Вера будущего. Часть 1
I. Идея и цивилизация
Любая великая культура, любая великая цивилизация - вообще всякий значимый человеческий порядок - имеет главную идеологию или миф, который служит этому порядку эмоциональным, надрассудочным основанием. Жизнь и судьба культуры неотделима от подобной центральной идеи. Она играет роль центра притяжения, который в живой культуре обеспечивает единство политического, религиозного и культурного выражения.
Примеров множество. В древнем Египте своеобразная концепция “ка” обрела культурное воплощение в строительстве пирамид. Схожим образом, совокупность даосизма, конфуцианства и буддизма сформировала духовное ядро традиционной китайской культуры, культура японцев вращалась вокруг синтоизма, а ислам породил в Средние века духовную атмосферу для культурного расцвета на Ближнем Востоке. У индоевропейцев была ведическая традиция, которая легла в основу утончённой индусской цивилизации, а судьбами древних Эллады и Рима повелевал пантеон классических богов и героев.
Что касается Запада, не избежать вывода, что душой этой культуры является христианское мировоззрение2. Ведь даже её символом выступает устремлённый ввысь готический собор. Западное искусство, архитектура, музыка, литература и философия целиком пропитаны духом христианства. Величественные фрески Микеланджело, многоголосные ритмы Вивальди и Баха, литературные шедевры Данте, Чосера и Мильтона, философия Фомы Аквинского, Канта и Гегеля - за всем этим безошибочно распознаётся на культурном горизонте тяжёлый фон христианства.
Даже такие столпы, как Шекспир, Рембрандт, Моцарт, Бетховен, Вагнер и Шопенгауэр - и даже Вольтер и Ницше! - чей творческий дух значительно выходил за пределы церковной догмы, даже на них повлияло неизбежное присутствие христианской идеи как культурного факта. И даже когда утверждают, что произведения этих умов никак не связаны с христианским вероучением как таковым и черпали своё вдохновение целиком из других источников, именно факт, что к подобному доводу вообще прибегают, служит самым несомненным свидетельством того, что христианство действительно является мифом западной культуры, центральной идеей, вокруг которой вращается всё культурное выражение. Ведь даже несмотря на то, что его основополагающие принципы развенчаны и в них более не верят, оно по-прежнему определяет культурную обстановку и служит опорным центром, от которого отталкиваются мысль и действие.
Показательно, что два главных языка западной мысли, немецкий и английский, оформились в своём современном виде благодаря переводам христианской Библии; что главным назначением первых западных университетов было преподавание христианской теологии; и что естествознание, область, которая настолько исключительно пленяет арийский интеллект, обязано своим неприметным появлением спокойному и добросовестному изучению мира христианского творца. Всё это красноречивое свидетельство тому, что христианство действительно образует духовную матрицу, средоточие западной культуры.
II. Христианство и Запад
Когда христианство в своей никейской форме впервые объявилось среди германских народов Северной Европы, будущие основатели Запада встретили новое учение с немалой подозрительностью и далеко не восторженно. Их собственные местные боги и вера были им ближе и привычнее, чем это диковинная, привезённая с Востока новинка. Даже приобретя, во время своего странствия из Иудеи, эллинистические и римские черты, христианство, будучи по своей сути восточным, семитским учением, оставалось глубоко чуждым характеру и нраву гордого тевтона. Душа наших древних предков воспринимала само понятие о первородном грехе как нелепость и извращение, и точно так же призывы к пацифизму и самоотречению считались унижающими свойственное им от рождения достоинство.
Прирождённая религиозность, или Frömmigkeit, этих людей Севера составлялась из таких ценностей, как личная честь и верность, открытая мужественность, храбрость и героизм, искренность, правдивость, рассудительность, чувство меры, уравновешенность и самообладание, которые сочетались с гордостью своей расой, пытливостью ума и глубоким уважением к миру природы и его законам - качеств, свойственных мировоззрению, которое первые христианские проповедники нашли несовместимым с их собственным учением и впоследствии осудили как язычество.
Но если эти древние тевтоны и не проявляли особого желания обратиться в новую веру, то и неуживчивыми они также не были. Выказывая в подобных вопросах характерную нордическую терпимость, они были вполне готовы позволить иностранному богу сосуществовать с природными божествами их народа.
Однако со своей стороны это незваное новое учение, подталкиваемое неведомым здесь прежде семитическим духом ненависти и нетерпимости, стало теперь требовать устранения всех конкурентов, настаивая, чтобы дань уважения отдавалась лишь одному ревнивому богу, бывшему племенному божку иудеев Яхве, или Иегове, и его сыну. Чуждое в своей доктрине Учение Любви теперь сочло необходимым для достижения своих целей применить столь же чуждые методы. Вооружившись мечом и прибегнув к массовому истреблению, христианизация пошла семимильными шагами по тем краям, где прежде не преуспела в мирном убеждении. Таким, например, образом кроткое милосердие христианского спасителя было явлено саксам Видукинда и норманнам Олафа Трюггвасона. Несмотря на лицемерие и очевидную противоречивость, метод тем не менее оказался действенным, и в итоге вся Европа досталась христианству.
* * *
Было бы, однако, ошибкой полагать, что христианство победило одной лишь силой и жестокостью. В распространении своего учения и осуществлении, как оно считало, своей священной миссии, христианство проявляло чудесную гибкость и умение приспосабливаться. К примеру, оно было не прочь принять и приспособить для своих целей, если находило это целесообразным, отдельные аспекты древнего язычества, особенно те из них, которые прочно укоренились в народной жизни наших древних предков. Это не только способствовало обращению, выгодно оттеняя христианские представления в глазах потенциального нордического адепта, но также помогало привести к большему послушанию и повиновению тех, кто уже был обращён.
Такая политика стала особенно поощряться в правление папы Григория. Присваивая прежние священные языческие места, на них возводили новые часовни, церкви и усыпальницы. Йоль, северный праздник зимнего солнцестояния своевольно назначили официальным днём рождения христианского спасителя. Весенний праздник пробуждения природы и богини Остары превратился в день воскресения Христова, или Пасху, следующую за иудейским Песахом. Праздник летнего солнцеворота переделали в рождество Иоанна Предтечи, отмечаемое традиционными обрядами огня и воды. Подобным же образом были присвоены и видоизменены и прочие древние празднества: праздник Майского древа превратился в Пятидесятницу; кельтский праздник Самайн стал Днём всех святых, а период весеннего прибавления дня сделался у христиан Великим постом.
Однако христианство не ограничивалось адаптацией одних только священных дней, но также применяло её к языческим божествам, обычаям и символам. Например, разнообразных богов и героев дохристианской эпохи заменили множеством святых и ангелов, не говоря уже о демонах. Ритуальное окропление младенцев стало частью обряда крещения, к тому же новое вероучение вскоре обнаружило полезные свойства “святой” воды. Схожим образом из прежнего языческого быта были практически в неизменном виде заимствованы украшения из вечнозелёных растений и обычай на Рождество подсвечивать деревья. Даже сам крест заимствовали из дохристианских источников, заменив им прежнюю эмблему веры, изображавшую рыбу, голубя и звезду, и, когда его впервые ввели в ранней Церкви, это вызвало немало огорчения и споров!
Итак, вдобавок к эллинистическим, римским и вавилонским элементам, уже наслоившимся на первичное еврейское ядро, в эту духовную смесь была теперь введена нордическая составляющая - так появилось средневековое христианство. Однако все эти добавления затронули и видоизменили главным образом внешнюю сторону вероучения, внутреннее же его наполнение сохранило свою по преимуществу восточную, семитическую суть. Если новая вера и не была столь узкоплеменной, как её иудейский родитель, то это было связано с тем, что на неё возлагалась задача уравнивать неевреев. Ведь, будучи сначала исключительно еврейской сектой, она - по настоянию бывшего фарисея Саула-Павла - стала универсальным вероучением, нацеленным на арийский мир и отрицающим силу всех расовых, этнических и личных различий.
И вот так из этого чужеродного зачатка возникла вера, сформировавшая духовную матрицу Западной культуры.
III. Закат христианства
Христианизация арийских народов Северной Европы имела одно долговременное последствие. Она породила внутреннее напряжение, беспокойство, тревогу, которая отчётливо присуща западной культуре с самого её зарождения. Вся история Запада сопровождается душевной борьбой, которую остро ощущали наиболее чуткие сердца расы и которая была вызвана противоречием между ценностями и догматами восточной / семитической системы веры с одной стороны и естественным религиозным чувством нордического / арийского человека с другой. Первые составляли идеологическую матрицу культуры, но именно второе сообщало ей творческое вдохновение, божественную искру. И действительно, высочайшие взлёты Западной культуры как проявления арийского гения - выражались ли они в христианской форме или помимо неё - случались скорее вопреки ограничениям церковной догмы, чем согласно ей. Свидетельством этому творчество Данте, Чосера, Спенсера, Шекспира, Мильтона, Гёте, Шиллера, Шелли, Вордсворта, Китса, Байрона, Леонардо, Микеланджело, Рафаэля, Боттичелли, Дюрера и Рембрандта в не меньшей мере, чем Вивальди, Баха, Генделя, Гайдна, Моцарта, Бетховена, Вагнера и Брукнера.
Как мы видели, внешний характер христианства подвергся глубоким изменениям, и оно преобразилось из маленькой еврейской секты в мощную религию Запада. Средневековый институт рыцарства с его утончённым кодексом чести - который, несмотря на христианское обличье, отражал в большей мере дохристианские мировоззрение и нравы - был порождён именно этим процессом и в Средневековье служил modus vivendi противоположным духовным интересам. Так, путём обоюдного приспособления сдерживалось основное противоречие. И всё же, как бы ни приспосабливалось общество, внутри культуры скрывалось беспокойство, порождаемое чужеродной идеей.
Общественная и интеллектуальная реакция на это внутреннее напряжение была различной. Например, короли, императоры и другие светские правители обычно относились к нему с циничной отстранённостью, приспосабливаясь или же оказывая сопротивление в зависимости от политической необходимости.
С другой стороны, среди учёных и мыслителей были такие, кто, подобно Джордано Бруно, открыто восставал против церковной догмы. Однако чаще всего шевеление этого беспокойства проявлялось в осторожных попытках перенаправить христианскую доктрину в русло внутренней арийской религиозности. Это особенно характерно для мистиков Средневековья, таких как Скот Эригена, Амальрик из Бена и Майстер Экхарт, которые - выходя за рамки церковной теологии - обращались в поисках царствия Божьего в глубь своей души и к самой Природе.
Однако лишь с расцветом Возрождения явилось самое значительное движение, бросившее вызов церковной доктрине, движение, которое, по сути, запустило необратимую цепочку событий, приведшую в итоге к развенчанию этой самой доктрины как основной идеи культуры. И вот впервые прометеев дух сумел вырваться из церковного шаблона. Искусство стало выражать не бесплодное семитское мировоззрение, но чувства северной расовой души - то был величайший прорыв, с которым творческая энергия шагнула за пределы мифических предписаний культуры. Новые открытия наук о живой и неживой природе поставили под сомнение всю иудеохристианскую космологию. Начались плавания за неведомые моря.
Но, вероятно, самым революционным открытием того времени стало изобретение Иоганном Гуттенбергом “подвижных” букв, что позволило гораздо шире распространиться знанию - знанию, отличному от одобренного церковью, знанию, которое выходило за пределы основной идеологии культуры.
* * *
Самым важным следствием изобретения Гутенберга стала протестантская Реформация, которой оно поспособствовало и на развитие которой оказало огромное влияние. До появления Мартина Лютера средоточием христианской власти было папство, чьё слово в вопросах веры и догматов было неоспоримо. Теперь, с великим расколом в христианском мире, церковной власти был брошен прямой вызов. Разумеется, ни сам Лютер, ни прочие раскольники не намеревались подорвать или уничтожить христианскую веру, скорее наоборот. Они лишь хотели её реформировать. И всё же, бросив вызов объединяющему христианский мир институту и вызвав раскол в рядах христиан, они непреднамеренно позволили неверию проникнуть внутрь самого христианского мифа.
В качестве альтернативы папскому авторитету в религиозных вопросах Лютер предложил авторитет Библии, и, рассчитывая использовать изобретение Гутенберга, взялся за грандиозный труд - перевод тёмных еврейских писаний на немецкий язык - к неизбывному несчастью христианства. По иронии, в поисках духовной свободы Великий реформатор отверг деспотизм папства лишь ради того, чтобы принять тиранию Торы и древнееврейских пророков. Сокровенные тексты, хранившиеся на заплесневелых полках за стенами монастырей и доступные только священникам и теологам, стали теперь принадлежать всем. И теперь, вместо единственного авторитета в толковании христианства, авторитетом стали все - и никто. Это могло привести лишь к одному - противоречиям и неразберихе.
Последствия этого для проницательных умов были, конечно, потрясающими. Ведь теперь стало возможным - в лучшей талмудической манере - доказывать взаимоисключающие точки зрения на основании одних и тех же семитских текстов. Более того, критическое изучение библейской литературы пробудило серьёзные сомнения в истинности и достоверности самих этих текстов, не говоря об особом складе ума их многочисленных авторов. Впервые восприимчивые умы смогли наблюдать очевидное противоречие между эмпирической действительностью и тем, что выдавалось за священное писание.
Постепенно созрело внутреннее осознание, что ущербна сама вера, и творческий гений начал поиск вдохновения и направления за пределами идеологии Церкви. Даже в тех случаях, когда художественное выражение по-прежнему облекалось в христианские мотивы, как, например, в работах Баха, Корелли и Рубенса, в нём говорил дух жизни, который явно был внехристианским и принадлежал к религиозному порядку, выходившему за пределы церковной догмы. И даже Контрреформация и вдохновлённый ею стиль поддались растущему скепсису. Традиционная вера пошла на убыль, и арийский творческий гений начал всё чаще искать божественное в других направлениях. Философия, которая уже давно отмежевалась от теологии, вела независимый поиск истины на интеллектуальном уровне; а в искусстве шёл поиск всё новых форм выражения, побуждаемый неудержимым внутренним напряжением и проявившийся в череде художественных стилей. Так, барокко, исчерпав все свои возможности, уступило рококо и классицизму, которые в свою очередь сменились романтизмом прошлого столетия и позже импрессионизмом, вслед за которым наступила эпоха модерна, которая и завершает историю Запада.
Любая великая культура, любая великая цивилизация - вообще всякий значимый человеческий порядок - имеет главную идеологию или миф, который служит этому порядку эмоциональным, надрассудочным основанием. Жизнь и судьба культуры неотделима от подобной центральной идеи. Она играет роль центра притяжения, который в живой культуре обеспечивает единство политического, религиозного и культурного выражения.
Примеров множество. В древнем Египте своеобразная концепция “ка” обрела культурное воплощение в строительстве пирамид. Схожим образом, совокупность даосизма, конфуцианства и буддизма сформировала духовное ядро традиционной китайской культуры, культура японцев вращалась вокруг синтоизма, а ислам породил в Средние века духовную атмосферу для культурного расцвета на Ближнем Востоке. У индоевропейцев была ведическая традиция, которая легла в основу утончённой индусской цивилизации, а судьбами древних Эллады и Рима повелевал пантеон классических богов и героев.
Что касается Запада, не избежать вывода, что душой этой культуры является христианское мировоззрение2. Ведь даже её символом выступает устремлённый ввысь готический собор. Западное искусство, архитектура, музыка, литература и философия целиком пропитаны духом христианства. Величественные фрески Микеланджело, многоголосные ритмы Вивальди и Баха, литературные шедевры Данте, Чосера и Мильтона, философия Фомы Аквинского, Канта и Гегеля - за всем этим безошибочно распознаётся на культурном горизонте тяжёлый фон христианства.
Даже такие столпы, как Шекспир, Рембрандт, Моцарт, Бетховен, Вагнер и Шопенгауэр - и даже Вольтер и Ницше! - чей творческий дух значительно выходил за пределы церковной догмы, даже на них повлияло неизбежное присутствие христианской идеи как культурного факта. И даже когда утверждают, что произведения этих умов никак не связаны с христианским вероучением как таковым и черпали своё вдохновение целиком из других источников, именно факт, что к подобному доводу вообще прибегают, служит самым несомненным свидетельством того, что христианство действительно является мифом западной культуры, центральной идеей, вокруг которой вращается всё культурное выражение. Ведь даже несмотря на то, что его основополагающие принципы развенчаны и в них более не верят, оно по-прежнему определяет культурную обстановку и служит опорным центром, от которого отталкиваются мысль и действие.
Показательно, что два главных языка западной мысли, немецкий и английский, оформились в своём современном виде благодаря переводам христианской Библии; что главным назначением первых западных университетов было преподавание христианской теологии; и что естествознание, область, которая настолько исключительно пленяет арийский интеллект, обязано своим неприметным появлением спокойному и добросовестному изучению мира христианского творца. Всё это красноречивое свидетельство тому, что христианство действительно образует духовную матрицу, средоточие западной культуры.
II. Христианство и Запад
Когда христианство в своей никейской форме впервые объявилось среди германских народов Северной Европы, будущие основатели Запада встретили новое учение с немалой подозрительностью и далеко не восторженно. Их собственные местные боги и вера были им ближе и привычнее, чем это диковинная, привезённая с Востока новинка. Даже приобретя, во время своего странствия из Иудеи, эллинистические и римские черты, христианство, будучи по своей сути восточным, семитским учением, оставалось глубоко чуждым характеру и нраву гордого тевтона. Душа наших древних предков воспринимала само понятие о первородном грехе как нелепость и извращение, и точно так же призывы к пацифизму и самоотречению считались унижающими свойственное им от рождения достоинство.
Прирождённая религиозность, или Frömmigkeit, этих людей Севера составлялась из таких ценностей, как личная честь и верность, открытая мужественность, храбрость и героизм, искренность, правдивость, рассудительность, чувство меры, уравновешенность и самообладание, которые сочетались с гордостью своей расой, пытливостью ума и глубоким уважением к миру природы и его законам - качеств, свойственных мировоззрению, которое первые христианские проповедники нашли несовместимым с их собственным учением и впоследствии осудили как язычество.
Но если эти древние тевтоны и не проявляли особого желания обратиться в новую веру, то и неуживчивыми они также не были. Выказывая в подобных вопросах характерную нордическую терпимость, они были вполне готовы позволить иностранному богу сосуществовать с природными божествами их народа.
Однако со своей стороны это незваное новое учение, подталкиваемое неведомым здесь прежде семитическим духом ненависти и нетерпимости, стало теперь требовать устранения всех конкурентов, настаивая, чтобы дань уважения отдавалась лишь одному ревнивому богу, бывшему племенному божку иудеев Яхве, или Иегове, и его сыну. Чуждое в своей доктрине Учение Любви теперь сочло необходимым для достижения своих целей применить столь же чуждые методы. Вооружившись мечом и прибегнув к массовому истреблению, христианизация пошла семимильными шагами по тем краям, где прежде не преуспела в мирном убеждении. Таким, например, образом кроткое милосердие христианского спасителя было явлено саксам Видукинда и норманнам Олафа Трюггвасона. Несмотря на лицемерие и очевидную противоречивость, метод тем не менее оказался действенным, и в итоге вся Европа досталась христианству.
* * *
Было бы, однако, ошибкой полагать, что христианство победило одной лишь силой и жестокостью. В распространении своего учения и осуществлении, как оно считало, своей священной миссии, христианство проявляло чудесную гибкость и умение приспосабливаться. К примеру, оно было не прочь принять и приспособить для своих целей, если находило это целесообразным, отдельные аспекты древнего язычества, особенно те из них, которые прочно укоренились в народной жизни наших древних предков. Это не только способствовало обращению, выгодно оттеняя христианские представления в глазах потенциального нордического адепта, но также помогало привести к большему послушанию и повиновению тех, кто уже был обращён.
Такая политика стала особенно поощряться в правление папы Григория. Присваивая прежние священные языческие места, на них возводили новые часовни, церкви и усыпальницы. Йоль, северный праздник зимнего солнцестояния своевольно назначили официальным днём рождения христианского спасителя. Весенний праздник пробуждения природы и богини Остары превратился в день воскресения Христова, или Пасху, следующую за иудейским Песахом. Праздник летнего солнцеворота переделали в рождество Иоанна Предтечи, отмечаемое традиционными обрядами огня и воды. Подобным же образом были присвоены и видоизменены и прочие древние празднества: праздник Майского древа превратился в Пятидесятницу; кельтский праздник Самайн стал Днём всех святых, а период весеннего прибавления дня сделался у христиан Великим постом.
Однако христианство не ограничивалось адаптацией одних только священных дней, но также применяло её к языческим божествам, обычаям и символам. Например, разнообразных богов и героев дохристианской эпохи заменили множеством святых и ангелов, не говоря уже о демонах. Ритуальное окропление младенцев стало частью обряда крещения, к тому же новое вероучение вскоре обнаружило полезные свойства “святой” воды. Схожим образом из прежнего языческого быта были практически в неизменном виде заимствованы украшения из вечнозелёных растений и обычай на Рождество подсвечивать деревья. Даже сам крест заимствовали из дохристианских источников, заменив им прежнюю эмблему веры, изображавшую рыбу, голубя и звезду, и, когда его впервые ввели в ранней Церкви, это вызвало немало огорчения и споров!
Итак, вдобавок к эллинистическим, римским и вавилонским элементам, уже наслоившимся на первичное еврейское ядро, в эту духовную смесь была теперь введена нордическая составляющая - так появилось средневековое христианство. Однако все эти добавления затронули и видоизменили главным образом внешнюю сторону вероучения, внутреннее же его наполнение сохранило свою по преимуществу восточную, семитическую суть. Если новая вера и не была столь узкоплеменной, как её иудейский родитель, то это было связано с тем, что на неё возлагалась задача уравнивать неевреев. Ведь, будучи сначала исключительно еврейской сектой, она - по настоянию бывшего фарисея Саула-Павла - стала универсальным вероучением, нацеленным на арийский мир и отрицающим силу всех расовых, этнических и личных различий.
И вот так из этого чужеродного зачатка возникла вера, сформировавшая духовную матрицу Западной культуры.
III. Закат христианства
Христианизация арийских народов Северной Европы имела одно долговременное последствие. Она породила внутреннее напряжение, беспокойство, тревогу, которая отчётливо присуща западной культуре с самого её зарождения. Вся история Запада сопровождается душевной борьбой, которую остро ощущали наиболее чуткие сердца расы и которая была вызвана противоречием между ценностями и догматами восточной / семитической системы веры с одной стороны и естественным религиозным чувством нордического / арийского человека с другой. Первые составляли идеологическую матрицу культуры, но именно второе сообщало ей творческое вдохновение, божественную искру. И действительно, высочайшие взлёты Западной культуры как проявления арийского гения - выражались ли они в христианской форме или помимо неё - случались скорее вопреки ограничениям церковной догмы, чем согласно ей. Свидетельством этому творчество Данте, Чосера, Спенсера, Шекспира, Мильтона, Гёте, Шиллера, Шелли, Вордсворта, Китса, Байрона, Леонардо, Микеланджело, Рафаэля, Боттичелли, Дюрера и Рембрандта в не меньшей мере, чем Вивальди, Баха, Генделя, Гайдна, Моцарта, Бетховена, Вагнера и Брукнера.
Как мы видели, внешний характер христианства подвергся глубоким изменениям, и оно преобразилось из маленькой еврейской секты в мощную религию Запада. Средневековый институт рыцарства с его утончённым кодексом чести - который, несмотря на христианское обличье, отражал в большей мере дохристианские мировоззрение и нравы - был порождён именно этим процессом и в Средневековье служил modus vivendi противоположным духовным интересам. Так, путём обоюдного приспособления сдерживалось основное противоречие. И всё же, как бы ни приспосабливалось общество, внутри культуры скрывалось беспокойство, порождаемое чужеродной идеей.
Общественная и интеллектуальная реакция на это внутреннее напряжение была различной. Например, короли, императоры и другие светские правители обычно относились к нему с циничной отстранённостью, приспосабливаясь или же оказывая сопротивление в зависимости от политической необходимости.
С другой стороны, среди учёных и мыслителей были такие, кто, подобно Джордано Бруно, открыто восставал против церковной догмы. Однако чаще всего шевеление этого беспокойства проявлялось в осторожных попытках перенаправить христианскую доктрину в русло внутренней арийской религиозности. Это особенно характерно для мистиков Средневековья, таких как Скот Эригена, Амальрик из Бена и Майстер Экхарт, которые - выходя за рамки церковной теологии - обращались в поисках царствия Божьего в глубь своей души и к самой Природе.
Однако лишь с расцветом Возрождения явилось самое значительное движение, бросившее вызов церковной доктрине, движение, которое, по сути, запустило необратимую цепочку событий, приведшую в итоге к развенчанию этой самой доктрины как основной идеи культуры. И вот впервые прометеев дух сумел вырваться из церковного шаблона. Искусство стало выражать не бесплодное семитское мировоззрение, но чувства северной расовой души - то был величайший прорыв, с которым творческая энергия шагнула за пределы мифических предписаний культуры. Новые открытия наук о живой и неживой природе поставили под сомнение всю иудеохристианскую космологию. Начались плавания за неведомые моря.
Но, вероятно, самым революционным открытием того времени стало изобретение Иоганном Гуттенбергом “подвижных” букв, что позволило гораздо шире распространиться знанию - знанию, отличному от одобренного церковью, знанию, которое выходило за пределы основной идеологии культуры.
* * *
Самым важным следствием изобретения Гутенберга стала протестантская Реформация, которой оно поспособствовало и на развитие которой оказало огромное влияние. До появления Мартина Лютера средоточием христианской власти было папство, чьё слово в вопросах веры и догматов было неоспоримо. Теперь, с великим расколом в христианском мире, церковной власти был брошен прямой вызов. Разумеется, ни сам Лютер, ни прочие раскольники не намеревались подорвать или уничтожить христианскую веру, скорее наоборот. Они лишь хотели её реформировать. И всё же, бросив вызов объединяющему христианский мир институту и вызвав раскол в рядах христиан, они непреднамеренно позволили неверию проникнуть внутрь самого христианского мифа.
В качестве альтернативы папскому авторитету в религиозных вопросах Лютер предложил авторитет Библии, и, рассчитывая использовать изобретение Гутенберга, взялся за грандиозный труд - перевод тёмных еврейских писаний на немецкий язык - к неизбывному несчастью христианства. По иронии, в поисках духовной свободы Великий реформатор отверг деспотизм папства лишь ради того, чтобы принять тиранию Торы и древнееврейских пророков. Сокровенные тексты, хранившиеся на заплесневелых полках за стенами монастырей и доступные только священникам и теологам, стали теперь принадлежать всем. И теперь, вместо единственного авторитета в толковании христианства, авторитетом стали все - и никто. Это могло привести лишь к одному - противоречиям и неразберихе.
Последствия этого для проницательных умов были, конечно, потрясающими. Ведь теперь стало возможным - в лучшей талмудической манере - доказывать взаимоисключающие точки зрения на основании одних и тех же семитских текстов. Более того, критическое изучение библейской литературы пробудило серьёзные сомнения в истинности и достоверности самих этих текстов, не говоря об особом складе ума их многочисленных авторов. Впервые восприимчивые умы смогли наблюдать очевидное противоречие между эмпирической действительностью и тем, что выдавалось за священное писание.
Постепенно созрело внутреннее осознание, что ущербна сама вера, и творческий гений начал поиск вдохновения и направления за пределами идеологии Церкви. Даже в тех случаях, когда художественное выражение по-прежнему облекалось в христианские мотивы, как, например, в работах Баха, Корелли и Рубенса, в нём говорил дух жизни, который явно был внехристианским и принадлежал к религиозному порядку, выходившему за пределы церковной догмы. И даже Контрреформация и вдохновлённый ею стиль поддались растущему скепсису. Традиционная вера пошла на убыль, и арийский творческий гений начал всё чаще искать божественное в других направлениях. Философия, которая уже давно отмежевалась от теологии, вела независимый поиск истины на интеллектуальном уровне; а в искусстве шёл поиск всё новых форм выражения, побуждаемый неудержимым внутренним напряжением и проявившийся в череде художественных стилей. Так, барокко, исчерпав все свои возможности, уступило рококо и классицизму, которые в свою очередь сменились романтизмом прошлого столетия и позже импрессионизмом, вслед за которым наступила эпоха модерна, которая и завершает историю Запада.