Проводники
После моих затяжных субботних истерик К. и Ж. берут меня в охапку и тащат куда-то на Юго-западную. В общем-то, это я их тащу, но вслепую. Кажется, я готова сесть прямо здесь, посреди дороги, замерзшая, раздраженная, уже без кудрей, и не сдвинусь с места ни в коем случае. Но не тут-то было! Незнакомая квартира встречает меня тринадцатым этажом, уютом, друзьями, ягодным пирогом, теплом и цветами. И сумасшествием. На следующее утро я отмечу в своем внутреннем календаре, что это неожиданное начало какого-то очередного этапа. А на следующий вечер я прыгну выше собственной головы, пожалуй, впервые в жизни.
Я сама себе открываю глаза на многие вещи, сама нахожу характеристики, сама ставлю ударения, сама ищу применение, сама составляю логические цепочки. И многое становится ясно: не легче, но понятнее. Тревожно только от задержавшейся недоговоренности. Кажется, однажды все выплеснется из меня километрами пенной соленой воды, вырвется разноцветным искрящимся дымом, именно в тот момент и в ту гавань, где таких катаклизмов никогда не предвиделось и не должно.
Не по собственной воле получается открывать кому-то глаза или держать в неведении, заставлять говорить и открываться. И я постоянно спрашиваю себя: "Зачем?". Зачем кому-то должно быть со мной хорошо и плохо одновременно? Почему, как только я закрываю глаза, мне представляется, что кто-то смотрит на меня так просто, без подвоха, с прежним блеском в глазах, знает меня очень хорошо и не знает совершенно. Мне представляется, что кто-то медовым голосом рассказывает мне о том, как бывает, не познав этого сам, но я верю каждому слову, вижу, как чьи-то руки находятся так близко, и хочу их коснуться, но ведь будет колко. А, открывая глаза, я вижу почти свое отражение: вот же оно, воодушевленное, глубоко-дышащее, живое, нежное, желающее, осторожное и с дрожащими руками. Но оно ничего обо мне не знает, оно где-то там - в зимах, веснах, летах, осенях. И вот я провожу ладонью по его щеке, улыбаюсь ему, а оно мне. И это единственное, чем мы можем обменяться, единственное, что у нас есть и будет, ибо стекло по моим законам не может быть проводником чего-либо еще.
*Томас Шелл старший постепенно забывал, как произносится то или иное слово. Слова просто пропадали, не выговаривались. Он находил взаимозаменяемые, но даже они, со временем, иссякали. Последнее слово, которое он смог сказать: “Я”.
Моим последним словом, будь я на его месте, стало бы что-то вроде “привет” или “спасибо”.
И вместо “как дела?”, я спрашивала бы: “спасибо спасибо?” или “привет привет?”. Вместо “я хочу тебя увидеть” - четыре одинаковых слова, только с разной интонацией.
И можно было бы прерывисто шептать, держа чье-то лицо в руках: “привет привет привет”, “спасибо спасибо спасибо”.
Я сама себе открываю глаза на многие вещи, сама нахожу характеристики, сама ставлю ударения, сама ищу применение, сама составляю логические цепочки. И многое становится ясно: не легче, но понятнее. Тревожно только от задержавшейся недоговоренности. Кажется, однажды все выплеснется из меня километрами пенной соленой воды, вырвется разноцветным искрящимся дымом, именно в тот момент и в ту гавань, где таких катаклизмов никогда не предвиделось и не должно.
Не по собственной воле получается открывать кому-то глаза или держать в неведении, заставлять говорить и открываться. И я постоянно спрашиваю себя: "Зачем?". Зачем кому-то должно быть со мной хорошо и плохо одновременно? Почему, как только я закрываю глаза, мне представляется, что кто-то смотрит на меня так просто, без подвоха, с прежним блеском в глазах, знает меня очень хорошо и не знает совершенно. Мне представляется, что кто-то медовым голосом рассказывает мне о том, как бывает, не познав этого сам, но я верю каждому слову, вижу, как чьи-то руки находятся так близко, и хочу их коснуться, но ведь будет колко. А, открывая глаза, я вижу почти свое отражение: вот же оно, воодушевленное, глубоко-дышащее, живое, нежное, желающее, осторожное и с дрожащими руками. Но оно ничего обо мне не знает, оно где-то там - в зимах, веснах, летах, осенях. И вот я провожу ладонью по его щеке, улыбаюсь ему, а оно мне. И это единственное, чем мы можем обменяться, единственное, что у нас есть и будет, ибо стекло по моим законам не может быть проводником чего-либо еще.
*Томас Шелл старший постепенно забывал, как произносится то или иное слово. Слова просто пропадали, не выговаривались. Он находил взаимозаменяемые, но даже они, со временем, иссякали. Последнее слово, которое он смог сказать: “Я”.
Моим последним словом, будь я на его месте, стало бы что-то вроде “привет” или “спасибо”.
И вместо “как дела?”, я спрашивала бы: “спасибо спасибо?” или “привет привет?”. Вместо “я хочу тебя увидеть” - четыре одинаковых слова, только с разной интонацией.
И можно было бы прерывисто шептать, держа чье-то лицо в руках: “привет привет привет”, “спасибо спасибо спасибо”.