НАРОДНЫЕ ИСТОКИ РЕВОЛЮЦИОННО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО СОЦИАЛИЗМА В РОССИИ-6
(ОТ КРЕСТЬЯНСКОЙ ПРАВДЫ К ГУМАНИЗМУ А.И. ГЕРЦЕНА, Н.П. ОГАРЕВА, В.Г. БЕЛИНСКОГО)
Методологическая и источниковедческая основа.
Методологической основой исследования является исторический материализм, марксистско-ленинское учение о классовой борьбе трудящихся, классовой природе различных учений утопического социализма, ленинская концепция трех этапов освободительного движения в России и начала поисков правильной революционной теории. Методологическим ориентиром является и решения ХХVII съезда КПСС об идеологической работе партии, доклад М.С. Горбачева "Октябрь и перестройка: революция продолжается".
Источники. Трудности изучения духовного мира крестьянина, не писавшего дневников, мемуаров и вообще, как правило, ничего не писавшего, долгое время представлялись почти непреодолимыми даже для стран, где архивы эпохи феодализма сохранились гораздо лучше, чем в России. Скудость источников обуславливала не изученность предмета, а эта не изученность мешала в поисках источников. "Заколдованный круг" был разорван, когда вслед за появлением в 1966 г. небольшой книжки Б.Ф. Поршнева "Социальная психология и история", философы в ходе оживленных дискуссий уяснили структуру общественного сознания и механизм функционирования разных его сфер. Предмет изучения оказался гораздо более сложным, чем представлялось ранее. Но зато стало ясно, что речь должна идти не столько об идеологии, сколько о массовом сознании как проявлении общественной психологии - феномене весьма сложного и разнородного состава, функционирующем как прямое выражение образа жизни и, прежде всего, деятельности масс. Стало ясным, что разгадку массового сознания крестьянства следует искать в образе его жизни, в его деятельности. О традициях, настроениях, помыслах идей можно надежно судить по их делам. В исследованиях советскими историками хозяйства, быта, классовой борьбы крестьянства заложены надежные основы дальнейшего изучения общественного со знания крестьянства
Поскольку психология классовой борьбы крестьянства в ее наиболее активных формах особенно интересна для темы, автор еще раз обратился к хорошо известным материалам по истории Крестьянской войны 1773-1775 гг. (156; 158; 165).
Своеобразие наиболее знаменательных движений на Украине побудило рассмотреть публикации о "колиивщине" 1768-1769 гг. (155), о восстании 1789-1793 гг. в селе Турбаях (164) и движении Кармалюка (168).
Большую ценность для темы представляют материалы сборников "Крестьянское движение в России" под общей редакцией Н.М. Дружинина (159; 160; 161; 162). Использованы также аналогичные украинские издания - "Селянський рух на Україні. Середина XVIII - перша чверть XIX ст." (167) и "Класова боротьба селянства Східної Галичини (1772-1849)" (157). Последний сборник посвящен движению украинского крестьянства за пределами России того времени, однако при близости положения крепостных Правобережной Украины и Восточной Галичины эта публикация позволяет лучше рассмотреть некоторые важные тенденции классовой борьбы, осложненной национальными противоречиями в местностях, где с конца ХVIII в. демагогической политикой Австрийской империи угнетенные в какой-то степени привлекались к политической жизни. Особенно ценны названные издания именно своим материалом по истории психологии восставших масс. В этом отношении изучение их в нашей литературе только начато. В таком плане Е.А. Мороховцем привлечена и известная публикация годичных отчетов III отделения о нравственно-политическом состоянии крестьянской России в 1827-1869 гг. (163).
Чтобы понять психологию масс в таких чрезвычайных событиях, как крестьянские войны, восстания, волнения, необходимо разглядеть, как она вырастала из традиционного сознания угнетенных, порожденного всем образом их жизни, всей их культурой. Такое пожелание легко высказать, но трудно осуществить. И все же, "нужда научит калачи есть", а историков, можно сказать, уже поворачивает лицом к этнографическим материалам. Намечая перспективы изучения дооктябрьской истории крестьянства, группа известных историков считает, что "существенную роль призван сыграть этнографический материал, дающий важную информацию по всем вопросам истории крестьянства" (739, 70). Такое мнение опирается на имеющийся уже опыт. Первое крупное исследование истории общественной психологии и массового сознания крестьянства интересующей нас эпохи - "Трудовые традиции русских крестьян Сибири (ХVIII - первая половина XIX в.)" М.М. Громыко (605) - сопровождалось интереснейшим источниковедческим откровением - статьей автора "Этнографические и фольклорные источники в исследовании общественного сознания русских крестьян Сибири ХVIII - первой половины XIX в." (606). Здесь весьма компетентно показано поразительное богатство материалов по истории общественной психологии и массового сознания русского крестьянства Сибири от рукописных заговоров до архитектуры и украшения изб. Раскрывая богатейшие возможности этнографических и фольклорных материалов, М.М. Громыко лишь мимоходом касается особенностей этнографических и фольклорных источников, считая достаточным сослаться в этом на заключения этнографов и фольклористов. В настоящей работе есть необходимость обратить внимание на значение этих особенностей для решения задач темы.
Специфика огромного этнографического материала, накопленного западной этнологией, не позволяет уловить в его фактах историю, поэтому К. Леви-Строс видит перспективу в сотрудничестве этнологии с исторической наукой (1130, 32). Думается, что эпоха разложения крепостничества в России особенно благоприятна в этом отношении. Здесь с середины 40-x годов XIX в. развернуло свою деятельность Этнографическое отделение Русского географического общества (РГО). Его деятели впервые в истории мировой науки определили место этнографии в системе человеческого знания (1038, 267). В 1848г. РГО разослало составленную Н.И. Надеждиным печатную программу сбора этнографических материалов, включавшую характеристику "домашнего быта" населения (хозяйственный быт и материальное благосостояние, занятия - "любимые занятия"), особенностей общественного быта, юридических обычаев, образования, умственных и нравственных способностей, фольклора (199, VI; 753). Только в 1851г. в ответ было получено 700 рукописей, в 1852г. - 1290. По характеристике руководителей этнографического отделения это "огромное количество материалов" было составлено вполне добросовестно (199, IX). Наиболее интересные и полные описания стали публиковаться в "Записках РГО", "Вестнике РГО", "Записках РГО по отделению этнографии", "Известиях РГО" и в специальных выпусках "Этнографических сборников". Пять из шести выпусков их были посвящены этнографическим описаниям русского, украинского и белорусского населения.
В работе привлечены также материалы этнографически-статистической экспедиции на Украину и в Белоруссию в конце 60-х годов, опубликованные в семи томах "Трудов этнографически-статистической экспедиции РГО в Западно-Русский край" (193; 194; 195; I96; 197; 198), подготовленных весьма компетентными людьми во главе с П.П. Чубинским. Здесь собраны ценные сведения о хозяйственном быте и материальном благосостоянии крестьянства, о верованиях, нравах, обычаях, праздничной его культуре, фольклоре.
Чтобы оценить качество этнографических материалов, собранных по инициативе РГО и использованных в настоящем исследовании, следует учесть все более тесную связь этнографических изысканий той поры с освободительным движением, особенно со времени первой революционной ситуации, с шестидесятых годов, когда развернулась деятельность целой плеяды одаренных самоотверженных людей, пошедших в народ изучать его жизнь и обогативших науку весьма ценными источниками - П.И. Якушкина (366; 236; 335), И.Г. Прыжова (332), П.С. Ефименко (292; 293; 316; 317), А.И. Ефименко (650; 651), П.П. Чубинского (1091; 1092), Е.И. Якушкина (1124), С.В. Максимова (309; 310; 311; 312; 804), П.В. Штейна (225). Последние два были людьми умеренно-либеральными, но историк отечественной этнографии основательно пишет об их честной и плодотворной деятельности (1038, 302-304). В.Г. Белинский горячо пропагандировал параллельность изучения жизни народа наукой и искусством. Крестьянская тема в творчестве И.С. Тургенева, Н.А. Некрасова была подхвачена и в литературе, и в науке. В 60-70-х годах этнографы выступили в качестве писателей, а писатели - в роли этнографов (Н..В. Успенский, А.И. Левитов, Ф.М. Решетников, В.А. Слепцов) (1038, 256-257). Наиболее выдающихся из них был Глеб Успенский (1047; 1048). Здесь, в русле "натуральной школы", научная этнографическая истина сливалась с эстетической истиной большого художника.
Аналогичные явления наблюдались и в украинской этнографии.
В 1856 и 1857 гг. были изданы два тома "Записок о Южной Руси" П. Кулиша с интересным этнографическим и фольклорным материалом (178; 179). Немало ценного можно найти и в "Поездке в Южную Россию" А.С. Афанасьева-Чужбинского, написанной перед самой реформой 1861 г. ("Очерки Днепра" и "Очерки Днестра") (279; 280).
В конце XIX - начале XX века крупнейший центр украинской культуры в Восточной Галиции "Научное товарищество имени Шевченко" развернуло серьезную фольклорно-этнографическую деятельность, в результате которой были собраны богатые материалы, публиковавшиеся в "Этнографических сборниках" товарищества. Традиционность этнографических процессов, особенно в верованиях, эстетической культуре, позволяет использовать отчасти и такие сравнительно поздние записи (203; 204; 205; 206; 207; 208; 209).
Публикации этнографических (и фольклорных) материалов в изданиях РГО редактировались на высшем научном уровне того времени, однако, далеко не все ценное было опубликовано, к тому же публикации имели подчас существенные пропуски (606). Поэтому некоторое количество этнографического (и фольклорного) материала привлечено из Ленинградского архива Всесоюзного Географического общества (109-138), а также небольшое количество материалов из фондов Отдела рукописей Центральной научной библиотеки АН УССР в Киеве (141-149), из рукописного фонда Института искусствоведения, фольклора и этнографии АН УССР (Киев) (150; 151; 152), Центрального государственного исторического архива УССР во Львове (154) и Отдела рукописей Львовской научной библиотеки АН УССР им. В. Стефаныка (в двух последних хранилищах фонды Научного товарищества Шевченко) (139; 140).
Этнографические описания - обычно, лишь моментальные "снимки" жизни отдельных семей, селений, уездов, местностей. Необходимо учитывать, что имеешь дело лишь с частностями огромного целого, что эти частности даже в пределах одного и того же уезда очень отличаются. Однако, если таких "снимков" много, их "пестрота" лишь помогает решению задачи. Накладывая эти моментальные и частные "снимки" на общую картину уже изученной хозяйственной и социально-экономической истории крестьянства, его классовой борьбы, можно получить достаточно надежные сведения, особенно если этнографические материалы дополнить фольклорными источниками, часто "привязанными" к этнографии в самых "снимках".
В комплексе этнографических сведений особый интерес в свете настоящей темы представляют материалы об обычном крестьянском праве, "народном праве" или, как иногда писали, о народной правде - крестьянских представлениях о справедливости. Вопрос о необходимости изучения юридических обычаев крестьянства был поставлен в статье, опубликованной Н.В. Калачевым еще в 1859 г. (704).
Этнографическое отделение РГО в шестом выпуске "Этнографического сборника РГО" опубликовало подготовленную Н.В. Калачевым программу для собирания народных юридических обычаев. "Современник" энергично поддержал эту инициативу как важнейшее из этнографических начинаний РГО (1038, 288). С конца 60-х годов главным объектом этнографии становится обычное право. Оно давало ключ к пониманию отношения народных масс к реформам тех лет (1038, 287-289). В результате был собран большой фактический материал, отчасти обобщенный самими собирателями (П.С. Ефименко, А.И. Ефименко, Е.И. Якушкиным, П.П. Чубинским и другими), а отчасти дошедший до нас в "сыром" виде. Из таких публикаций наиболее ценными являются тома "Трудов комиссии по преобразованию волостных судов" (263; 264; 265; 266). Правда, "Труды" отражают уже пореформенное десятилетие, это необходимо учитывать, но представления минувшей эпохи в юридических обычаях патриархального крестьянства тогда еще доминировали. В.И. Ленин писал, что в те годы "капитализм в России был еще весьма слабо развит", "мелкобуржуазный характер крестьянского хозяйства совершенно еще не обнаружился" (44, 413; 45, 520).
Использованные этнографические источники можно разделить на две группы. К первой относятся, так сказать, первичные, принадлежавшие обычно людям, долгое время жившим в среде, которую они описывали. Это чаще всего священники, учителя, реже - писари, помещики; с 60-х годов - функционеры земского, а иногда и административного аппарата. О мировоззренческой и политической позиции такого информатора приходится судить, главным образом, по тексту самого описания. Однако, поскольку заинтересованности в намеренных искажениях обычно не было, богатство фактического материала и возможность сопоставления со многими другими описаниями помогают историку преодолевать мировоззренческие искажения таких информаторов. Опаснее такие искажения в этнографических материалах второй группы, подготовленных специалистами-этнографами, писателями, каждый из которых руководствовался своей, хорошо осмысленной, доктриной. В принципе такое доктринерство может не отличаться от доктринерства материалов первой группы, но у этнографов-специалистов доктрины лучше продуманы, систематизированы и часто выстраданы, они тем сильнее могли сказываться, что в данном случае изображались картины больших территорий, а иногда и в масштабах всей страны. Конечно, немаловажно то, что в большинстве это были люди прогрессивных убеждений, искренне симпатизировавшие народу, хотя симпатии могут искажать взгляд не менее чем антипатии. Это учитывалось. И здесь историку помогает богатство и разнообразие собранного материала, возможность сличения значительного количества описаний и глубокая изученность в нашей литературе судеб крестьянства той эпохи. Когда А.И. Ефименко сетует на то, что кто-то "пересаживает" в Россию капиталистическое производство, разобраться в этом типично народническом брюзжании помогает богатый материал, собранный самой А.И. Ефименко (650, 139-140).
При всей ценности этнографического материала он все же доносит до историка факты сквозь призму восприятия, методологии и методики их изучения информаторами и этнографами. Очевидно, что для воссоздания истории общественной психологии крестьянства наиболее важны источники, порожденные самими массами, отражающие их чувства, настроения, идеи. Таков фольклор во всем богатстве его жанров. Сейчас не только фольклористы, этнографы, но и историки все чаще вспоминают слова В.И. Ленина о большой ценности фольклора как источника, отражающего сознание народных масс (105, 118-120). Б.А. Рыбаков в статье "Задачи изучения культуры русского крестьянства XIX в." основным источником для решения поставленной им задачи считает фольклор и народное изобразительное искусство (975, 23-26). Такого же мнения был и один из наиболее авторитетных оппонентов Б.А. Рыбакова в использовании фольклора как исторического источника - выдающийся советский фольклорист В.Я. Пропп (934, 118). Однако "взять" из фольклора сведения, необходимые для воссоздания исторического процесса - задача весьма сложная. Вопрос этот был предметом многолетних раздумий В.Я. Проппа, итоги их изложены в серии статей, опубликованных посмертно в сборнике "Фольклор и действительность" (938). Результаты развития советской фольклористики в интересующем нас плане в значительной мере обобщены также в труде Б.Н. Путилова "Методология сравнительно-исторического изучения фольклора" (941). Соображения В.Я. Проппа и развитие их в книге В.Н. Путилова определяют, в основном, подход автора к фольклорным источникам с дополнениями и поправками к этим соображениям К.В. Чистова в его работе "Фольклор и этнография" (1088).
Поскольку речь идет о вопросах спорных и для фольклористов, и для историков, изложу особенности моего подхода к этим источникам, тем более, что этого требуют специфические задачи настоящей работы. При использовании фольклора историк встречается со множеством жанров, существенно отличающихся соотношением содержания и формы, отношением к действительности (935, 36). Поэтому В.Я. Пропп подчеркивал необходимость, прежде всего, исходить из специфики жанра (934). Об этом же пишет и Б.Н. Путилов (941, 226). Удачным образцом тактичного использования фольклора с пониманием сверхзадачи жанра Б.Н. Путилов считает исследование К.В. Чистова "Русские народные социально-утопические легенды ХVII-XIX вв." Тем значимее подчеркивание К.В. Чистова: "Жанр - это, прежде всего, определенная социально-бытовая функция, бытовое назначение" (1088, 7).
Будучи органической частью этнографической науки, фольклористика выделилась в особую отрасль знаний из-за специфики предмета своего изучения, это - сознание масс, выраженное обычно в художественной форме. Последнее обстоятельство очень усложняет использование такого источника, поскольку каждый факт фольклора как художественного произведения должен быть понят "как элемент определенной художественной структуры" (1088, 12). Вместе с тем, эстетическая природа фольклорных произведений обусловливает серьезное достоинство их как исторического источника. Прекрасное по природе своей несовместимо с ложью, художественно совершенный фольклор достоверно отражает сознание масс. В то же время прекрасное всегда философично, у него мировоззренческая природа, и вырастает оно всегда из идеалов. Важнейший смысл изучения фольклора В.И. Ленин видел в уяснении, народных чаяний (105, 118-120). Проникновение в мировоззрение масс и их идеалы - важнейшая задача настоящего исследования. Ценность фольклора для воссоздания народного сознания и всей культуры средневековья общепризнана. Это своеобразно отражается в распространенности в современной литературе как отечественной, так и зарубежной, понятия "фольклорное сознание" и "фольклорная культура" (611, 137-138; 724, 322-324). Однако, использование этого источника для воссоздания истории сознания крестьянства эпохи позднего феодализма (только и оставившей сильный фольклорный материал) сопряжено с трудностями. Прежде всего, нельзя не задуматься над спецификой фольклорного сознания, как ее истолковывает известный советский фольклорист Н. Путилов. "Будучи обусловлено общим мировоззрением, являясь производным от него, фольклорное сознание, сложившись в период расцвета народного художественного творчества в родовом и раннеклассовом обществе, во-первых, задерживает в себе стадиально более древние элементы представлений и, тем самым, как бы отстает от развития общей системы представлений коллектива, а, во-вторых, в силу своей художественно-моделирующей природы принципиально с нею не совпадает. "В своих основах фольклорное сознание - форма дореалистического художественного восприятия мира" (941, 181-183).
От такого заключения у историка могут опуститься руки. Обнадеживает только то, что на самом деле ... ситуация сложнее, чем представляется на основании процитированного текста. Б.Н. Путилов говорит об отличии фольклорного сознания от "общей системы представлений коллектива". Поскольку в данном случае речь идет об общей системе представлений крестьянской общины эпохи разложения крепостничества, то судить об отличии от нее фольклорного сознания пока невозможно, поскольку она, эта общая система, еще более неизвестна, чем система фольклорных представлений. При этом возникает вопрос, действительно ли "икс" (фольклорное сознание) так отличен от "игрека" (системы представлений крестьянского "мира")? А как быть с таким мировоззренческим жанром фольклора, как пословицы и родственные им по существу хозяйственные приметы? Ведь от А.Х. Востокова до К.С. Давлетова и А.А. Крикманна все наиболее компетентные паремиологи усматривали в народных пословицах как раз наиболее полное и точное отражение народного миросозерцания (495, 154; 617; 759; 760). И это тем более очевидно, что пословицы, поговорки, приметы всегда, и в эпоху позднего феодализма, были органической частью живой речи, тех самых бытовых представлений масс, из которых и, по мнению Б.Н. Путилова, вырастал фольклор. "Каждый крестьянин с детства слышал пословицы, поговорки, загадки, приметы, воспринимавшиеся как непреложная истина, освященная мудростью поколений" (М.М. Громыко) (605, 151).
И вообще, правомерно ли, относя расцвет фольклора к временам родовых и раннеклассовых отношений, рассматривать его в эпоху позднего феодализма как пережиток? Не вернее ли начинать его пережиточность как и пережиточность сельской общины с эпохи капитализма.
Думается, что фольклор может быть утилизован при изучении и обыденного крестьянского сознания периода разложения феодализма, если не забывать рекомендаций В.Я. Проппа об учете, как специфики жанра, так и особенностей каждого художественного произведения. Одно дело - волшебная сказка, которая может сохранять следы самых древних представлений, а другое дело - хозяйственная или бытовая пословица.
Не пытаясь сколько-нибудь полно охватить неисчерпаемые богатства фольклора, автор привлек те жанры, которые таят наибольшие возможности воссоздания динамики как мировоззренческих основ картины мира крестьянина, так и его понимания хозяйственной деятельности, жизни семьи и "мира", тех социальных, политических и культурных процессов, которые определяли его жизнь.
Весь образ жизни патриархального крестьянина был традиционным. Поэтому исторический подход к сориентированному на старину сознанию предполагает его изучение с самого его начала - с представлений и образа мышления, возникших в глубокой древности, по крайней мере, с эпохи, когда складывались основы натурального хозяйства и образа жизни сельского "мира". Древнейший из доступных современному исследователю этап истории человеческого сознания представляет мифология. В сколько-нибудь цельном виде мифы восточнославянских народов не сохранились, их фрагменты встречаются лишь в сказках, былинах, верованиях. Лучше известно отразившееся в эпосе эпическое сознание, возникшее еще в родовой общине, осознавшей уже как внутреннюю упорядоченность, так и свою стабильность во взаимоотношениях с могучей природой. Дошедший до нас героический эпос древней Руси и украинские народные думы не сохранили некоторых важных для темы сюжетов о происхождении мироздания, человека, о деятельности культурных героев. Тем ценнее привлеченные в работе руны карело-финской "Калевали". Историческая специфика глухой лесной и озерной окраины, куда до конца ХVIII - начала XIX в. не дошли феодальные порядки и феодальная культура, обусловила бытование в Карелии эпоса, сложившегося еще в эпоху родовых общин, распространения здесь железа среди населения, жившего подсечным земледелием, охотой, рыболовством. По социальному возрасту "Калевала" древнее "Илиады" (771, ХVII-XIX). Еще А.Н. Веселовский считал, что эти руны представляют самую раннюю стадию эпического сознания, складывавшегося в условиях господства "мифического мышления (496, 5-6). Дошедшие до нас руны, вероятно, разновременного происхождения. К примеру, картина внутрисемейных отношений в ней поразительно близка к малой и неразделенной семье и в России, и в Восточной Галичине первой половины XIX в. Вместе с тем, главные герои эпоса действуют еще в системе брачных отношений экзогамного рода с заметными остатками матриархата. В своих наиболее архаических компонентах "Калевала" по географической и хозяйственной специфике, по стадиальности развития культуры сохранила черты общества, по-видимому, очень близкого к образу жизни некоторых восточнославянских племен кануна образования Древнерусского государства. Это позволяет гипотетически воссоздать недостающие черты русского, украинского и белорусского эпического сознания, лучше понять некоторые беглые сви детельства русских былин и украинских дум. Ориентируясь на труды О.В. Куусинена (771), Е.М. Мелетинского (819) и К.В. Чистова (1084), автор привлек руны, собранные и изданные выдающимся финским просветителем Э. Ленротом (в переводе Л. Бельского) (215), руны, собранные советскими фольклористами в 30-40-х годах нашего столетия (217) и руны, избранные и систематизированные О.В. Куусиненом (в современных переводах) (214). Определенный интерес представляет для темы и эстонский народный эпос "Калевипоэг", к сожалению, несколько более обработанный издателем, чем "Калевала". Бытовавший в условиях отрицания эстонцами чужеродной феодальной культуры он тоже сохранил важные архаические особенности крестьянского сознания (216).
Методологическая и источниковедческая основа.
Методологической основой исследования является исторический материализм, марксистско-ленинское учение о классовой борьбе трудящихся, классовой природе различных учений утопического социализма, ленинская концепция трех этапов освободительного движения в России и начала поисков правильной революционной теории. Методологическим ориентиром является и решения ХХVII съезда КПСС об идеологической работе партии, доклад М.С. Горбачева "Октябрь и перестройка: революция продолжается".
Источники. Трудности изучения духовного мира крестьянина, не писавшего дневников, мемуаров и вообще, как правило, ничего не писавшего, долгое время представлялись почти непреодолимыми даже для стран, где архивы эпохи феодализма сохранились гораздо лучше, чем в России. Скудость источников обуславливала не изученность предмета, а эта не изученность мешала в поисках источников. "Заколдованный круг" был разорван, когда вслед за появлением в 1966 г. небольшой книжки Б.Ф. Поршнева "Социальная психология и история", философы в ходе оживленных дискуссий уяснили структуру общественного сознания и механизм функционирования разных его сфер. Предмет изучения оказался гораздо более сложным, чем представлялось ранее. Но зато стало ясно, что речь должна идти не столько об идеологии, сколько о массовом сознании как проявлении общественной психологии - феномене весьма сложного и разнородного состава, функционирующем как прямое выражение образа жизни и, прежде всего, деятельности масс. Стало ясным, что разгадку массового сознания крестьянства следует искать в образе его жизни, в его деятельности. О традициях, настроениях, помыслах идей можно надежно судить по их делам. В исследованиях советскими историками хозяйства, быта, классовой борьбы крестьянства заложены надежные основы дальнейшего изучения общественного со знания крестьянства
Поскольку психология классовой борьбы крестьянства в ее наиболее активных формах особенно интересна для темы, автор еще раз обратился к хорошо известным материалам по истории Крестьянской войны 1773-1775 гг. (156; 158; 165).
Своеобразие наиболее знаменательных движений на Украине побудило рассмотреть публикации о "колиивщине" 1768-1769 гг. (155), о восстании 1789-1793 гг. в селе Турбаях (164) и движении Кармалюка (168).
Большую ценность для темы представляют материалы сборников "Крестьянское движение в России" под общей редакцией Н.М. Дружинина (159; 160; 161; 162). Использованы также аналогичные украинские издания - "Селянський рух на Україні. Середина XVIII - перша чверть XIX ст." (167) и "Класова боротьба селянства Східної Галичини (1772-1849)" (157). Последний сборник посвящен движению украинского крестьянства за пределами России того времени, однако при близости положения крепостных Правобережной Украины и Восточной Галичины эта публикация позволяет лучше рассмотреть некоторые важные тенденции классовой борьбы, осложненной национальными противоречиями в местностях, где с конца ХVIII в. демагогической политикой Австрийской империи угнетенные в какой-то степени привлекались к политической жизни. Особенно ценны названные издания именно своим материалом по истории психологии восставших масс. В этом отношении изучение их в нашей литературе только начато. В таком плане Е.А. Мороховцем привлечена и известная публикация годичных отчетов III отделения о нравственно-политическом состоянии крестьянской России в 1827-1869 гг. (163).
Чтобы понять психологию масс в таких чрезвычайных событиях, как крестьянские войны, восстания, волнения, необходимо разглядеть, как она вырастала из традиционного сознания угнетенных, порожденного всем образом их жизни, всей их культурой. Такое пожелание легко высказать, но трудно осуществить. И все же, "нужда научит калачи есть", а историков, можно сказать, уже поворачивает лицом к этнографическим материалам. Намечая перспективы изучения дооктябрьской истории крестьянства, группа известных историков считает, что "существенную роль призван сыграть этнографический материал, дающий важную информацию по всем вопросам истории крестьянства" (739, 70). Такое мнение опирается на имеющийся уже опыт. Первое крупное исследование истории общественной психологии и массового сознания крестьянства интересующей нас эпохи - "Трудовые традиции русских крестьян Сибири (ХVIII - первая половина XIX в.)" М.М. Громыко (605) - сопровождалось интереснейшим источниковедческим откровением - статьей автора "Этнографические и фольклорные источники в исследовании общественного сознания русских крестьян Сибири ХVIII - первой половины XIX в." (606). Здесь весьма компетентно показано поразительное богатство материалов по истории общественной психологии и массового сознания русского крестьянства Сибири от рукописных заговоров до архитектуры и украшения изб. Раскрывая богатейшие возможности этнографических и фольклорных материалов, М.М. Громыко лишь мимоходом касается особенностей этнографических и фольклорных источников, считая достаточным сослаться в этом на заключения этнографов и фольклористов. В настоящей работе есть необходимость обратить внимание на значение этих особенностей для решения задач темы.
Специфика огромного этнографического материала, накопленного западной этнологией, не позволяет уловить в его фактах историю, поэтому К. Леви-Строс видит перспективу в сотрудничестве этнологии с исторической наукой (1130, 32). Думается, что эпоха разложения крепостничества в России особенно благоприятна в этом отношении. Здесь с середины 40-x годов XIX в. развернуло свою деятельность Этнографическое отделение Русского географического общества (РГО). Его деятели впервые в истории мировой науки определили место этнографии в системе человеческого знания (1038, 267). В 1848г. РГО разослало составленную Н.И. Надеждиным печатную программу сбора этнографических материалов, включавшую характеристику "домашнего быта" населения (хозяйственный быт и материальное благосостояние, занятия - "любимые занятия"), особенностей общественного быта, юридических обычаев, образования, умственных и нравственных способностей, фольклора (199, VI; 753). Только в 1851г. в ответ было получено 700 рукописей, в 1852г. - 1290. По характеристике руководителей этнографического отделения это "огромное количество материалов" было составлено вполне добросовестно (199, IX). Наиболее интересные и полные описания стали публиковаться в "Записках РГО", "Вестнике РГО", "Записках РГО по отделению этнографии", "Известиях РГО" и в специальных выпусках "Этнографических сборников". Пять из шести выпусков их были посвящены этнографическим описаниям русского, украинского и белорусского населения.
В работе привлечены также материалы этнографически-статистической экспедиции на Украину и в Белоруссию в конце 60-х годов, опубликованные в семи томах "Трудов этнографически-статистической экспедиции РГО в Западно-Русский край" (193; 194; 195; I96; 197; 198), подготовленных весьма компетентными людьми во главе с П.П. Чубинским. Здесь собраны ценные сведения о хозяйственном быте и материальном благосостоянии крестьянства, о верованиях, нравах, обычаях, праздничной его культуре, фольклоре.
Чтобы оценить качество этнографических материалов, собранных по инициативе РГО и использованных в настоящем исследовании, следует учесть все более тесную связь этнографических изысканий той поры с освободительным движением, особенно со времени первой революционной ситуации, с шестидесятых годов, когда развернулась деятельность целой плеяды одаренных самоотверженных людей, пошедших в народ изучать его жизнь и обогативших науку весьма ценными источниками - П.И. Якушкина (366; 236; 335), И.Г. Прыжова (332), П.С. Ефименко (292; 293; 316; 317), А.И. Ефименко (650; 651), П.П. Чубинского (1091; 1092), Е.И. Якушкина (1124), С.В. Максимова (309; 310; 311; 312; 804), П.В. Штейна (225). Последние два были людьми умеренно-либеральными, но историк отечественной этнографии основательно пишет об их честной и плодотворной деятельности (1038, 302-304). В.Г. Белинский горячо пропагандировал параллельность изучения жизни народа наукой и искусством. Крестьянская тема в творчестве И.С. Тургенева, Н.А. Некрасова была подхвачена и в литературе, и в науке. В 60-70-х годах этнографы выступили в качестве писателей, а писатели - в роли этнографов (Н..В. Успенский, А.И. Левитов, Ф.М. Решетников, В.А. Слепцов) (1038, 256-257). Наиболее выдающихся из них был Глеб Успенский (1047; 1048). Здесь, в русле "натуральной школы", научная этнографическая истина сливалась с эстетической истиной большого художника.
Аналогичные явления наблюдались и в украинской этнографии.
В 1856 и 1857 гг. были изданы два тома "Записок о Южной Руси" П. Кулиша с интересным этнографическим и фольклорным материалом (178; 179). Немало ценного можно найти и в "Поездке в Южную Россию" А.С. Афанасьева-Чужбинского, написанной перед самой реформой 1861 г. ("Очерки Днепра" и "Очерки Днестра") (279; 280).
В конце XIX - начале XX века крупнейший центр украинской культуры в Восточной Галиции "Научное товарищество имени Шевченко" развернуло серьезную фольклорно-этнографическую деятельность, в результате которой были собраны богатые материалы, публиковавшиеся в "Этнографических сборниках" товарищества. Традиционность этнографических процессов, особенно в верованиях, эстетической культуре, позволяет использовать отчасти и такие сравнительно поздние записи (203; 204; 205; 206; 207; 208; 209).
Публикации этнографических (и фольклорных) материалов в изданиях РГО редактировались на высшем научном уровне того времени, однако, далеко не все ценное было опубликовано, к тому же публикации имели подчас существенные пропуски (606). Поэтому некоторое количество этнографического (и фольклорного) материала привлечено из Ленинградского архива Всесоюзного Географического общества (109-138), а также небольшое количество материалов из фондов Отдела рукописей Центральной научной библиотеки АН УССР в Киеве (141-149), из рукописного фонда Института искусствоведения, фольклора и этнографии АН УССР (Киев) (150; 151; 152), Центрального государственного исторического архива УССР во Львове (154) и Отдела рукописей Львовской научной библиотеки АН УССР им. В. Стефаныка (в двух последних хранилищах фонды Научного товарищества Шевченко) (139; 140).
Этнографические описания - обычно, лишь моментальные "снимки" жизни отдельных семей, селений, уездов, местностей. Необходимо учитывать, что имеешь дело лишь с частностями огромного целого, что эти частности даже в пределах одного и того же уезда очень отличаются. Однако, если таких "снимков" много, их "пестрота" лишь помогает решению задачи. Накладывая эти моментальные и частные "снимки" на общую картину уже изученной хозяйственной и социально-экономической истории крестьянства, его классовой борьбы, можно получить достаточно надежные сведения, особенно если этнографические материалы дополнить фольклорными источниками, часто "привязанными" к этнографии в самых "снимках".
В комплексе этнографических сведений особый интерес в свете настоящей темы представляют материалы об обычном крестьянском праве, "народном праве" или, как иногда писали, о народной правде - крестьянских представлениях о справедливости. Вопрос о необходимости изучения юридических обычаев крестьянства был поставлен в статье, опубликованной Н.В. Калачевым еще в 1859 г. (704).
Этнографическое отделение РГО в шестом выпуске "Этнографического сборника РГО" опубликовало подготовленную Н.В. Калачевым программу для собирания народных юридических обычаев. "Современник" энергично поддержал эту инициативу как важнейшее из этнографических начинаний РГО (1038, 288). С конца 60-х годов главным объектом этнографии становится обычное право. Оно давало ключ к пониманию отношения народных масс к реформам тех лет (1038, 287-289). В результате был собран большой фактический материал, отчасти обобщенный самими собирателями (П.С. Ефименко, А.И. Ефименко, Е.И. Якушкиным, П.П. Чубинским и другими), а отчасти дошедший до нас в "сыром" виде. Из таких публикаций наиболее ценными являются тома "Трудов комиссии по преобразованию волостных судов" (263; 264; 265; 266). Правда, "Труды" отражают уже пореформенное десятилетие, это необходимо учитывать, но представления минувшей эпохи в юридических обычаях патриархального крестьянства тогда еще доминировали. В.И. Ленин писал, что в те годы "капитализм в России был еще весьма слабо развит", "мелкобуржуазный характер крестьянского хозяйства совершенно еще не обнаружился" (44, 413; 45, 520).
Использованные этнографические источники можно разделить на две группы. К первой относятся, так сказать, первичные, принадлежавшие обычно людям, долгое время жившим в среде, которую они описывали. Это чаще всего священники, учителя, реже - писари, помещики; с 60-х годов - функционеры земского, а иногда и административного аппарата. О мировоззренческой и политической позиции такого информатора приходится судить, главным образом, по тексту самого описания. Однако, поскольку заинтересованности в намеренных искажениях обычно не было, богатство фактического материала и возможность сопоставления со многими другими описаниями помогают историку преодолевать мировоззренческие искажения таких информаторов. Опаснее такие искажения в этнографических материалах второй группы, подготовленных специалистами-этнографами, писателями, каждый из которых руководствовался своей, хорошо осмысленной, доктриной. В принципе такое доктринерство может не отличаться от доктринерства материалов первой группы, но у этнографов-специалистов доктрины лучше продуманы, систематизированы и часто выстраданы, они тем сильнее могли сказываться, что в данном случае изображались картины больших территорий, а иногда и в масштабах всей страны. Конечно, немаловажно то, что в большинстве это были люди прогрессивных убеждений, искренне симпатизировавшие народу, хотя симпатии могут искажать взгляд не менее чем антипатии. Это учитывалось. И здесь историку помогает богатство и разнообразие собранного материала, возможность сличения значительного количества описаний и глубокая изученность в нашей литературе судеб крестьянства той эпохи. Когда А.И. Ефименко сетует на то, что кто-то "пересаживает" в Россию капиталистическое производство, разобраться в этом типично народническом брюзжании помогает богатый материал, собранный самой А.И. Ефименко (650, 139-140).
При всей ценности этнографического материала он все же доносит до историка факты сквозь призму восприятия, методологии и методики их изучения информаторами и этнографами. Очевидно, что для воссоздания истории общественной психологии крестьянства наиболее важны источники, порожденные самими массами, отражающие их чувства, настроения, идеи. Таков фольклор во всем богатстве его жанров. Сейчас не только фольклористы, этнографы, но и историки все чаще вспоминают слова В.И. Ленина о большой ценности фольклора как источника, отражающего сознание народных масс (105, 118-120). Б.А. Рыбаков в статье "Задачи изучения культуры русского крестьянства XIX в." основным источником для решения поставленной им задачи считает фольклор и народное изобразительное искусство (975, 23-26). Такого же мнения был и один из наиболее авторитетных оппонентов Б.А. Рыбакова в использовании фольклора как исторического источника - выдающийся советский фольклорист В.Я. Пропп (934, 118). Однако "взять" из фольклора сведения, необходимые для воссоздания исторического процесса - задача весьма сложная. Вопрос этот был предметом многолетних раздумий В.Я. Проппа, итоги их изложены в серии статей, опубликованных посмертно в сборнике "Фольклор и действительность" (938). Результаты развития советской фольклористики в интересующем нас плане в значительной мере обобщены также в труде Б.Н. Путилова "Методология сравнительно-исторического изучения фольклора" (941). Соображения В.Я. Проппа и развитие их в книге В.Н. Путилова определяют, в основном, подход автора к фольклорным источникам с дополнениями и поправками к этим соображениям К.В. Чистова в его работе "Фольклор и этнография" (1088).
Поскольку речь идет о вопросах спорных и для фольклористов, и для историков, изложу особенности моего подхода к этим источникам, тем более, что этого требуют специфические задачи настоящей работы. При использовании фольклора историк встречается со множеством жанров, существенно отличающихся соотношением содержания и формы, отношением к действительности (935, 36). Поэтому В.Я. Пропп подчеркивал необходимость, прежде всего, исходить из специфики жанра (934). Об этом же пишет и Б.Н. Путилов (941, 226). Удачным образцом тактичного использования фольклора с пониманием сверхзадачи жанра Б.Н. Путилов считает исследование К.В. Чистова "Русские народные социально-утопические легенды ХVII-XIX вв." Тем значимее подчеркивание К.В. Чистова: "Жанр - это, прежде всего, определенная социально-бытовая функция, бытовое назначение" (1088, 7).
Будучи органической частью этнографической науки, фольклористика выделилась в особую отрасль знаний из-за специфики предмета своего изучения, это - сознание масс, выраженное обычно в художественной форме. Последнее обстоятельство очень усложняет использование такого источника, поскольку каждый факт фольклора как художественного произведения должен быть понят "как элемент определенной художественной структуры" (1088, 12). Вместе с тем, эстетическая природа фольклорных произведений обусловливает серьезное достоинство их как исторического источника. Прекрасное по природе своей несовместимо с ложью, художественно совершенный фольклор достоверно отражает сознание масс. В то же время прекрасное всегда философично, у него мировоззренческая природа, и вырастает оно всегда из идеалов. Важнейший смысл изучения фольклора В.И. Ленин видел в уяснении, народных чаяний (105, 118-120). Проникновение в мировоззрение масс и их идеалы - важнейшая задача настоящего исследования. Ценность фольклора для воссоздания народного сознания и всей культуры средневековья общепризнана. Это своеобразно отражается в распространенности в современной литературе как отечественной, так и зарубежной, понятия "фольклорное сознание" и "фольклорная культура" (611, 137-138; 724, 322-324). Однако, использование этого источника для воссоздания истории сознания крестьянства эпохи позднего феодализма (только и оставившей сильный фольклорный материал) сопряжено с трудностями. Прежде всего, нельзя не задуматься над спецификой фольклорного сознания, как ее истолковывает известный советский фольклорист Н. Путилов. "Будучи обусловлено общим мировоззрением, являясь производным от него, фольклорное сознание, сложившись в период расцвета народного художественного творчества в родовом и раннеклассовом обществе, во-первых, задерживает в себе стадиально более древние элементы представлений и, тем самым, как бы отстает от развития общей системы представлений коллектива, а, во-вторых, в силу своей художественно-моделирующей природы принципиально с нею не совпадает. "В своих основах фольклорное сознание - форма дореалистического художественного восприятия мира" (941, 181-183).
От такого заключения у историка могут опуститься руки. Обнадеживает только то, что на самом деле ... ситуация сложнее, чем представляется на основании процитированного текста. Б.Н. Путилов говорит об отличии фольклорного сознания от "общей системы представлений коллектива". Поскольку в данном случае речь идет об общей системе представлений крестьянской общины эпохи разложения крепостничества, то судить об отличии от нее фольклорного сознания пока невозможно, поскольку она, эта общая система, еще более неизвестна, чем система фольклорных представлений. При этом возникает вопрос, действительно ли "икс" (фольклорное сознание) так отличен от "игрека" (системы представлений крестьянского "мира")? А как быть с таким мировоззренческим жанром фольклора, как пословицы и родственные им по существу хозяйственные приметы? Ведь от А.Х. Востокова до К.С. Давлетова и А.А. Крикманна все наиболее компетентные паремиологи усматривали в народных пословицах как раз наиболее полное и точное отражение народного миросозерцания (495, 154; 617; 759; 760). И это тем более очевидно, что пословицы, поговорки, приметы всегда, и в эпоху позднего феодализма, были органической частью живой речи, тех самых бытовых представлений масс, из которых и, по мнению Б.Н. Путилова, вырастал фольклор. "Каждый крестьянин с детства слышал пословицы, поговорки, загадки, приметы, воспринимавшиеся как непреложная истина, освященная мудростью поколений" (М.М. Громыко) (605, 151).
И вообще, правомерно ли, относя расцвет фольклора к временам родовых и раннеклассовых отношений, рассматривать его в эпоху позднего феодализма как пережиток? Не вернее ли начинать его пережиточность как и пережиточность сельской общины с эпохи капитализма.
Думается, что фольклор может быть утилизован при изучении и обыденного крестьянского сознания периода разложения феодализма, если не забывать рекомендаций В.Я. Проппа об учете, как специфики жанра, так и особенностей каждого художественного произведения. Одно дело - волшебная сказка, которая может сохранять следы самых древних представлений, а другое дело - хозяйственная или бытовая пословица.
Не пытаясь сколько-нибудь полно охватить неисчерпаемые богатства фольклора, автор привлек те жанры, которые таят наибольшие возможности воссоздания динамики как мировоззренческих основ картины мира крестьянина, так и его понимания хозяйственной деятельности, жизни семьи и "мира", тех социальных, политических и культурных процессов, которые определяли его жизнь.
Весь образ жизни патриархального крестьянина был традиционным. Поэтому исторический подход к сориентированному на старину сознанию предполагает его изучение с самого его начала - с представлений и образа мышления, возникших в глубокой древности, по крайней мере, с эпохи, когда складывались основы натурального хозяйства и образа жизни сельского "мира". Древнейший из доступных современному исследователю этап истории человеческого сознания представляет мифология. В сколько-нибудь цельном виде мифы восточнославянских народов не сохранились, их фрагменты встречаются лишь в сказках, былинах, верованиях. Лучше известно отразившееся в эпосе эпическое сознание, возникшее еще в родовой общине, осознавшей уже как внутреннюю упорядоченность, так и свою стабильность во взаимоотношениях с могучей природой. Дошедший до нас героический эпос древней Руси и украинские народные думы не сохранили некоторых важных для темы сюжетов о происхождении мироздания, человека, о деятельности культурных героев. Тем ценнее привлеченные в работе руны карело-финской "Калевали". Историческая специфика глухой лесной и озерной окраины, куда до конца ХVIII - начала XIX в. не дошли феодальные порядки и феодальная культура, обусловила бытование в Карелии эпоса, сложившегося еще в эпоху родовых общин, распространения здесь железа среди населения, жившего подсечным земледелием, охотой, рыболовством. По социальному возрасту "Калевала" древнее "Илиады" (771, ХVII-XIX). Еще А.Н. Веселовский считал, что эти руны представляют самую раннюю стадию эпического сознания, складывавшегося в условиях господства "мифического мышления (496, 5-6). Дошедшие до нас руны, вероятно, разновременного происхождения. К примеру, картина внутрисемейных отношений в ней поразительно близка к малой и неразделенной семье и в России, и в Восточной Галичине первой половины XIX в. Вместе с тем, главные герои эпоса действуют еще в системе брачных отношений экзогамного рода с заметными остатками матриархата. В своих наиболее архаических компонентах "Калевала" по географической и хозяйственной специфике, по стадиальности развития культуры сохранила черты общества, по-видимому, очень близкого к образу жизни некоторых восточнославянских племен кануна образования Древнерусского государства. Это позволяет гипотетически воссоздать недостающие черты русского, украинского и белорусского эпического сознания, лучше понять некоторые беглые сви детельства русских былин и украинских дум. Ориентируясь на труды О.В. Куусинена (771), Е.М. Мелетинского (819) и К.В. Чистова (1084), автор привлек руны, собранные и изданные выдающимся финским просветителем Э. Ленротом (в переводе Л. Бельского) (215), руны, собранные советскими фольклористами в 30-40-х годах нашего столетия (217) и руны, избранные и систематизированные О.В. Куусиненом (в современных переводах) (214). Определенный интерес представляет для темы и эстонский народный эпос "Калевипоэг", к сожалению, несколько более обработанный издателем, чем "Калевала". Бытовавший в условиях отрицания эстонцами чужеродной феодальной культуры он тоже сохранил важные архаические особенности крестьянского сознания (216).