Раскадровка
- Я так полагаю, тебе это просто не надо.
- Пожалуй. Меня устраивает роль первого плана в спектаклях третьей категории.
- А какого хрена она тебя устраивает?! Не понимаю я тебя. Ты в курсе, что Цой написал своего «Последнего героя» аж в восьмидесятых годах?
- В курсе. А, собственно?..
- А, собственно, то, что сейчас их уже не осталось.
- Значит, я самый последний...
- Ты всерьез считаешь, что там все про тебя?
- Конечно. «Пионеры» уже не такие. Они вон журналы модные читают, в игры компутерные играют, с плэйерами по улице ходят и музыки какие-то непонятные слушают - хардкоры всякие. А главное - они знают, что им от жизни нужно. Они в Интернет ходят, как мы с тобой в ларек за пивом.
Старые... Или окончательно выздоровели, или спиваются.
Правда, есть другие. Для них выпивка - не обязательный компонент личности, она может присутствовать, но ее может и не быть. Им важно не это. Им просто есть чем заняться, и слава богу. Они тоже знают, чего хотят, только по-своему: у них есть их Творчество. Они даже не думают о том, надо ли это кому-то еще; главное, что это надо им. Это - внутри их, а не снаружи.
А...помнишь:
Твоя ноша легка, но немеет рука...
Когда ничего не делаешь, устаешь сильнее. Но что-то делать - это для сильных и мудрых, или энтузиастов, или фанатиков.
Ночь коротка, цель далека.
Ночью так часто хочется пить.
Ты выходишь на кухню, но вода здесь горька -
Ты не можешь здесь спать, ты не хочешь здесь жить.
«Беседы на сонных кухнях» - это же было важно! Этим жили. И портвейн пили не с целью надраться, а просто как символ раскрепощения. Он по большому счету не нужен был - все и так были свободны. Внутри свободны, свободны от и для. А теперь что на тусовочных кухнях творится?..
- По-моему, ты переобщался с «пионерами».
- Да не в этом суть. Даже если соберутся все одного круга - песню душевно спеть и то не получится: обязательно или кошачий мяв, потому что все уже напились, или если еще не напились, так вообще не слушают...
- В общем, несет тебя куда-то чего-то искать.
- Ага. Только куда несет и чего искать?.. Так и помру, наверное, не узнав. А пока получается в точности как у Цоя:
Ты уходишь туда, куда не хочешь идти,
Ты уходишь туда - но тебя там никто не ждет…
- Это все понятно и знакомо. Только, по-моему, Цой от твоего мировоззрения все же отличается. И знаешь чем?..
- Ну?
- Баранки гну. В восьмерки. Время Цоя - это жажда преобразований, это нервы, это крик и надрыв. Это хриплый голос, потому что воздуха не хватает, а не потому, что пропил и прокурил. Сейчас тебе легко говорить: ах, я такой весь из себя непонятый и непризнанный, асоциальная личность, и все пионеры - моральные уроды, и прошлое не вернуть. А вот у них действительно было: «телефонный звонок - как команда «Вперед!».
Осень теперь приходит, когда вздумается. Проще говоря, в жизни теперь постоянная осень с редкими передышками. Сплошная серость с яркими огненными сполохами и редко, слишком редко - спокойная усталая синева неба.
Непрерывное крещендо.
И с отчаянной яростью на грани обреченного сарказма делать все, что угодно, лишь бы забыть.
Или с мазохистским наслаждением - все, что угодно, лишь бы не забывать...
И вспоминать.
Стоя на обледеневшем мосту, забыв, что мерзнут руки.
Начитывая текст на отснятый материал и нарезая огромные паузы.
Двигаясь в извечном ритме стремительного взлета и головокружительного падения.
Как будто время остановилось в тот проклятый мартовский день.
Непрерывное крещендо.
В самых кошмарных галлюцинациях, в самых «штопорных» своих запоях, самыми шизофреническими ночами выкрикивать в пустоту кощунственные слова: неужели предательство - лучший способ выражения истинной любви?! Ответь, Господи, ведь Ты знаешь это лучше всех!.. Швырять их в лицо черной, мигающей звездами пустоте, мучительно надеясь, что она, пустота, опомнится, ведь было еще не поздно...
Словно стоишь в преддверии и ничего не можешь сделать, и знаешь: то, что там, за дверью, войдет все равно, войдет легко и неотвратимо, и никак ты ему не помешаешь, будь хоть легион твое имя... Оно войдет, а ты останешься на пороге, на краю, потому что бежать туда, в тот новый мир, и пытаться что-то спасать - бессмысленно, а идти туда, откуда пришло это страшное, и самому становиться новым, сильным, уверенным, циничным, презирающим - нет сил. Все равно. Так и останешься балансировать над пропастью: ни взлететь, ни вылезти, ни упасть. Между небом и землей. Самоубийца.
Потом снова пить.
Люди неизбежно взрослеют, и, когда однажды человеку становится мала его любимая рубашка, человека в этом никто не винит, а мама покупает ему новую. Или, если человек уже совсем взрослый, он покупает ее сам. И со временем старая рубашка перестает быть любимой, и становится просто половой тряпкой с оторванным левым рукавом. Никто не знает, о чем думает не очень чистая и изодранная тряпка, висящая в темноте ванной комнаты, на батарее, за стиральной машиной...
Никто не знает, о чем думают не слишком яркие, чуть теплые звезды, которые неумолимая и немного незнакомая рука вытряхнула из ящика с надписью «Сердце» в зияющую вечность прошлого...
В те нелепые, бессмысленные, страшные дни сразу после расставания существовать так же бессмысленно и нелепо, как все окружающее, но не пить. Просто не приходит в голову, что ЭТО можно забыть, сгладить, уничтожить, вычеркнуть с помощью водки. А потом стало все равно... И стерлась туманная грань между тем, что снилось тогда, и тем, что ужасало сейчас.
Будущего не бывает. Бывает только прошлое. Запомни это, последний герой, намертво запомни. Тебе в этой жизни не светит ничего, кроме солнца. Да и оно, будем откровенны, светит не так уж часто.
Фа-диез - яростный ветер, взметающий в тревожном вихре сухие листья предвестием зимней поземки. И флажолеты - шепотом и чуть задевая струны - негромкие и ласковые, как остывающее уже солнце... А затем - тишина; крик, прерванный спазмом.
Было больно, больно как никогда. И яростные попытки доказать себе, что это - всего лишь новый эпизод в череде беспощадно-горьких, но совершенно одинаковых разочарований, оборачивались бессильной страшной усмешкой - ответом издевательскому оскалу звездной пустоты и жалкой пародией на него.
Потому что - больно.
Фантом конечности.
- Пожалуй. Меня устраивает роль первого плана в спектаклях третьей категории.
- А какого хрена она тебя устраивает?! Не понимаю я тебя. Ты в курсе, что Цой написал своего «Последнего героя» аж в восьмидесятых годах?
- В курсе. А, собственно?..
- А, собственно, то, что сейчас их уже не осталось.
- Значит, я самый последний...
- Ты всерьез считаешь, что там все про тебя?
- Конечно. «Пионеры» уже не такие. Они вон журналы модные читают, в игры компутерные играют, с плэйерами по улице ходят и музыки какие-то непонятные слушают - хардкоры всякие. А главное - они знают, что им от жизни нужно. Они в Интернет ходят, как мы с тобой в ларек за пивом.
Старые... Или окончательно выздоровели, или спиваются.
Правда, есть другие. Для них выпивка - не обязательный компонент личности, она может присутствовать, но ее может и не быть. Им важно не это. Им просто есть чем заняться, и слава богу. Они тоже знают, чего хотят, только по-своему: у них есть их Творчество. Они даже не думают о том, надо ли это кому-то еще; главное, что это надо им. Это - внутри их, а не снаружи.
А...помнишь:
Твоя ноша легка, но немеет рука...
Когда ничего не делаешь, устаешь сильнее. Но что-то делать - это для сильных и мудрых, или энтузиастов, или фанатиков.
Ночь коротка, цель далека.
Ночью так часто хочется пить.
Ты выходишь на кухню, но вода здесь горька -
Ты не можешь здесь спать, ты не хочешь здесь жить.
«Беседы на сонных кухнях» - это же было важно! Этим жили. И портвейн пили не с целью надраться, а просто как символ раскрепощения. Он по большому счету не нужен был - все и так были свободны. Внутри свободны, свободны от и для. А теперь что на тусовочных кухнях творится?..
- По-моему, ты переобщался с «пионерами».
- Да не в этом суть. Даже если соберутся все одного круга - песню душевно спеть и то не получится: обязательно или кошачий мяв, потому что все уже напились, или если еще не напились, так вообще не слушают...
- В общем, несет тебя куда-то чего-то искать.
- Ага. Только куда несет и чего искать?.. Так и помру, наверное, не узнав. А пока получается в точности как у Цоя:
Ты уходишь туда, куда не хочешь идти,
Ты уходишь туда - но тебя там никто не ждет…
- Это все понятно и знакомо. Только, по-моему, Цой от твоего мировоззрения все же отличается. И знаешь чем?..
- Ну?
- Баранки гну. В восьмерки. Время Цоя - это жажда преобразований, это нервы, это крик и надрыв. Это хриплый голос, потому что воздуха не хватает, а не потому, что пропил и прокурил. Сейчас тебе легко говорить: ах, я такой весь из себя непонятый и непризнанный, асоциальная личность, и все пионеры - моральные уроды, и прошлое не вернуть. А вот у них действительно было: «телефонный звонок - как команда «Вперед!».
Осень теперь приходит, когда вздумается. Проще говоря, в жизни теперь постоянная осень с редкими передышками. Сплошная серость с яркими огненными сполохами и редко, слишком редко - спокойная усталая синева неба.
Непрерывное крещендо.
И с отчаянной яростью на грани обреченного сарказма делать все, что угодно, лишь бы забыть.
Или с мазохистским наслаждением - все, что угодно, лишь бы не забывать...
И вспоминать.
Стоя на обледеневшем мосту, забыв, что мерзнут руки.
Начитывая текст на отснятый материал и нарезая огромные паузы.
Двигаясь в извечном ритме стремительного взлета и головокружительного падения.
Как будто время остановилось в тот проклятый мартовский день.
Непрерывное крещендо.
В самых кошмарных галлюцинациях, в самых «штопорных» своих запоях, самыми шизофреническими ночами выкрикивать в пустоту кощунственные слова: неужели предательство - лучший способ выражения истинной любви?! Ответь, Господи, ведь Ты знаешь это лучше всех!.. Швырять их в лицо черной, мигающей звездами пустоте, мучительно надеясь, что она, пустота, опомнится, ведь было еще не поздно...
Словно стоишь в преддверии и ничего не можешь сделать, и знаешь: то, что там, за дверью, войдет все равно, войдет легко и неотвратимо, и никак ты ему не помешаешь, будь хоть легион твое имя... Оно войдет, а ты останешься на пороге, на краю, потому что бежать туда, в тот новый мир, и пытаться что-то спасать - бессмысленно, а идти туда, откуда пришло это страшное, и самому становиться новым, сильным, уверенным, циничным, презирающим - нет сил. Все равно. Так и останешься балансировать над пропастью: ни взлететь, ни вылезти, ни упасть. Между небом и землей. Самоубийца.
Потом снова пить.
Люди неизбежно взрослеют, и, когда однажды человеку становится мала его любимая рубашка, человека в этом никто не винит, а мама покупает ему новую. Или, если человек уже совсем взрослый, он покупает ее сам. И со временем старая рубашка перестает быть любимой, и становится просто половой тряпкой с оторванным левым рукавом. Никто не знает, о чем думает не очень чистая и изодранная тряпка, висящая в темноте ванной комнаты, на батарее, за стиральной машиной...
Никто не знает, о чем думают не слишком яркие, чуть теплые звезды, которые неумолимая и немного незнакомая рука вытряхнула из ящика с надписью «Сердце» в зияющую вечность прошлого...
В те нелепые, бессмысленные, страшные дни сразу после расставания существовать так же бессмысленно и нелепо, как все окружающее, но не пить. Просто не приходит в голову, что ЭТО можно забыть, сгладить, уничтожить, вычеркнуть с помощью водки. А потом стало все равно... И стерлась туманная грань между тем, что снилось тогда, и тем, что ужасало сейчас.
Будущего не бывает. Бывает только прошлое. Запомни это, последний герой, намертво запомни. Тебе в этой жизни не светит ничего, кроме солнца. Да и оно, будем откровенны, светит не так уж часто.
Фа-диез - яростный ветер, взметающий в тревожном вихре сухие листья предвестием зимней поземки. И флажолеты - шепотом и чуть задевая струны - негромкие и ласковые, как остывающее уже солнце... А затем - тишина; крик, прерванный спазмом.
Было больно, больно как никогда. И яростные попытки доказать себе, что это - всего лишь новый эпизод в череде беспощадно-горьких, но совершенно одинаковых разочарований, оборачивались бессильной страшной усмешкой - ответом издевательскому оскалу звездной пустоты и жалкой пародией на него.
Потому что - больно.
Фантом конечности.