Имперфект тьмы
Мы так давно ищем новое, что оно успело стать навязчивой идеей современности, и как оберег его прилагают к любому рассуждению с претензией на реформы. Можно сказать, что в этом новом мы хотели бы найти то, что изменит наши представления о личных и общих целях так, что жизнь перестанет восприниматься как совокупность инвариантных явлений, протекающих вокруг человека. Идея расширяющейся вселенной, например, в рамках так воспринимаемой картины мира, является пределом абстракции, объемлющей наше бытие. Такое бытие не антропоцентрично, потому все пути его становления не принадлежат человеку. Он может лишь что-то о нём знать. Это знание он откладывает в себя, как достояние своей памяти. На языке этого восприятия, как и видимый свет далёких звёзд, шедший до нас миллионы лет, мир, окружающий человека на Земле, это тоже результат событий прошлого. Будучи увиденными и запомненными, точкой своего познания все эти события имеют именно нашу память, - вместилище этой грандиозной картины творения, к которой мы не имеем отношения, мы её не создавали, но видим и помним.
Наша память не принадлежит нам, как мы самонадеянно решили. Она дана нам, как достояние прошлого во всех его проявлениях. Мы не можем решать помнить или нет, мы всегда помним, если не больны, и воле память не подчинена. Из пространства памяти мы не можем сказать ровным счётом ничего даже о текущем моменте, не говоря о грядущем. Память лишь поддерживает равновесие нашего бытия, вытормаживая разрушительные стихийные порывы, она держит под постоянным шахом бессовестность. Память сообщает нам о том, кто мы есть. Но она не призвана творить новое. Разве это новость? Так почему мы по горло стоя в культуре, построенной на памяти, - когда-то бывшей примером мудрого явления своего времени, - пытаемся постигать цели и формы нового? Эксперимент, систематизация, анализ… когда появилась наука было сказано так много слов о новой эре человечества, но, я думаю, что это явление было сильно переоценено. Наука могла быть неплохой попыткой, для тех, кому этот шаг требовался, если бы у неё не было одного существенного недостатка, умеряющего все амбиции на создание нового, - она построена на памяти. Наука одаривает соблазнительными образами, она похожа на выдумщицу, которая водит за нос, подменяя истинное постижение момента пленяющими реминисценциями. Она заключительный извод и неотъемлемая часть всего того, с чем так ожесточённо спорит, - она тоже вера, но вера того, кто забыл как и во что верить. Потому она просто вера в память, которая суть - откровение, не принадлежащее нам. Куда тогда ведут нас формы постижения, данные наукой? Куда угодно, но не вперёд, если за восходящим движением мы мыслим развитие через новое. Для наглядности можно попробовать представить, что нёс с собой тот душевный склад, который приводил людей к желанию быть погребёнными по египетскому обряду в южных христианских провинциях Рима вплоть до IV столетия н.э., в это великое время перемен. Не выказывая никакой симпатии и наоборот ни к одной из этих религий, что можно увидеть в глазах, изображённых на великолепных Фаюмских портретах? Неспособность пока сделать следующий шаг, захваченность памятью, обречённость и ощущение угасающего мира. Это остановка среди песков, из которых уже не вычерпать воды для возделывания ростков будущего. Полноту картины, конечно, могут дополнить соответствующие тексты того времени. Могла ли из такого мироощущения родится появлявшаяся в то время патристика, новая этика, пришедшая позже схоластика? Ответ очевиден. Так вот наука, как форма наших исканий наделяет чем-то похожим. Она - это имперфект, прорвавшийся из прошлого в настоящее. Это сгусток древнего и до сих пор неискуплённого мироощущения, непрерываемая апперцепция, сменившая перцепцию, когда откровение материализовалось во всём своём многообразии, став, наконец, осязаемым.
Сказанное не хула памяти, не предложение от неё избавиться - забыть всё. Беспамятство - это смерть. Речь скорее о том, что следующий шаг делается лишь в том случае, когда вопрос о месте и содержании памяти для ищущего новое, можно счесть исчерпанным. Память в таком случае является тем, что не существует раздельно со своим носителем, присутствуя лишь в виде инструмента, определяющего форму сознания. Тренировать память - знакомое выражение? Говоря так, мы подразумеваем её отделение от носителя, когда ею можно пользоваться как подключённым внешним девайсом*. Если такое состояние разделения преодолевается, содержание памяти становится неотъемлемой частью человека и меняет его, как краска насыщенного цвета меняет воду в которой растворена. Тогда меняются и оттенки рефлексии. Это может выразиться в изменившейся речи или возросшей внимательности, в чём угодно. Такие изменения дают возможность разглядеть то, что лежало за границей ранее очевидного. Похожим образом, например, совесть, будучи неприобретаемым качеством, а тем, что мы несём с рождения, претворяется самим её обладателем в мораль. Изменившись так, можно видеть новые связи, новые оттенки переживаний других людей, всё воспринимаемое углубляется и в этом нет ничего сверхъестественного, это должно было бы быть нормой жизни. Так, появляется возможность высказаться уже не по памяти, а на новом языке, человеческом. И это не язык науки и построенной вокруг него культуры, которая похожа на череду вспоминаемых повторяющихся явлений: сегодня мы вспоминаем восьмидесятые, носим такую одежду и слушаем такую музыку, а вчера вспоминали пятидесятые, завтра вспомним что-то ещё. Ведь так происходит потому же, почему мы считаем, что любое следствие должно содержать причину, а у дня сегодняшнего в его содержании должен быть день вчерашний. Но новое и его язык не может быть следствием, на то оно и новое. Любое иное следствие это лишь иная компоновка причин. Инаковость и новизна не одно и тоже. Как дар или прощение не имеют в себе причины, будучи свободными актами, так и любое следствие имеет в себе причину, будучи явлением несвободным по своей сути. Потому и идея нового присутствует в наукоцентричной культуре как дар, беспричинное явление. Но приняв этот дар, объяснить другим да и себе на научном языке его содержание не выходит, у этого языка нет подходящих инструментов, а качества этого языка таковы, что часто выходит именно противоположное. Попробуйте представить воспринимающий субъект, имеющий в себе для переработки воспринятого лишь память. Что получится? Компьютер. Так может стать яснее, почему мы воспринимаем за новое то, что делает называемое искусственным интеллектом. Мы позволяем видеть в нём субъект мыслительной деятельности, ибо сами так мыслим, - из причин. Создав алгоритмы, которые вобрали в себя почти всю человеческую память, в виде называемого искусственным интеллектом, мы создали «Голема памяти».
Мы стыдимся признаться себе в этом всём, мы многого больше не видим, отбрасывая всё неясное за границу освещённого нашим сознанием пространства, ища постоянно опору в том, что отложили в память. Разница с глубоким прошлым в том, что память наша постоянно тускнеет, а за её горизонтом, постепенно придвигающимся к её носителю на то место, где должно было быть создано новое, стоит непроницаемая тьма. Выйти в неё одни боятся, другие не могут, ибо не привыкли видеть в темноте. Но когда-то границы этой тьмы подойдут вплотную, а обитающее там будет смотреть в упор так, что избежать этого взгляда не выйдет, ведь воспоминания идут к нам всё-таки не через глаза, которые можно закрыть.
Примечания
* Слово девайс, заимствованное в русский язык из английского, которое используется для обозначения внешнего подключаемого устройства или накопителя памяти, этимологически связано с латинским глаголом dividere (делить, отделять, разделять).
Изображение на обложке
На обложке изображены портреты людей, погребённых в то или иное время в течение I-IV веков н.э. в Египте, объединённые общим названием, - Фаюмские портреты. Это название дано по месту в Фаюмском оазисе в Египте, где впервые в конце XIX века были обнаружены захоронения с такими изображениями. Портрет выписывался на доске, которая вкладывалась в мумию на место, где в прежние периоды присутствовала погребальная маска, - на лицо.