Музыканты - самый циничный народ
Кто-будь считал, сколько детей наплодил Боб Марли? Или - сколько мариваны спалил Моррисон? А какую уйму крови выпил из своих баб Дилан? Цинизм, конечно, но у каждого свои методы борьбы с окружающим миром.
Несколько хрестоматийных шлягеров не свели меня с ума: я человек более-менее искушенный. Но, странное дело, дети - откуда их взялось столько? - повыскакивали из мамашиных объятий, затопали и заприседали довольно неуклюжим, но искренним хороводом. Воскресенье, в парке на Мэдисон Сквер Гарден хорошая погода. Контрабас, сопрано-саксофон, труба и гитара. Вокал - когда у духачей свободен рот. Дядька в шляпе сияет голубыми глазами и лапает контрабас так, что кажется, в его огромной пятерне - весь мир, все солнце, вся любовь. Кстати, о любви: сука Йоко - продала рубаху с пятнами крови Леннона. И что?
Но мы не о бабах. Конечно, тот, кто делает музыку, циничен. Как мир. Как радио, которое продолжает играть на следующий день после смерти близкого человека. Как лампочка Эдиссона или малиновое варенье - пахнет-то оно летом, а глотается в момент январской простуды. Ну, да, конечно, они вечно на колесах, и в прямом, и в переносном смысле. Конечно, косяк перед концертом, минет - после, в гостинице или за кулисами. Но природа этого свинства, впрочем, напротив - не природа, а нечто наносное, нагрубевшее, как мозоль, и чем толще корка, тем, стало быть, нежнее ткань. Начинается это по-разному: у трубы или тромбона - с таскания жмура, конечно. С необходимости дуть, когда ноги стали ватными, голова кружится от запаха тлена, от воя родственников усопшего. Зимой, чтобы слюна не намерзала, духовики плещут в инструмент спиртягу, ну и внутрь принимают, конечно. На танцах (гитаристу, например), может быть, проще - там поешь о жизни, о подлой любви и красивых женщинах. И щит, который нужно ставить между собой и публикой, в общем-то, - счастье. Ну, и цена цинизма, конечно, та же - счастье. Механизм возвращения куда сложнее. Возвращение из-под корки - куда-то домой, в собственную душу. Это требует куда большего количества водки энд соу он, согласитесь. Будь ты простой лабух из уездного города N, или хоть сам Бетховен.
...Ладонь порхает над жесткими струнами как голубь. Как Дух святой. И струны зудят: «Не капай мне на мозги... лучше разлей остатки пойла... лучше разлей остатки пойла и в койку, девочка, быстро в койку», и эта незамысловатая чепуха взапой притопывается детишками, и праздник продолжатся, даже когда одна беленькая девчушка предсказуемо падает и разбивает коленку - шоу-то, как известно, маст гоу он. Ладонь порхает над бархатным грифом - в этой части картины ничего не меняется. А глаза из-под шляпы блестят, и дядька, поверх пошловатого текста, делает музыкой удивительное: ком он, бэйби, донт край, заживет твоя маленькая коленка, у меня-то, почти старого, чтобы тискать контрабас (и еще довольно живого, чтобы подохнуть), таких деток - пятеро, и все хотят хлеба с маслом... А огромные деревянные бедра инструмента покачиваются в такт и резонируют все касания, толчки и прижимания к струнам, все взлеты и падения в Мэдисон Сквер Гарден, и весь трепет солнца на листьях и лицах.
Несколько хрестоматийных шлягеров не свели меня с ума: я человек более-менее искушенный. Но, странное дело, дети - откуда их взялось столько? - повыскакивали из мамашиных объятий, затопали и заприседали довольно неуклюжим, но искренним хороводом. Воскресенье, в парке на Мэдисон Сквер Гарден хорошая погода. Контрабас, сопрано-саксофон, труба и гитара. Вокал - когда у духачей свободен рот. Дядька в шляпе сияет голубыми глазами и лапает контрабас так, что кажется, в его огромной пятерне - весь мир, все солнце, вся любовь. Кстати, о любви: сука Йоко - продала рубаху с пятнами крови Леннона. И что?
Но мы не о бабах. Конечно, тот, кто делает музыку, циничен. Как мир. Как радио, которое продолжает играть на следующий день после смерти близкого человека. Как лампочка Эдиссона или малиновое варенье - пахнет-то оно летом, а глотается в момент январской простуды. Ну, да, конечно, они вечно на колесах, и в прямом, и в переносном смысле. Конечно, косяк перед концертом, минет - после, в гостинице или за кулисами. Но природа этого свинства, впрочем, напротив - не природа, а нечто наносное, нагрубевшее, как мозоль, и чем толще корка, тем, стало быть, нежнее ткань. Начинается это по-разному: у трубы или тромбона - с таскания жмура, конечно. С необходимости дуть, когда ноги стали ватными, голова кружится от запаха тлена, от воя родственников усопшего. Зимой, чтобы слюна не намерзала, духовики плещут в инструмент спиртягу, ну и внутрь принимают, конечно. На танцах (гитаристу, например), может быть, проще - там поешь о жизни, о подлой любви и красивых женщинах. И щит, который нужно ставить между собой и публикой, в общем-то, - счастье. Ну, и цена цинизма, конечно, та же - счастье. Механизм возвращения куда сложнее. Возвращение из-под корки - куда-то домой, в собственную душу. Это требует куда большего количества водки энд соу он, согласитесь. Будь ты простой лабух из уездного города N, или хоть сам Бетховен.
...Ладонь порхает над жесткими струнами как голубь. Как Дух святой. И струны зудят: «Не капай мне на мозги... лучше разлей остатки пойла... лучше разлей остатки пойла и в койку, девочка, быстро в койку», и эта незамысловатая чепуха взапой притопывается детишками, и праздник продолжатся, даже когда одна беленькая девчушка предсказуемо падает и разбивает коленку - шоу-то, как известно, маст гоу он. Ладонь порхает над бархатным грифом - в этой части картины ничего не меняется. А глаза из-под шляпы блестят, и дядька, поверх пошловатого текста, делает музыкой удивительное: ком он, бэйби, донт край, заживет твоя маленькая коленка, у меня-то, почти старого, чтобы тискать контрабас (и еще довольно живого, чтобы подохнуть), таких деток - пятеро, и все хотят хлеба с маслом... А огромные деревянные бедра инструмента покачиваются в такт и резонируют все касания, толчки и прижимания к струнам, все взлеты и падения в Мэдисон Сквер Гарден, и весь трепет солнца на листьях и лицах.