Матильда Карловна
Прибалтийская немка из богатой семьи оказалась в Петрограде невовремя - в 1917 году.
По молодости лет увлекалась мировой справедливостью, ходила на демонстрации с сокурсницами из Смольного института, кричала, размахивала шарфом, бросала цветы, бежала от конных жандармов.
В перерывах училась, уже кое как, ходила слушать поэтов, целовалась под фонарями.
Случайно лишилась девственности, невовремя, тайный аборт прошел с осложнениями, но она выжила, даже остепенилась с голодухи.
Пыталась пробраться к родителям в латгальское поместье, но не удалось, и понесло ее на восток.
В двадцатом году оказалась в Казани, лаборанткой при университетской клинике.
Там вышла замуж за подающего надежды красавца с блестящими глазами. Надежды оправдались, и вот он уже профессор, она домашняя профессорская жена. Она робела перед ним, таким умным, образованным, стеснялась своего акцента, сосредоточенно печатала под диктовку его статьи, вкусно варила, тщательно убирала. Он заботился о ней, наряжал, выбирал шляпки-шарфики. Детей у них не было.
Скоро ему стало скучно с женой.
Профессор обожал студенток, аспиранток, сотрудниц, веселых-разговорчивых.
У него случались и дети на стороне, и скандалы с любовницами, тогда и ей доставалось гнева, когда обманутые в надеждах женщины ломились к ним в дом, однажды в магазине незнакомая вцепилась ей в волосы.
Но он разводиться не предлагал. Дома было уютно, не по временам сытно, всё на своих знакомых местах: тапочки, пепельница, бумага в печатной машинке, жена еще красивая фарфоровой немецкой красотой: аккуратная завивка, персиковая помада, затейливые крепдешиновые кофточки.
Ей некуда было идти, без профессии, без связей, без своих денег, и страшно было. В те времена шли в лагерь, падали в расстрельный ров, но живые на месте сидели тихо. Иностранный акцент, от которого она не избавилась, нерусское имя - уже повод для ареста. Да и повода не нужно было тогда, никакого.
Но мужа почему-то не сажали, и на нее никто не донес.
В войну муж защитил ее, убедил ТАМ, что она латышка, никаких немцев у нее в роду не было. И в новый паспорт после войны ее записали латышкой.
Наступили спокойные времена. Жили в согласии, в довольстве. Ездили в Кисловодск отдыхать.
Видела его с кем-нибудь на улице, переходила на другую сторону, смешивалась с толпой. В кабинет без стука не заходила.Придут его гости, чай подаст и в свою комнату уходит, благо академик уже, квартира большая, комнат много.
Его двое внебрачных детей не досаждали, жили далеко, в гостях не задерживались. Старая домработница тихо шаркала на кухне, к профессору приходили аспиранты, закрывались в кабинете.
Она привыкла проводить дни в своей комнате, слушать радио. Окно выходило на трамвайные пути, шумную остановку. По старой немецкой привычке она завела подушку на подоконник, сидела, удобно облокотившись, смотрела на жизнь, иногда дремала, вздрагивая от трамвайного треньканья.
В пятидесятые годы она поехала посмотреть Латвию, теперь снова свою, советскую, часть необъятной родины. Поместье нашла - часть дома сгорела, в другой, дальней, ютилась незнакомая семья.
Старость пришла к ней рано, в шестьдесят пять она совсем плохо видела, стала глуховата, ее мучила бессоница, слабость в ногах. Забиралась на свою высокую постель, смотрела в потолок, на свет трамвайных искр в проеме штор. Коротала ночь.
Он же ничуть не постарел, много успешно работал, ходил в оперу, заседал в райкоме. Каждое утро постукивал в дверь ее комнаты: как спала сегодня? Нужно ли чего? Что болит?
Она стеснялась его вопросов, притворялась, что спит.
Ей уже не хотелось жить, переполняли воспоминания, наваливалась бессонными ночами прошлая жизнь, терзала: надо было иначе, вот если бы ты так поступила, тут отказалась, там продолжила, отсюда уехала, если бы, если бы... Все невовремя, случайно, нарочно, некстати.
Кто знает, что вовремя и кстати?
В семьдесят лет ее немножко сбило трамваем. Пара дней в больнице, и рана на голове почти зажила.
И это оказалось очень вовремя и кстати - она потеряла память, полностью. Верила, когда говорили, что ее зовут Матильда, что она живет в Ленинграде, что это ее муж, это ее квартира, ее вещи. Верила, улыбалась. Всё нравилось ей теперь.
По молодости лет увлекалась мировой справедливостью, ходила на демонстрации с сокурсницами из Смольного института, кричала, размахивала шарфом, бросала цветы, бежала от конных жандармов.
В перерывах училась, уже кое как, ходила слушать поэтов, целовалась под фонарями.
Случайно лишилась девственности, невовремя, тайный аборт прошел с осложнениями, но она выжила, даже остепенилась с голодухи.
Пыталась пробраться к родителям в латгальское поместье, но не удалось, и понесло ее на восток.
В двадцатом году оказалась в Казани, лаборанткой при университетской клинике.
Там вышла замуж за подающего надежды красавца с блестящими глазами. Надежды оправдались, и вот он уже профессор, она домашняя профессорская жена. Она робела перед ним, таким умным, образованным, стеснялась своего акцента, сосредоточенно печатала под диктовку его статьи, вкусно варила, тщательно убирала. Он заботился о ней, наряжал, выбирал шляпки-шарфики. Детей у них не было.
Скоро ему стало скучно с женой.
Профессор обожал студенток, аспиранток, сотрудниц, веселых-разговорчивых.
У него случались и дети на стороне, и скандалы с любовницами, тогда и ей доставалось гнева, когда обманутые в надеждах женщины ломились к ним в дом, однажды в магазине незнакомая вцепилась ей в волосы.
Но он разводиться не предлагал. Дома было уютно, не по временам сытно, всё на своих знакомых местах: тапочки, пепельница, бумага в печатной машинке, жена еще красивая фарфоровой немецкой красотой: аккуратная завивка, персиковая помада, затейливые крепдешиновые кофточки.
Ей некуда было идти, без профессии, без связей, без своих денег, и страшно было. В те времена шли в лагерь, падали в расстрельный ров, но живые на месте сидели тихо. Иностранный акцент, от которого она не избавилась, нерусское имя - уже повод для ареста. Да и повода не нужно было тогда, никакого.
Но мужа почему-то не сажали, и на нее никто не донес.
В войну муж защитил ее, убедил ТАМ, что она латышка, никаких немцев у нее в роду не было. И в новый паспорт после войны ее записали латышкой.
Наступили спокойные времена. Жили в согласии, в довольстве. Ездили в Кисловодск отдыхать.
Видела его с кем-нибудь на улице, переходила на другую сторону, смешивалась с толпой. В кабинет без стука не заходила.Придут его гости, чай подаст и в свою комнату уходит, благо академик уже, квартира большая, комнат много.
Его двое внебрачных детей не досаждали, жили далеко, в гостях не задерживались. Старая домработница тихо шаркала на кухне, к профессору приходили аспиранты, закрывались в кабинете.
Она привыкла проводить дни в своей комнате, слушать радио. Окно выходило на трамвайные пути, шумную остановку. По старой немецкой привычке она завела подушку на подоконник, сидела, удобно облокотившись, смотрела на жизнь, иногда дремала, вздрагивая от трамвайного треньканья.
В пятидесятые годы она поехала посмотреть Латвию, теперь снова свою, советскую, часть необъятной родины. Поместье нашла - часть дома сгорела, в другой, дальней, ютилась незнакомая семья.
Старость пришла к ней рано, в шестьдесят пять она совсем плохо видела, стала глуховата, ее мучила бессоница, слабость в ногах. Забиралась на свою высокую постель, смотрела в потолок, на свет трамвайных искр в проеме штор. Коротала ночь.
Он же ничуть не постарел, много успешно работал, ходил в оперу, заседал в райкоме. Каждое утро постукивал в дверь ее комнаты: как спала сегодня? Нужно ли чего? Что болит?
Она стеснялась его вопросов, притворялась, что спит.
Ей уже не хотелось жить, переполняли воспоминания, наваливалась бессонными ночами прошлая жизнь, терзала: надо было иначе, вот если бы ты так поступила, тут отказалась, там продолжила, отсюда уехала, если бы, если бы... Все невовремя, случайно, нарочно, некстати.
Кто знает, что вовремя и кстати?
В семьдесят лет ее немножко сбило трамваем. Пара дней в больнице, и рана на голове почти зажила.
И это оказалось очень вовремя и кстати - она потеряла память, полностью. Верила, когда говорили, что ее зовут Матильда, что она живет в Ленинграде, что это ее муж, это ее квартира, ее вещи. Верила, улыбалась. Всё нравилось ей теперь.