И мы были там
Семьдесят два года назад наша молодая тогда Бабака допоздна зубрила лекции, готовясь к зачету в пединституте. На рассвете вдруг включилось радио. Это было странно, потому что оно должно было заговорить только в шесть утра. Черная тарелка на кухне густым голосом Левитана, отбивая паузы, сказала: "Сегодня . Все радиостанции. Советского Союза. Будут работать. До шести часов утра". Несколько раз, с большим смыслом : "Сегодня. Все радиостанции " ... Квартирная хозяйка тетя Наташа удивилась: какой-то город большой наши взяли? Бабака, которой было тогда двадцать лет, тоже удивилась, но пошла спать: надо было хоть сколько-то вздремнуть перед зачетом.
В четыре часа утра тетя Наташа тряханула ее за плечи:" Вставай, Люся! Вставай!" Что случилось? "Победа!"
Балкончики в их доме были маленькие, как крылечко у балконной двери, и Бабака до сих пор не понимает, как там вместилась соседская семья: трое детей и родители. Отец, фронтовик, бил в железную печную заслонку, младший сын - в сковородку, и все кричали "Победа!".
Напротив дома был госпиталь, и ходячие раненые выскочили на улицу в нижнем белье и ликовали: "Победа!". Офицеры палили в рассветное небо из пистолетов.
Весь город высыпал на улицу, большие, маленькие, старые, молодые, все кричали: "Победа!" Все. Не сговариваясь, людские реки потекли на главную пензенскую площадь. Как они не передавили тогда друг друга в той толчее? "Не знаю, - говорит Бабака, - машин на улице не было. И по тротуарам, и по мостовой шли люди. Все было запружено людьми, и площадь, и все прилегающие улицы".
Наша молодая Бабака пробилась к центру. Какие-то люди тащили на возвышение деревянную трибуну. И рано утром, Бабака не может сказать, во сколько - в пять, шесть утра, никто не смотрел на часы, на площади начался митинг. Выступал какой-то большой начальник, Бабака до сих пор не знает - первый обкома или предрик. Он успел сказать несколько слов о том, как ждали этого дня, и тут толпа зашевелилась: люди пропускали вперед маленькую девочку, лет пяти. Она несла на вытянутых руках перед собой алую домашнюю гераньку, в цветочном горшке, чтобы поставить у трибуны, потому что ну праздник же, ну, такой праздник, как же без цветов?!
И, когда она подошла, большой начальник, о котором Бабака не знает кем он был, посмотрел на девочку, на горевший огоньком маленький праздничный цветок и заплакал. И это не было странно в тот день. Потому что душевное напряжение всех звенело пронзительной нотой на самом пределе человеческих сил. Потому что до праздника дожили не все. И рядом с каждым, кто стоял в тот день на центральной площади Пензы и всех остальных городов и сел, хуторов и аулов огромной тогда еще страны, на той площади, рядом с каждым были его отец, мать, брат, сестра, муж, сын, убитые, умершие от ран, голода и нечеловеческого труда, пропавшие без вести, угнанные в неметчину.
И площадь затихла. Но тот человек за трибуной, он справился, вытер слезы по-мужски, кулаком, и продолжил говорить. Что конкретно - Бабака не помнит. Но точно - о Победе.
Она помнит весь этот день. Зачета никакого, конечно, не было. Какой зачет? По радио объявили, что в магазинах без карточек, за деньги, можно купить вино. Кто-то, наверное, и покупал, но все были пьяны совсем не от него, а от того, что впереди была немыслимая мирная жизнь, и только счастье, счастье, счастье. Потому что кончилось главное горе - война.
Бабака и подружка ее, Надя, прикрепляли свои карточки к " Главхлебу", что находился в верхней части Московской улицы. Во-первых, хлеб, который там давали, как они считали, был немного получше, чем в других магазинах. А во-вторых, там можно было отоварить карточки сразу за два дня. То есть взять сразу целый килограмм ржаного, намешанного бог знает с чем, клеклого, кислого, но все-таки хлеба. Полкило они иногда продавали на рынке и на эти деньги покупали билет в театр.
И в тот день, 9 мая, купили. Вечером Пензенский театр драмы давал пьесу "Раскинулось море широко". Бабака не помнит автора. Помнит только, что артисты играли запредельно талантливо, что зал рукоплескал, что они выходили на поклон снова и снова, а зрители хлопали, отбивая ладоши, нищие, голодные, счастливые люди, победившие Гитлера и, как тогда думалось, все мировое зло.
И молодая Бабака-Люся была там, в юбке, сшитой ее мамой, моей незабвенной Бабаней, из крашеной мешковины, и ее подружка Надя, и где-то там, в немыслимой сложности и сплетениях ДНК, были мы с сестрой, и наши дети, и наши внуки. И если Бог даст, потом даже и правнуки ...
Мы все были там. Мы все дышали той, уже послевоенной, первый день как послевоенной, черемухой. Горькой и терпкой, как и любое после холода и страданий пришедшее человеческое счастье. Мы все помним никогда не виденную нами девочку с геранью и последние выстрелы в побежденную войну раненых, выбежавших на рассвете из госпиталя, и голос Левитана. Мы все помним. И все так же надеемся на счастье.
Это мои Бабаня и Дедка, контуженный под Сталинградом, снова вставший в строй и дошедший до Будапешта. Елизавета Григорьевна и Александр Осипович Бондаревы. Бабаня тоже стоит в Бессмертном Полку, потому что проводила на фронт мужа и старшего сына и растила, и кормила одна, в деревне, без копейки денег, только коровой-кормилицей и огородом еще двух младших.
А это Бабака, Мама моя молодая, Людмила Александровна Севастьянова.
