Питерский «театр дождей». птичьи пьесы апчехова.
Сны театральные, воспоминания
"Театр Дождей""
Это ЖИВОЙ театр. Не в том смысле, страшноватом, как живое молоко или живой йогурт - нет! Это…
ИЗ ЛИЧНОЙ ИСТОРИИ.
- Пошли в театр?
- Ага, счас, прям!
С ума, что ли, сошёл: лето, соловьи, черёмуха взбесилась. Здесь друзья - вместе дом строим, в светлое будущее гвозди заколачиваем. Здесь грядки: ткнул в землю семечко - и вырастают всякие РАСТЕНИЯ: могучая ПРИРОДА себя являет.
И ещё рядом живёт река. И лунища в полнеба…
А он - в театр, в театр! Заладил, как три сестры.
Пыльные кулисы, скучные актрисы?
Не пошла-таки, Наташа Ростова*. Тогда не пошла.
Теперь сама на себя удивляюсь: через два года всё равно ведь туда попала. Жизнь как долбанула: пропала и река, и соловьи, и грядки. И друзья.
А ТЕАТР…
Театр махонький-махонький. Только Золушка смогла бы уместить на такой площади и гардероб, и зал, и актёрские гримёрки. Публика в антракте, в любую погоду, дышит на улице - и под дождём, и под звёздами.
Ведь и зал махонький. Ряды скамеек почти вертикально взлетают к потолку. Забираешься, как альпинист, на самый верх, колобком скручиваешься.
А внизу - коробочка. Та самая, булгаковская.
Свет погас, зал схлопнулся. Чпок - и утянуло. И ты на сцене.
Что там у нас сегодня? Че-ехов? Да в нём же теперь только ленивый не ковыряется, себя, любимого, из него выпучивает: на, зритель, дывысь!
Не-е-е…
Здесь - всё по-настоящему: театр в театре - «Чайка»
Нет, не акунинская, прикольная. Истинная, чеховская: «Люди, звери и куропатки…» Птицы божьи…
Спектакль идёт, Тригорин пишет. А Константин Гаврилыч всё чайку застреливает. Да не очень-то у него получается: чаек-то целая толпа, сердца неприкаянные - и заречная Нина, и мать-героиня, и вечно-в-чёрном-Маша… И даже доктор Дорн. Кричат, мечутся - каждый о своём. Никто никого не слышит… А попробуй-ка, в таком гомоне! Кота на них не хватает (у Чехова, вообще, с котами слабовато, у него всё больше птицы - не то, что у Шекспира! Там-то - ого-го! - хищники водятся.) Вот и приходится бедолаге-Треплеву сам-себя многократно губить: чайку в себе убивать. Кто-то ведь должен, иначе драматургии не случится.
И убил.
Тем более что Нина прямо призналась: «Я чайка… НЕТ! Я актриса!»
Тем спаслась.
Чехов-Чехов, грустный Чехов… "Три сестры, три сестры разорвут тебя на части..." (БГ, "Аквариум")
И правда, рвут душу-то. Тоже птицы ведь - журавли оседлые.
Крыльями машут, курлычут: «В Москву, в Москву!» А не летят: жизнь по ногам вяжет.
И Вершинин, залётный, уж улетел; и милягу-Тузенбаха, рвущегося в дальние полёты - в труды праведные - опять же нелепо, по-браконьерски так, застрелили…
А бедные сёстрицы курлычут, колдуют светлое ПОТОМ - наше с вами, прошу заметить! - и крыльями машут, машут…
В Москву… В чудесное будущее, которым, по сути, является для них лишь безвозвратно утерянное прошлое.
Безвозвратно утерянные мечты.
И настройщика не позовёшь: ключ от рояля тоже утерян.
О, Россия…
О!
(Все фотографии с сайта "Театра Дождей").
__________________________________________________________
* Лев Толстой "Война и мир", том 2, часть 5, IX.
http://www.magister.msk.ru/library/tolstoy/wp/wp08.htm
"На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что-то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно-наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно-фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. "Должно быть это так надобно!" думала Наташа."
"Театр Дождей""
Это ЖИВОЙ театр. Не в том смысле, страшноватом, как живое молоко или живой йогурт - нет! Это…
ИЗ ЛИЧНОЙ ИСТОРИИ.
- Пошли в театр?
- Ага, счас, прям!
С ума, что ли, сошёл: лето, соловьи, черёмуха взбесилась. Здесь друзья - вместе дом строим, в светлое будущее гвозди заколачиваем. Здесь грядки: ткнул в землю семечко - и вырастают всякие РАСТЕНИЯ: могучая ПРИРОДА себя являет.
И ещё рядом живёт река. И лунища в полнеба…
А он - в театр, в театр! Заладил, как три сестры.
Пыльные кулисы, скучные актрисы?
Не пошла-таки, Наташа Ростова*. Тогда не пошла.
Теперь сама на себя удивляюсь: через два года всё равно ведь туда попала. Жизнь как долбанула: пропала и река, и соловьи, и грядки. И друзья.
А ТЕАТР…
Театр махонький-махонький. Только Золушка смогла бы уместить на такой площади и гардероб, и зал, и актёрские гримёрки. Публика в антракте, в любую погоду, дышит на улице - и под дождём, и под звёздами.
Ведь и зал махонький. Ряды скамеек почти вертикально взлетают к потолку. Забираешься, как альпинист, на самый верх, колобком скручиваешься.
А внизу - коробочка. Та самая, булгаковская.
Свет погас, зал схлопнулся. Чпок - и утянуло. И ты на сцене.
Что там у нас сегодня? Че-ехов? Да в нём же теперь только ленивый не ковыряется, себя, любимого, из него выпучивает: на, зритель, дывысь!
Не-е-е…
Здесь - всё по-настоящему: театр в театре - «Чайка»
Нет, не акунинская, прикольная. Истинная, чеховская: «Люди, звери и куропатки…» Птицы божьи…
Спектакль идёт, Тригорин пишет. А Константин Гаврилыч всё чайку застреливает. Да не очень-то у него получается: чаек-то целая толпа, сердца неприкаянные - и заречная Нина, и мать-героиня, и вечно-в-чёрном-Маша… И даже доктор Дорн. Кричат, мечутся - каждый о своём. Никто никого не слышит… А попробуй-ка, в таком гомоне! Кота на них не хватает (у Чехова, вообще, с котами слабовато, у него всё больше птицы - не то, что у Шекспира! Там-то - ого-го! - хищники водятся.) Вот и приходится бедолаге-Треплеву сам-себя многократно губить: чайку в себе убивать. Кто-то ведь должен, иначе драматургии не случится.
И убил.
Тем более что Нина прямо призналась: «Я чайка… НЕТ! Я актриса!»
Тем спаслась.
Чехов-Чехов, грустный Чехов… "Три сестры, три сестры разорвут тебя на части..." (БГ, "Аквариум")
И правда, рвут душу-то. Тоже птицы ведь - журавли оседлые.
Крыльями машут, курлычут: «В Москву, в Москву!» А не летят: жизнь по ногам вяжет.
И Вершинин, залётный, уж улетел; и милягу-Тузенбаха, рвущегося в дальние полёты - в труды праведные - опять же нелепо, по-браконьерски так, застрелили…
А бедные сёстрицы курлычут, колдуют светлое ПОТОМ - наше с вами, прошу заметить! - и крыльями машут, машут…
В Москву… В чудесное будущее, которым, по сути, является для них лишь безвозвратно утерянное прошлое.
Безвозвратно утерянные мечты.
И настройщика не позовёшь: ключ от рояля тоже утерян.
О, Россия…
О!
(Все фотографии с сайта "Театра Дождей").
__________________________________________________________
* Лев Толстой "Война и мир", том 2, часть 5, IX.
http://www.magister.msk.ru/library/tolstoy/wp/wp08.htm
"На сцене были ровные доски по средине, с боков стояли крашеные картины, изображавшие деревья, позади было протянуто полотно на досках. В середине сцены сидели девицы в красных корсажах и белых юбках. Одна, очень толстая, в шелковом белом платье, сидела особо на низкой скамеечке, к которой был приклеен сзади зеленый картон. Все они пели что-то. Когда они кончили свою песню, девица в белом подошла к будочке суфлера, и к ней подошел мужчина в шелковых, в обтяжку, панталонах на толстых ногах, с пером и кинжалом и стал петь и разводить руками.
Мужчина в обтянутых панталонах пропел один, потом пропела она. Потом оба замолкли, заиграла музыка, и мужчина стал перебирать пальцами руку девицы в белом платье, очевидно выжидая опять такта, чтобы начать свою партию вместе с нею. Они пропели вдвоем, и все в театре стали хлопать и кричать, а мужчина и женщина на сцене, которые изображали влюбленных, стали, улыбаясь и разводя руками, кланяться.
После деревни и в том серьезном настроении, в котором находилась Наташа, всё это было дико и удивительно ей. Она не могла следить за ходом оперы, не могла даже слышать музыку: она видела только крашеные картоны и странно-наряженных мужчин и женщин, при ярком свете странно двигавшихся, говоривших и певших; она знала, что всё это должно было представлять, но всё это было так вычурно-фальшиво и ненатурально, что ей становилось то совестно за актеров, то смешно на них. Она оглядывалась вокруг себя, на лица зрителей, отыскивая в них то же чувство насмешки и недоумения, которое было в ней; но все лица были внимательны к тому, что происходило на сцене и выражали притворное, как казалось Наташе, восхищение. "Должно быть это так надобно!" думала Наташа."