили куранты, и меня выставили на стульчик. Все замерли с поднятыми в руках
бокалами.
Я глубоко вздохнул и начал:
«Ой, не шейте вы, евреи, ливреи,
Не ходить вам в камергерах, евреи!
Не горюйте вы, зазря не стенайте,
Не сидеть вам ни в Синоде, ни в Сенате...»
И был тут же заглушен в миг протрезвевшим Дедушкой Морозом. И все обошлось.
Потому что история происходила под новый год, а Дедушка Мороз действительно
умеет дарить подарки и творить чудеса.
Ведь никто не был виноват в том, что в это время мама учила наизусть Галича, а у
меня была хорошая память и строптивый характер...
Click to view