Август
Я частенько думаю, как всё-таки здорово, что почти каждую неделю я два с лишним часа еду в автобусе из Москвы в Тулу. Мне каждую неделю приходится немного путешествовать...
Я гляжу в окно, дорога убаюкивает меня, а между тем опять август, и я ударяюсь в лирику на грани банальности, не переступил ли я ее? Да и что за беда, если так!
Я гляжу в окно, и в полудреме всё предстает вдруг как-то торжественно и красочно, воздух такой чистый, что, кажется, и у самого горизонта можно разглядеть отдельные иголки на соснах. Даже ненавистные ясени, мрачные и праздные как сорная трава, стоящие вдоль дороги, становятся вдруг как-то загадочно очаровательны, как-то уклончиво и несуразно красивы.
Вспоминается всю дорогу какое-то совсем уж неуместное «ой, ты гой еси». Пестрой и шумной толпой лезут в голову какие-то бабы в сарафанах и кокошниках под предводительством то ли Елены Прекрасной, то ли Ярославны, какие-то мужики то ли в армяках, то ли в зипунах с бараньими шапками и непременными топорами, какая-то душно-золотая заспанная и захватанная как скатерти в казенных столовых допетровская Русь, что-то ещё всё блестящее в эполетах и пороховом дыму пушкинско-толстовское, и тут же безо всякой связи какие-то чеховские дачники с кружевными зонтиками и такими же кружевными крымскими собачками, какие-то все полотняные и льняные советские то ли партработники, то ли интеллигенты кумачево-красных 30-50-х. Какие-то туристы с гитарами и палатками. Надо всем этим витает и кричит горестно и надрывно то ли жар-птица, а то ли Черная Акула.
Сквозь всё это явственно слышатся напевные строки Цветаевой, распускаются во всем своём величии и красоте, невыразимо прекрасные.
Я засыпаю, а на полпути открываю глаза, и взгляд мой упирается в небо и облака на нём. Это ты, великий Тернер, наконец, повелеваешь, как всегда мечтал, воздушной стихией, теперь весь небосвод - твой холст...
Вспоминается, как, бывало, в это время мы ездили на дачу. Дорога пролегает через поля, по краям которых насажены тополя. Старые, огромные... Их ветви соединяются над дорогой, образуя точь-в-точь своды готических соборов. Сквозь листву пробивается солнечный свет, будто через витражи,и я словно оказываюсь в картине Констебля.
Констебль и Тернер, да-да. У кого еще есть такой зеленый и такой голубой. Где бы найти ещё этот неописуемый цвет спелой ржи, которую, стрекоча и поднимая пыль, медленно убирает комбайн, ползущий совсем рядом от заправки, на которой мы останавливались прежде десятки раз, но где никогда прежде не замечал я этого поля.
И вот опять накрывает меня ощущение какого-то безвременья. Вдумайтесь, как не то чтобы старо, но вневремённо это звучит: убирают хлеб...
Теперь я вспоминаю, что нечто подобное ощущал прежде всякий раз, когда по пути на дачу проходил по просеке, лежавшей меж двух перелесков и напоминавшей больше всего какие-то античные руины.
Удивительно, насколько много ассоциаций будит во мне этот месяц, какой потрясающе огромный запас вечности у природы: как сильно и ярко это ощущение, будто всегда на земле был один только этот август, будто всю жизнь я прожил в этой империи времён упадка. Наверное именно оттого и я сам всякий раз переживаю в этот месяц какой-то маленький закат, ровно такой, каким я бы хотел видеть тот настоящий Закат, к которому всех нас готовит каждый новый август. Закат по-летнему теплый, величественный и божественно красивый.