Рыба
Судя по мрачным сторис и их количеству, выпили мы не мало.
При этом мы не просто пили. Мы катили по городу на велах и спорили на тему важности (неважности) литературы Ремарка. Я, как набоковец против ремарковцев. Против всей этой мимишности трëх товарищей и Триумфальной арки.
Мы общались с женщинами, с гопниками, дворниками, продавщицами ночного пива, с мостами, которые разводили свои пакши, а мне надо на другую сторону.
Мы сидели у жерла Невы. И я всë не мог понять, как эта махина проходит через мою узкую аорту.
В два стало расцветать. Мы поехали на лиговку и взяли по шаверме в пите (для диеты).
В ларëчной парилке плавала женщина рыба. Таджикская повариха с серебряным зубом и большими глазами, похожими на сливы. Она рассказывала, что работает двенадцать через двенадцать за сорок восемь тысяч рублей.
- А этот, - и я показал на Димона, - биткойновый миллионер.
- Да, - кивнул Димон. - Но курс падает.
И он тяжëло вздохнул.
- Понимаю, - сказала женщина-рыба с серебристым зубом и сливовыми глазами.
Выдала нам одну шаверму с луком, А вторую без. Потому как миллионеры не едят лук.
Потом мы легли на красную от рассвета траву и стали жевать шавермы.
Задумчивый Цой смотрел на нас с будки электропередач.
- А ты знал, что отец Цоя кореец? - спросил я. - А Ремарка пруссак?
- Странно, - ответил Димон.
Я посмотрел на часы, понял, что могу опоздать и на промежуточную сводку и рванул в сторону Дворцового.
Димон остался с Цоем и отцом Ремарка (Петером Францем).
Я ехал, слушал музыку ночного города, бурление Невы в моей аорте. И подумал, хорошо, что у меня нет ни пачки сигарет, ни билета на самолëт.
Зато есть серебристый зуб женщины-рыбы, что плавала в шавермячной духоте нашего странного прекрасного времени.
При этом мы не просто пили. Мы катили по городу на велах и спорили на тему важности (неважности) литературы Ремарка. Я, как набоковец против ремарковцев. Против всей этой мимишности трëх товарищей и Триумфальной арки.
Мы общались с женщинами, с гопниками, дворниками, продавщицами ночного пива, с мостами, которые разводили свои пакши, а мне надо на другую сторону.
Мы сидели у жерла Невы. И я всë не мог понять, как эта махина проходит через мою узкую аорту.
В два стало расцветать. Мы поехали на лиговку и взяли по шаверме в пите (для диеты).
В ларëчной парилке плавала женщина рыба. Таджикская повариха с серебряным зубом и большими глазами, похожими на сливы. Она рассказывала, что работает двенадцать через двенадцать за сорок восемь тысяч рублей.
- А этот, - и я показал на Димона, - биткойновый миллионер.
- Да, - кивнул Димон. - Но курс падает.
И он тяжëло вздохнул.
- Понимаю, - сказала женщина-рыба с серебристым зубом и сливовыми глазами.
Выдала нам одну шаверму с луком, А вторую без. Потому как миллионеры не едят лук.
Потом мы легли на красную от рассвета траву и стали жевать шавермы.
Задумчивый Цой смотрел на нас с будки электропередач.
- А ты знал, что отец Цоя кореец? - спросил я. - А Ремарка пруссак?
- Странно, - ответил Димон.
Я посмотрел на часы, понял, что могу опоздать и на промежуточную сводку и рванул в сторону Дворцового.
Димон остался с Цоем и отцом Ремарка (Петером Францем).
Я ехал, слушал музыку ночного города, бурление Невы в моей аорте. И подумал, хорошо, что у меня нет ни пачки сигарет, ни билета на самолëт.
Зато есть серебристый зуб женщины-рыбы, что плавала в шавермячной духоте нашего странного прекрасного времени.