Смешенная рецензия. Черновые наброски. Сыро и не до конца.<1>
Постигла неприятная участь Висты не сразу сохранять в нужном формате, в результате пришлось долго возиться с ноутом. Катастрофически не успеваю ничего.
Пока не замутнено/прояснено чужими мыслями и мнениями. Буду читать и Шаховскую, и прочих, тогда мнение будет более цельное и ценное, но менее своё.
Да будет исполнена воля публики!
Владимир Набоков вряд ли может быть отнесен к русской классической литературе. Во-первых, он не всегда писал по-русски. Во-вторых, писал он вовсе не классически. Исследовать его текст можно долго-долго, снимая оболочку за оболочкой, пытаясь постигнуть непостижимое. Но всё же Набоков именно русский классик. Он весьма читаем у нас, он вечно в моде, его любят (хорошо, что отнюдь не все) на Родине, и, что важно, он актуален и по сей день - не это ли верная примета классики?
Такое небольшое введение потребовалось, чтобы указать на одну из причин живого интереса, вызванного постановкой. Вторая скрывается в жанре. Он неудобен - то ли тебе смешно, то ли грустно и как - по очереди или одновременно? Отличие фарса от комедии огромно, а сочетание с трагедией усугубляет проблемы и задачи уровнем пониже. Таким образом, трагифарс - жанр сложнейший, держать оба корня наравне очень трудоёмко. А тут ещё и Набоков со своей текстологической спецификой и отсутствием даже намёка на комедийность (то есть без шанса на поползновение). Поэтому многие постановки по его книгам оканчивались неудачей. И Павел Сафонов решил попробовать. Сам.
Важна и сценография и переработка в пьесу. Касательно первой: пространство в романе плоское. Декорации - шиферные. Время - намалеванное. Таракан - передвижной, как и луна на палочке, как и бабочка на верёвочке. Круг из горящих красных лампочек как оборона из восклицательных знаков. Жёлтый как безысходность. Красно-жёлтый как сочетание, присущее цирку - полная обращаемость цветов. И серая громада декораций. Удивительно, простите за тавтологию, декоративны декорации. Насколько в этой антиутопии всё меняется на всё (а значит - не имеет значения?) - стена тюрьмы становится основанием помоста - плахи - пути наверх. Голова кружится от обилия смыслов. А тут ещё, глядя с выси, замечаешь в конце крест, у которого смыслов, как известно, немереное количество. *крест видно с балкона, если очень приглядеться*
Картон. В тексте есть это слово, в спектакле оно обыграно - картонные деревья стилизованы под пилы, картонные люди - под деревья. Пустая внутри кровать Цинцинната такая же пустая, как и стул, поднимаемый мсье Пьером. Шифер, картон, пустоты.
Переложение романа, выполненное Палатником, подчёркивает одни места, вычёркивает другие. Здесь все компоненты набоковского текста присутствуют, но в другом порядке, иначе расставлены куски смыслов, кое-где неизбежно смысл-то и теряется. В пьесе, таким образом, слоев меньше, чем в первоисточнике, и этот зазор, эту щель заполняет антураж - мелочи, неприметные сразу, костюмы, декорации, внешность.Нельзя внутренность променять на внешность, не растеряв при этом из вместимости вмещаемого. Но переложение отнюдь не ужасно, оно правильно и прицельно выполнено - перетряхнуть общество, выбить общество, распылить и сжать общество.
«Общество» в тексте Набокова отсутствует. Есть индивидуумы, сколько угодно разные/одинаковые, на деле - одни и те же. Но даже вместе они не составляют общества. Этого термина с его значением не существует. Люди, системы - какие хочется, только не общество со своим базисом и надстройкой.
«Приглашение на казнь» - антиутопия в том смысле, что для нас она именно «анти», то есть сугубо негативно мы относимся ко всему, что происходить вокруг (в идеале именно вокруг) Цинцинната. Для тех же, кто его окружает, жизнь их правильна, позитивна, имеет только положительные черты. Больше того - они и не представляют, что жизнь может быть другой, и выпуская журналы древних не относятся к прошлому как к золотому веку, чем оно, без сомнения являлось. А ведь это присуще только такой жизни, которая находится в кульминации, в петле - «анти» и без всяких анти.
Вокруг, окружают… Как точно в спектакле пойманы эти слова! Не зря же с самого начала на полу распластывается жёлтый круг, кажущийся каким-то нелепым. Ненужным - если не задуматься. Всё происходящие - сжимание Цинцинната в круг, в точку! И внешне: его обступают цирковость, трюкачество, абсурдные для него ( в идеале и для зрителя) слащавость директора, плаксивость адвоката, доброходство мсье Пьера. И внутри (в нутре): «… я дохожу путём постепенного разоблачения до последней, неделимой, твёрдой сияющей точки, и точка эта говорит: «я есмь!»…»
К этому ещё вернусь в своё время.
К слову, у спектакля две или даже нет, три вершины - это одна из них. И как больно падать с холмика вместе с Цинцинатом. Но Марфинька по правилам, по своим механизмам, должна вернуться.
Марфинька всё делает как надо, как принято. И пусть мсье Пьер назовёт её «шлюхой», это он со злости. В злости его иногда можно увидать что-то человечное, искреннее. Злость - всегда естественное чувство. С одной стороны он гневается из-за тог, что ему мешают функционировать и этот гнев, раздражение - машинальные. Он негодует из-за шахмат по той причине, хотя здесь уже ближе к его человеческому началу. Он не способен на обиду - это не рационально, не по правилам. Устроить разгром, разгон за самовольство, в сущности, за проявление тех самых человеческих стремлений, пусть неблагородных, но выходящих за рамки дозволенного, это его долг, его обязанность. Должна ли она, тогда, раздражать? Многократные нарушения выводят его из себя, сообщая нам тем самым обыкновеннейшую человеческую эмоцию - гнев. Не присущ он «бедненькому, маленькому» мсье Пьеру. Не должен быть присущ. Может он поэтому потом извиняется перед Цинциннатом, извиняется не для проформы и вряд ли думая как расстроит его, а что расстройство может в свою очередь привести к непокорности, нет, вряд ли столь длинная цепочка выстраивается у него в голове. Впрочем, он забывает кто перед ним. А может просто не понимает, что всё, произошедшее с активным участником казни для пассивного (допустим) естественно и не вызывает возмущения.
Мсье Пьер (Пётр, забавно, Красилов) как и многие персонажи меняется от спектакля к спектаклю. На тот момент ,когда это пишется, к окончательности и бесповоротности он ещё не пришёл. Образ, созданный в начале был более цельный и контрастный - вот перед нами (публикой) добрый, дружелюбный, очаровательный улыбчивый узник, увлекающийся фотографией - пусть так просты его снимки, а вот уже другой - требовательный, грубоватый, почитаемый в обществе (синоним - на вечере, речь по-прежнему не о системе «общество»).Белое и чёрное, добро и зло, терпение и раздражительность, снисходительность и жесткость. Иными словами - перевёртыш. Чудовищное разоблачение. Не знаю, есть ли те, кому его в конце жалко. Если и есть, то это те, кто не разделяет актёра и героя, особая порода зрителя - влюбчивого, безразличного ко всему, что не касается его кумира. А вот среди зрителей спектакля таких не должно быть, уму не постижимо, чтобы были.
Но это всё - мсье Пьер образца премьерного месяца. Прошло сорок дней, ещё несколько выходов и перед нами уже другое. Не столь яркое и резонирующее самим собой самого себя. Уже вдумчивое, углубляющееся существо. Более человечное и оттого более ничтожное. Раньше ничтожность его была ощутима была в финале, да и то - он был частью рушившегося, логично выброшенным пазлом уничтожаемой картинки. Теперь же это воспринимается как его личная трагедия - мсье Пьер стал индивидуальнее, отрешённее. Он застрял в скобке, он пока не вынесен за неё. Незначительным может показаться один момент, которому и правда не стоит уделять много времени, но лишь упомянуть - изменилась его стрижка. Исчезла вместе с волосами мсьепьеровская мягкость, уступила место ежовости, вооруженности, дыбчатости.
Имя «Пётр» я не просто так сопроводила словечком «забавно». Режиссёр конечно не специально подобрал актёра, чтобы имя его совпадало с именем персонажа, да и что это даёт? А ведь даёт. Использование своего имени заставляет задуматься, подкорочно, подсознательно, над собой и кое-что в образе изменить. Это не адвокатство роли, это некое сближение с ней. Его ведь иначе как «мсье Пьер» не называют. Никогда, за исключением одного случая - в самом конце, в моменте перехода. Родриг Иванович зовёт его тогда, на переступе во вторую часть «Петром Петровичем». Во втором же акте, его имя не упоминается вообще, никак. Всё, он потерял индивидуальность, превратился в элемент системы, в функцию. Слился с обстановкой, попал в конструкцию, вставился в мозаику - можно до без конца. Главное - с потерей имени пропало и его индивидуально-человеческое, интерес к нему как к личности.
<Продолжение следует>
Пока не замутнено/прояснено чужими мыслями и мнениями. Буду читать и Шаховскую, и прочих, тогда мнение будет более цельное и ценное, но менее своё.
Да будет исполнена воля публики!
Владимир Набоков вряд ли может быть отнесен к русской классической литературе. Во-первых, он не всегда писал по-русски. Во-вторых, писал он вовсе не классически. Исследовать его текст можно долго-долго, снимая оболочку за оболочкой, пытаясь постигнуть непостижимое. Но всё же Набоков именно русский классик. Он весьма читаем у нас, он вечно в моде, его любят (хорошо, что отнюдь не все) на Родине, и, что важно, он актуален и по сей день - не это ли верная примета классики?
Такое небольшое введение потребовалось, чтобы указать на одну из причин живого интереса, вызванного постановкой. Вторая скрывается в жанре. Он неудобен - то ли тебе смешно, то ли грустно и как - по очереди или одновременно? Отличие фарса от комедии огромно, а сочетание с трагедией усугубляет проблемы и задачи уровнем пониже. Таким образом, трагифарс - жанр сложнейший, держать оба корня наравне очень трудоёмко. А тут ещё и Набоков со своей текстологической спецификой и отсутствием даже намёка на комедийность (то есть без шанса на поползновение). Поэтому многие постановки по его книгам оканчивались неудачей. И Павел Сафонов решил попробовать. Сам.
Важна и сценография и переработка в пьесу. Касательно первой: пространство в романе плоское. Декорации - шиферные. Время - намалеванное. Таракан - передвижной, как и луна на палочке, как и бабочка на верёвочке. Круг из горящих красных лампочек как оборона из восклицательных знаков. Жёлтый как безысходность. Красно-жёлтый как сочетание, присущее цирку - полная обращаемость цветов. И серая громада декораций. Удивительно, простите за тавтологию, декоративны декорации. Насколько в этой антиутопии всё меняется на всё (а значит - не имеет значения?) - стена тюрьмы становится основанием помоста - плахи - пути наверх. Голова кружится от обилия смыслов. А тут ещё, глядя с выси, замечаешь в конце крест, у которого смыслов, как известно, немереное количество. *крест видно с балкона, если очень приглядеться*
Картон. В тексте есть это слово, в спектакле оно обыграно - картонные деревья стилизованы под пилы, картонные люди - под деревья. Пустая внутри кровать Цинцинната такая же пустая, как и стул, поднимаемый мсье Пьером. Шифер, картон, пустоты.
Переложение романа, выполненное Палатником, подчёркивает одни места, вычёркивает другие. Здесь все компоненты набоковского текста присутствуют, но в другом порядке, иначе расставлены куски смыслов, кое-где неизбежно смысл-то и теряется. В пьесе, таким образом, слоев меньше, чем в первоисточнике, и этот зазор, эту щель заполняет антураж - мелочи, неприметные сразу, костюмы, декорации, внешность.Нельзя внутренность променять на внешность, не растеряв при этом из вместимости вмещаемого. Но переложение отнюдь не ужасно, оно правильно и прицельно выполнено - перетряхнуть общество, выбить общество, распылить и сжать общество.
«Общество» в тексте Набокова отсутствует. Есть индивидуумы, сколько угодно разные/одинаковые, на деле - одни и те же. Но даже вместе они не составляют общества. Этого термина с его значением не существует. Люди, системы - какие хочется, только не общество со своим базисом и надстройкой.
«Приглашение на казнь» - антиутопия в том смысле, что для нас она именно «анти», то есть сугубо негативно мы относимся ко всему, что происходить вокруг (в идеале именно вокруг) Цинцинната. Для тех же, кто его окружает, жизнь их правильна, позитивна, имеет только положительные черты. Больше того - они и не представляют, что жизнь может быть другой, и выпуская журналы древних не относятся к прошлому как к золотому веку, чем оно, без сомнения являлось. А ведь это присуще только такой жизни, которая находится в кульминации, в петле - «анти» и без всяких анти.
Вокруг, окружают… Как точно в спектакле пойманы эти слова! Не зря же с самого начала на полу распластывается жёлтый круг, кажущийся каким-то нелепым. Ненужным - если не задуматься. Всё происходящие - сжимание Цинцинната в круг, в точку! И внешне: его обступают цирковость, трюкачество, абсурдные для него ( в идеале и для зрителя) слащавость директора, плаксивость адвоката, доброходство мсье Пьера. И внутри (в нутре): «… я дохожу путём постепенного разоблачения до последней, неделимой, твёрдой сияющей точки, и точка эта говорит: «я есмь!»…»
К этому ещё вернусь в своё время.
К слову, у спектакля две или даже нет, три вершины - это одна из них. И как больно падать с холмика вместе с Цинцинатом. Но Марфинька по правилам, по своим механизмам, должна вернуться.
Марфинька всё делает как надо, как принято. И пусть мсье Пьер назовёт её «шлюхой», это он со злости. В злости его иногда можно увидать что-то человечное, искреннее. Злость - всегда естественное чувство. С одной стороны он гневается из-за тог, что ему мешают функционировать и этот гнев, раздражение - машинальные. Он негодует из-за шахмат по той причине, хотя здесь уже ближе к его человеческому началу. Он не способен на обиду - это не рационально, не по правилам. Устроить разгром, разгон за самовольство, в сущности, за проявление тех самых человеческих стремлений, пусть неблагородных, но выходящих за рамки дозволенного, это его долг, его обязанность. Должна ли она, тогда, раздражать? Многократные нарушения выводят его из себя, сообщая нам тем самым обыкновеннейшую человеческую эмоцию - гнев. Не присущ он «бедненькому, маленькому» мсье Пьеру. Не должен быть присущ. Может он поэтому потом извиняется перед Цинциннатом, извиняется не для проформы и вряд ли думая как расстроит его, а что расстройство может в свою очередь привести к непокорности, нет, вряд ли столь длинная цепочка выстраивается у него в голове. Впрочем, он забывает кто перед ним. А может просто не понимает, что всё, произошедшее с активным участником казни для пассивного (допустим) естественно и не вызывает возмущения.
Мсье Пьер (Пётр, забавно, Красилов) как и многие персонажи меняется от спектакля к спектаклю. На тот момент ,когда это пишется, к окончательности и бесповоротности он ещё не пришёл. Образ, созданный в начале был более цельный и контрастный - вот перед нами (публикой) добрый, дружелюбный, очаровательный улыбчивый узник, увлекающийся фотографией - пусть так просты его снимки, а вот уже другой - требовательный, грубоватый, почитаемый в обществе (синоним - на вечере, речь по-прежнему не о системе «общество»).Белое и чёрное, добро и зло, терпение и раздражительность, снисходительность и жесткость. Иными словами - перевёртыш. Чудовищное разоблачение. Не знаю, есть ли те, кому его в конце жалко. Если и есть, то это те, кто не разделяет актёра и героя, особая порода зрителя - влюбчивого, безразличного ко всему, что не касается его кумира. А вот среди зрителей спектакля таких не должно быть, уму не постижимо, чтобы были.
Но это всё - мсье Пьер образца премьерного месяца. Прошло сорок дней, ещё несколько выходов и перед нами уже другое. Не столь яркое и резонирующее самим собой самого себя. Уже вдумчивое, углубляющееся существо. Более человечное и оттого более ничтожное. Раньше ничтожность его была ощутима была в финале, да и то - он был частью рушившегося, логично выброшенным пазлом уничтожаемой картинки. Теперь же это воспринимается как его личная трагедия - мсье Пьер стал индивидуальнее, отрешённее. Он застрял в скобке, он пока не вынесен за неё. Незначительным может показаться один момент, которому и правда не стоит уделять много времени, но лишь упомянуть - изменилась его стрижка. Исчезла вместе с волосами мсьепьеровская мягкость, уступила место ежовости, вооруженности, дыбчатости.
Имя «Пётр» я не просто так сопроводила словечком «забавно». Режиссёр конечно не специально подобрал актёра, чтобы имя его совпадало с именем персонажа, да и что это даёт? А ведь даёт. Использование своего имени заставляет задуматься, подкорочно, подсознательно, над собой и кое-что в образе изменить. Это не адвокатство роли, это некое сближение с ней. Его ведь иначе как «мсье Пьер» не называют. Никогда, за исключением одного случая - в самом конце, в моменте перехода. Родриг Иванович зовёт его тогда, на переступе во вторую часть «Петром Петровичем». Во втором же акте, его имя не упоминается вообще, никак. Всё, он потерял индивидуальность, превратился в элемент системы, в функцию. Слился с обстановкой, попал в конструкцию, вставился в мозаику - можно до без конца. Главное - с потерей имени пропало и его индивидуально-человеческое, интерес к нему как к личности.
<Продолжение следует>