МОИ - текст от мамы 23 мая 2015 года.
Моя бабушка Александра Павловна Куликова (до замужества Одинцева)
Бабушка Шура, с которой в основном прошло мое домашнее детство, до сих пор представляет для меня некую загадку.
Младшая дочь в многодетной семье столяра и домохозяйки, она родилась приблизительно в 1891 году, и в семье, кроме нее, были братья Александр, Петр, Михаил, Иван и сестры Анфия (бабушка Фана) и Фелицата (Цата). Дед их был старовером, жил отдельно, где-то в селе, и приходил в гости к детям в город со своей чашкой и ложкой, как было заведено у кержаков. Это все, что о нем рассказывала бабушка. Или все, что я помню из ее рассказов.
Старшая сестра, Анфия, хорошо шила и уже в юности этим зарабатывала. Бабушка была выучена хорошей белошвейкой - делала чрезвычайно аккуратные швы, ювелирно метала петли, вязала тончайшим крючком, но брать в руки ножницы и кроить боялась. Старший брат Александр (дядя Саня, так его называл мой отец) выучился на какого-то железнодорожного работника, что было очень почетно - почти как в наше время быть космонавтом.
Петр, дядя Петя, при всех его достоинствах слабо владевший грамотой, был левшой и (как знаменитый Левша) известным в Томске мастером на все руки. В своей домашней мастерской и в мастерской Политехнического института (где работал) он изготавливал инструменты по эскизам и заказам лучших в Томске хирургов, чем и славился. Уже в те годы, что я его помню, он имел «Победу», которую водил не очень уверенно, и, когда нужно было загнать машину в гараж или же написать какое-нибудь заявление, звал на помощь «Витюшку», то есть моего отца.
Брат Михаил погиб или умер, будучи еще не старым, и оставил вдову, б.Катю (которая была очень дружна с б.Шурой) и сыновей Юрия и Льва, моих двоюродных дядюшек.
Брат Иван погиб, исчез, умер - где-то в годы репрессий, и об этом не говорилось вообще.
Фелицата тоже умерла довольно рано, оставив вдовцом довольно известного в Новосибирске врача Ивана Сергеевича Шабанова и сыновей Бориса (дядю Борю, отца моей кузины и подруги Татки) и Сергея.
Старшая сестра Анфия была замужем за Василием Куликовым (моя бабушка Шура - за его братом Иваном) и имела дочерей Тамару и Ангелину.
Это все я пишу к тому, чтобы показать, что родня была довольно велика, и чтобы сказать о бабушкиной чрезвычайной роднелюбивости. Братья и сестры часто встречались, переписывались, ездили друг к другу из Томска в Новосибирск (не говоря уж о встречах родни, живущей в одном городе). Все дни рождения, праздники, встречи проходили за вкусно и любовно приготовленными кушаньями, с очень умеренным выпиванием вкуснейших вин собственного приготовления (д.Петиного обычно), с хоровым талантливым пением (все были очень музыкальны), с внуками-внучками, в тепле, веселье, родстве и любви (хотя, впрочем, внешние ее проявления были довольно скупы, «сюсюканье» и «цацканье» презиралось). Все были всегда рады друг другу. Бабушка прекрасно ладила с невестками - женами братьев, б.Катей, б.Таней (женой д.Пети) и б.Олей (женой д.Сани). Не помню каких-либо ссор, разногласий или недовольств между ними.
И на этом фоне очень контрастно и жестко выступает бабушкино отношение к ее невестке, моей маме Галине. Это было полное неприятие, доходящее до ненависти (говорю без преувеличения). Все мое детство я ощущала эту ненависть, которой жила бабушка. Она не отличалась, как я понимаю, ни особым умом (хотя, закончив гимназию, до революции и немного после революции она была сельской учительницей), ни мудростью, которая, на мой теперешний взгляд, приличествовала бы ей, выросшей в большой семье. В ее душе не находилось для моей мамы ни капли доброго или хотя бы справедливого отношения.
Видимо две причины были тому виной. Первая - фанатичная собственническая любовь к сыну, и вторая - то, что моя мама была из совершенно другого мира и обладала совершенно иным характером. Для меня с тех пор, как я стала достаточно взрослой, эти причины никак не могут служить оправданием той атмосферы, в которой я выросла. Бабушку мою можно считать как мученицей и праведницей, так как она перенесла в жизни много горя, нужды и потерь и много трудилась для своих ближних, так и великой грешницей.
Поэтому я испытываю двойственное чувство, когда думаю о ней - признательность, благодарность, жалость, и неразрывно рядом с этим - горечь, обиду и непонимание. И непрощение. Непрощение, видимо, того, что в детстве я была лишена нормальных отношений с матерью, какие должны быть у девочки. Мне внушалось, что мама плохая, что скоро папа разведется с ней.
Думаю в свое оправдание, что маленький ребенок не может критично относиться к тому, что говорит ему близкий взрослый человек изо дня в день.
И вот теперь, почти через 45 лет после смерти бабушки, я не избавилась от этих чувств. Сейчас, когда я написала это и назвала их своими именами, мне стало как-то определеннее, но никак не лучше. Потому что я за эти чувства - виновата. Это еще одно мое ощущение. Та сложная семья, в которой я родилась, оставила у меня много хороших воспоминаний, но и постоянное чувство вины, чего-то сделанного не так, сказанного не так…
Наверное, в этом участвовало как свойство материала - моего характера, так и методы воспитания, которыми пользовалась бабушка, так и общая непростая ткань отношений в нашей семье.
Мне все еще, спустя столько лет, хочется - нет, не разобраться в них, в них нельзя разобраться, но хотя бы попытаться разложить их по полочкам и увидеть, что моя вина (если она есть) не так уж велика…
И в чем она действительно могла быть - вина маленькой девочки, девушки… которая отвечала, как умела, своими противодействиями, согласно закону природы, на какие-то действия близких людей…
Короче - не виноватая я! Это, видимо, то, что мне хочется себе сказать при глубоком ощущении обратного.
Где же здесь основная конструкция, несущая мои воспоминания? Вот она - бабушка сознательно и последовательно настраивала меня против моей мамы. С ненавистью, с ревностью и неприятием. Это был постоянный фон моего детства, поскольку с бабушкой я проводила больше всего времени. Кстати, надо заметить, что она не так уж сильно преуспела в своих усилиях - к маме я относилась скорее снисходительно, как сильный к слабому…J))
Родители поводили дни на работе, дома почти всегда готовились к лекциям, а я росла с бабушкой, под сенью обаяния и влияния отца, касавшегося меня не очень часто, но очень сильно, с нашими собаками и кошками, любимыми мной какой-то родственной любовью, и в неуверенной кружевной тени самозабвенной любви моей мамы. Вот именно в такой последовательности.
И бабушка, и папа полагали, что мамино влияние на меня следует как можно сильнее ограничивать.
Мама меня бездумно баловала (когда ей это удавалось) и пыталась ограждать от всех трудностей и опасностей, с которыми ребенок должен сталкиваться в детстве. Кстати, неизвестно, что бы из меня получилось, если бы мое воспитание было в руках мамы. Она мне ни в чем не могла отказать, и благо, что жили мы не роскошно.
Еще одна причина бабушкиной пропаганды - это предшествующий распавшийся после войны брак моего отца в Москве, когда дочь Наташу забрала себе (как говорила бабушка, «украла») ее мать Маргарита. Видимо, это была своего рода страховка, потому что помню бабушкины со мной беседы: вот, мол, «папа разведется, и ты останешься с ним, с десяти лет у детей спрашивают, с кем из родителей они хотят остаться…». Эти разговоры велись, когда я еще не ходила в школу. Сейчас мне это ужасно вспоминать.
Внучку Наташу бабушка очень любила, хранила пару ее игрушек, поддерживала переписку с ней, и я под ее руководством тоже писала ей письма, когда научилась писать.
Что из конкретных мелочей жизни, связанных с бабушкой Шурой, я еще помню?
Когда я что-то делала «пях рукой», а это было нередко, она мне говорила: «Муж рябой будет!»
Каждую осень отец вывозил нас с бабушкой в лес специально за осенними листьями. Мы срезали самые красивые алые и желтые ветки, гладили листья утюгом и ставили в комнатах осенние букеты на всю зиму.
Зимой после Нового года елку выставляли в сугроб под окна. Мы с бабушкой разводили акварель в воде, наливали цветные растворы в стеклянные пробирки из-под лекарств (например, пектусин в таких пробирках тогда продавали), туда же вставляли петли из ниток, замораживали все это на улице и развешивали готовые игрушки на елке, которая красовалась под окнами до весны.
С бабушкой мы делали горку во дворе, благо снега было всегда много, заливали ее и катались вместе. Ей было тогда, думаю около пятидесяти с чем-то лет.
Как-то раз я оставила во дворе санки, забыла. Вернулась - нет санок. Я была в ужасе. За такие вещи бабушка меня сильно ругала. Например, разбитая чашка была причиной настоящей трагедии и словесных воспитательных репрессий.
Подождав, пока я прочувствую момент с утратой санок, бабушка достала эти самые санки, которые припрятала, чтобы научить меня не ротозейничать.
Бабушка очень любила порядок. Правда, это было как-то местами. Так, в старом буфете на полке у каждой чашки и подстаканника было свое место. Если я ставила что-то немного не туда, это было предметом разборки. Однако в кладовке, где бабушка хранила ВСЕ, включая пустые пузырьки из-под лекарств (НИЧТО не выбрасывалось, этому бабушку научила жизнь), царил хаос. Хаос царил и в шкатулке с рукоделием. Например, как сейчас помню «чертову бороду» - так бабушка называла большой спутанный конгломерат разноцветных ниток. Когда было нужно, нитка требуемого цвета вытаскивалась на нужную длину и отрезалась.
Часто говорила: «Где трудно дышится, где горе слышится, будь первый там!» И относилась покровительственно к соседней семье с тремя детьми, где мать была попивающей техничкой в магазине, а кроткий отец - шофером в Политехническом институте. Вроде как считала их бедными, хотя сама жила еще более бедно и аскетично. С их дочкой Светкой мы дружили, и, когда приходили друг к другу в гости, первым делом мыли полы, так полагалось. Помню эти полы в нашей квартире, широкие крашеные облезлые половицы с широкими щелями, из которых дуло холодом. Такие же полы были и у Светки, в их одноэтажном флигеле на две квартиры.
У бабушки обычно было 2 платья (на лето и на зиму), скроенных с помощью бабы Фаны. На черном зимнем платье она сделала тонкую красную каемку по вороту и пришила несколько обтянутых красной тканью дробин, взятых из охотничьих запасов отца, вместо пуговок, из экономии. Летнее платье обычно было из штапеля, полегче. Под платье надевалась нижняя белая блуза, чтобы платье меньше пачкалось. Так же она одевала меня - под школьную форму я долго носила блузу, белый воротничок навыпуск.
Стирали поначалу в корыте, на оцинкованной стиральной доске. Мне была куплена такая же маленькая стиральная доска, и я тоже стирала на ней что-то. Помню бабушкины руки, ужасно изуродованные артритом, работой и переломами запястий (падала зимой на гололеде).
Когда мы переехали в эту 3-комнатную институтскую квартиру на Тимирязева 44 (потом это называлось Ленина 25), там не было даже воды, и мы с бабушкой ходили к водонапорной башне, причем у меня было маленькое жестяное ведерко для воды, а потом даже коромысло. Мне тогда было 4 года.
Когда в дом провели воду (этими благоустройствами занимался отец), вначале была только холодная, и при стирке оцинкованный бак с бельем вываривали на плите. Топили углем. Канализации долго не было, воду после стирки и мытья выносили во двор. В углу большого двора была помойка с увечным деревянным ограждением. Иногда ее посыпали хлоркой, изредка вывозили.
Бабушка Шура всегда давала мне делать ту же работу по дому, что делала сама. Мыть или вытирать посуду, резать и чистить овощи, мыть и подметать полы, готовить, отбрасывать снег около дома маленьким пихлом (деревянной лопатой, обшитой полосками жести), вырезая из снега длинные выступы в виде сидений (снег слеживался плотно), распарывать старые вещи, шить и т.д. Мама всегда была против этого - мол, успеет наработаться.
За все это я бабушке очень благодарна. В детстве я бывала в недоумении, когда, к примеру, моя подруга Лизавета не умела поджарить яичницу. Она жила в многодетной очень дружной семье, и такую работу делали всегда старшие сестры.
В школе на уроках домоводства я быстро делала все шовчики, которым нас учили, и сидела без дела, вначале вызывая недоверие и сдержанное удивление учительницы, так как я все это давно умела.
Чувствовала ли я какой-нибудь протест из-за отношений в семье, сказать не берусь. Помню, однажды, я, немного пугаясь собственных слов, сказала бабушке, что она кто-то на «ч». Она поугадывала, потом спросила, что, чертовка? Я сказала - нет, черт. Это было еще до школы. Скорее всего я не осознавала всей ситуации, и этот «черт» вылетел как-то сам по себе, из подсознания.
Бабушка Шура всегда очень переживала, если кто-то (а точнее - отец или я) задерживался и отсутствовал дома. Если отец вечером должен был вернуться с рыбалки на машине, она допоздна стояла у тяжелых дощатых-брусчатых ворот, ведущих с улицы во двор, накинув на плечи выношенную шаль (не пуховую, просто связанную из чего-то серого и невыразительного). То же самое было, когда я, уже подростком, уходила вечером на каток. Это очень утомляло, и я, когда выросла, положила себе за правило никогда не тиранить таким образом ближних.
В жизни у бабушки было немного радостных и интересных событий, и одним из таких в молодости были учительские совместные поездки на Чемал, на кумыс. Чемал тогда был гораздо менее цивилизованным местом, и бабушка рассказывала, как местный то ли алтаец, то ли казах, очень удивился, когда ему заказали построить возле то ли избы, то ли юрты дощатый туалет. Зачем, мол?
С мужем Иваном Петровичем они много переезжали из села в село, учительствуя, и на бабушкину долю доставалось немало трудностей. Так, она вспоминала, как добиралась куда-то пароходом с двумя детьми и с сорока местами багажа, включая постели, матрасы и подушки.
Случай из бабушкиного детства: незадолго до дня рождения старшая сестра Фана стала примерять на нее голубое платьице, которое она якобы шила на заказ для одной богатой девочки. Были, конечно, переживания - а вот если бы мне такое… И в день рождения оказалось, что платье шилось для нее. Это была большая радость. Тогда же были подарены ботиночки на пуговках и складной металлический крючок, чтобы их застегивать. (Крючок я потом необдуманно щедрой рукой отдала кому-то из сыновей, и далее его судьба неизвестна…).
Повествование мое получается несколько рваным, и не уверена, что можно разбить его более четко на временные или смысловые части.
Замужем бабушка была немного более десяти лет. Будущий муж впервые увидел ее в церкви. В 1910 году родился сын Виктор, а позже - Игорь, через несколько лет умерший от менингита. В 1920 году от тифа скончался муж бабушки Иван Петрович.
Оставшись с сыном, бабушка пыталась зарабатывать, к примеру, вязала на заказ крючком ювелирные вещи. Я помню в рукодельном хламе кусок лифчика, связанный из желтого шелка, удивительной тонкости и мягкости. Эти лифчики бабушка обычно продавала на толкучке, пока не получила заказ на дюжину таких изделий гигантского размера. Тут она, видно, сломалась от ужаса перед перспективой такой работы. Крючок бабушки хранится у меня до сих пор, и его бородка настолько мала и тонка, что ее сразу не разглядишь.
Первые приемы вязания крючком показала мне именно баба Шура, потом я уже разбиралась сама, по схемам.
В какой-то период жизни бабушка, чтобы подкормить, отдала сына пожить в семью сестры Фелицаты, и было это в Новосибирске.
В этой семье рос сын Бориска, и они с Витюшкой, после первого конфликта, когда Бориска обозвал Витюшку нахлебником, а Витюшка его за это отколошматил (этот случай вошел в неписаную историю семейств) всю жизнь были дружны и близки.
Что еще? Нельзя не сказать об одной бабушкиной черте, которая как-то характеризует и время, и слой общества - ревностное пристрастие к «тактичности». Меня в этом смысле муштровали от всей души. Нельзя было бездумно сказать что-то, задевающее человека (мама моя в эту категорию не входила). Помню также часто звучавшее в мой адрес: «Что за тон??!!». Поэтому мне до сих пор стыдно вспоминать, как я в детстве бестактно сказала: «Такая толстая?» -в адрес дочери знакомых. Это смешно, но это так.
Кроме тактичности у нас процветал культ скромности - в поведении и в одежде. Мои нарядные или просто хорошие одежки я помню наизусть, их было очень мало. А в старших классах бабушка сшила мне прямую юбку (колени закрыты) из отцовых брюк. Я носила ее с мальчиковой рубашкой. Не разрешалось мне носить «хвостик» из волос и стричься. В то время входила в моду стрижка бритвой, и это страшно возмущало бабушку. Когда я выдавила-таки разрешение на стрижку, мне разрешили идти только в мужской зал, где сделали мальчиковую стрижку J)).
Под конец жизни у бабушки болели ноги, и раз в году отец возил ее «на гору», к деду, мастерившему теплые тряпочные унты, простеганные на вате, с войлочной подошвой, в которых бабушка ходила дома, а надевая на них галоши, и на улице.
После 70 лет с головой у нее в целом было неплохо, если не считать некоторых эпизодов с моей мамой. Так, как-то она обвинила маму в том, что в тетради расходов (и такая велась) она дважды записала одно и то же мясо. Или - как-то раз к нам пришел страховой агент, и его разговор с мамой бабушка истолковала так, что мама хочет застраховать ее ковровое покрывало (ветхое и вытертое до невозможности, с едва различимым изображением двух собак), и таким образом присвоить его… Страховать-то было у нас дома нечего.
Какие способности были у бабушки Шуры? Кроме того, что она хорошо готовила, только музыкальные. У нее было прозрачное высокое сопрано и хороший слух. Она долго по моей привязчивой просьбе учила меня песне «Слети к нам, тихий вечер…», несмотря на мое отдавленное медведем ухо, и была довольно терпелива. Теперь я эту мелодию хорошо помню и могу даже исполнить… Еще по моей упорной просьбе она научила меня молитве Отче наш. Тут уж я к ней пристала не на шутку. Не помню уж, почему именно, но мне этого очень хотелось. Помню все и сейчас. В то время бабушка, видимо, боялась учить меня молитве.
От нее у меня осталась маленькая эмалевая иконка Богородицы (иконка хранилась отдельно от оправы, обернутая фольгой от конфеты, а в овальной металлической рамочке, обрамленной стеклышками, было детское фото внучки Наташи, улыбавшейся радостной немного щербатой улыбкой) и фарфоровая статуэтка лежащей борзой. В нашей с бабушкой комнате на Ленина 25 эта собака лежала на приступке печки, на старой салфеточке ирландского кружева ручной работы. Печка сохранилась и сейчас, в 2014 году я видела ее через неплотно забитое досками окно бывшего нашего дома, назначенного (удивительно!) к реставрации. Иконка в своей оправе висит на стене у меня комнате, а борзая лежит на комоде, сохранившись после всех переездов.
Когда я капризничала или была упряма (а я была упряма, бабушка называла меня «козьи рога, ни из мешка, ни в мешок»), бабушка пугала меня житьем разных бедных девочек, которые были вынуждены работать в услужении у чужих людей.
В результате (было мне лет так пять) однажды я взяла подмышку любимого крытого серой бумазеей пса по имени Бобрай, соседку-подружку Светку, которую убедила пойти на этот шаг, и ушла из дому искать работу у чужих людей. То есть на поиски приключений. Конечно, родители сбились с ног, а отловила нас на улице возле Лагерного сада (где были одноэтажные дома и, по моему разумению, больше нуждались в работящих девочках) тетя Маша, мама Светки. Помню, она перегородила нам дорогу, раскинув руки, и привела домой. Меня посадили в комнате и с полдня в доме не разговаривали. Что было потом, какие меры кроме молчания принимал мой отец, я совсем не помню.
Но это уже больше обо мне. Что еще о бабушке?
Она готовила изумительную дрожжевую выпечку, шанежки и пироги, пельмени и супы. Но без кондитерских и прочих изысков. Варила варенья, солила грибы - все это мы собирали в поездках в лес с отцом.
О внешности - бабушка была худощавой, быстрой в движениях, в молодости с русой слабоватой косой, с голубыми глазами, с округло-квадратным скуластым небольшим лицом, думаю, что чуть меньше или около среднего роста. Отец на нее и на одинцевскую родню не походил совершенно. До старости она вскакивала со словами: «Сейчас сбегаю!» и хваталась за какое-нибудь дело.
Умерла бабушка Шура осенью, в 1969 году (в 78 лет), когда я была студенткой мединститута. Вечером она пошла выпустить в палисадник нашу собаку (это уже была лайка Тайга), запнулась в коридоре о половик, упала и сломала шейку бедра.
Самоедство, бытовавшее у нас, в какой-то степени досталось и мне, и я нередко думаю, что это я могла бы пойти выпустить собаку. Но случилось, как случилось.
После этого бабушка лежала дома около месяца и уже не встала. Под конец мысли ее путались, она никого не узнавала. Ухаживать за ней помогала мне баба Катя со своей парализованной рукой и полупарализованной ногой. Помню, в самом конце я делала ей искусственное дыхание, которое было уже бесполезно.
После похорон я не помню, чтобы кто-то из родителей навещал могилу бабушки. Кладбище было далеко, и я самостоятельно тоже не ездила туда. В комнатке, где мы жили с ней, я осталась одна.
Где-то в это же время постепенно ушли из жизни все ее братья и сестры, все по-разному. Следующее поколение какое-то время роднилось, но постепенно все меньше и меньше.
Думаю иногда - жила была девочка в ботинках на пуговках и в подаренном голубом платьице… И так давно уже нет ее, моей бабушки Шуры.
Бабушка Шура, с которой в основном прошло мое домашнее детство, до сих пор представляет для меня некую загадку.
Младшая дочь в многодетной семье столяра и домохозяйки, она родилась приблизительно в 1891 году, и в семье, кроме нее, были братья Александр, Петр, Михаил, Иван и сестры Анфия (бабушка Фана) и Фелицата (Цата). Дед их был старовером, жил отдельно, где-то в селе, и приходил в гости к детям в город со своей чашкой и ложкой, как было заведено у кержаков. Это все, что о нем рассказывала бабушка. Или все, что я помню из ее рассказов.
Старшая сестра, Анфия, хорошо шила и уже в юности этим зарабатывала. Бабушка была выучена хорошей белошвейкой - делала чрезвычайно аккуратные швы, ювелирно метала петли, вязала тончайшим крючком, но брать в руки ножницы и кроить боялась. Старший брат Александр (дядя Саня, так его называл мой отец) выучился на какого-то железнодорожного работника, что было очень почетно - почти как в наше время быть космонавтом.
Петр, дядя Петя, при всех его достоинствах слабо владевший грамотой, был левшой и (как знаменитый Левша) известным в Томске мастером на все руки. В своей домашней мастерской и в мастерской Политехнического института (где работал) он изготавливал инструменты по эскизам и заказам лучших в Томске хирургов, чем и славился. Уже в те годы, что я его помню, он имел «Победу», которую водил не очень уверенно, и, когда нужно было загнать машину в гараж или же написать какое-нибудь заявление, звал на помощь «Витюшку», то есть моего отца.
Брат Михаил погиб или умер, будучи еще не старым, и оставил вдову, б.Катю (которая была очень дружна с б.Шурой) и сыновей Юрия и Льва, моих двоюродных дядюшек.
Брат Иван погиб, исчез, умер - где-то в годы репрессий, и об этом не говорилось вообще.
Фелицата тоже умерла довольно рано, оставив вдовцом довольно известного в Новосибирске врача Ивана Сергеевича Шабанова и сыновей Бориса (дядю Борю, отца моей кузины и подруги Татки) и Сергея.
Старшая сестра Анфия была замужем за Василием Куликовым (моя бабушка Шура - за его братом Иваном) и имела дочерей Тамару и Ангелину.
Это все я пишу к тому, чтобы показать, что родня была довольно велика, и чтобы сказать о бабушкиной чрезвычайной роднелюбивости. Братья и сестры часто встречались, переписывались, ездили друг к другу из Томска в Новосибирск (не говоря уж о встречах родни, живущей в одном городе). Все дни рождения, праздники, встречи проходили за вкусно и любовно приготовленными кушаньями, с очень умеренным выпиванием вкуснейших вин собственного приготовления (д.Петиного обычно), с хоровым талантливым пением (все были очень музыкальны), с внуками-внучками, в тепле, веселье, родстве и любви (хотя, впрочем, внешние ее проявления были довольно скупы, «сюсюканье» и «цацканье» презиралось). Все были всегда рады друг другу. Бабушка прекрасно ладила с невестками - женами братьев, б.Катей, б.Таней (женой д.Пети) и б.Олей (женой д.Сани). Не помню каких-либо ссор, разногласий или недовольств между ними.
И на этом фоне очень контрастно и жестко выступает бабушкино отношение к ее невестке, моей маме Галине. Это было полное неприятие, доходящее до ненависти (говорю без преувеличения). Все мое детство я ощущала эту ненависть, которой жила бабушка. Она не отличалась, как я понимаю, ни особым умом (хотя, закончив гимназию, до революции и немного после революции она была сельской учительницей), ни мудростью, которая, на мой теперешний взгляд, приличествовала бы ей, выросшей в большой семье. В ее душе не находилось для моей мамы ни капли доброго или хотя бы справедливого отношения.
Видимо две причины были тому виной. Первая - фанатичная собственническая любовь к сыну, и вторая - то, что моя мама была из совершенно другого мира и обладала совершенно иным характером. Для меня с тех пор, как я стала достаточно взрослой, эти причины никак не могут служить оправданием той атмосферы, в которой я выросла. Бабушку мою можно считать как мученицей и праведницей, так как она перенесла в жизни много горя, нужды и потерь и много трудилась для своих ближних, так и великой грешницей.
Поэтому я испытываю двойственное чувство, когда думаю о ней - признательность, благодарность, жалость, и неразрывно рядом с этим - горечь, обиду и непонимание. И непрощение. Непрощение, видимо, того, что в детстве я была лишена нормальных отношений с матерью, какие должны быть у девочки. Мне внушалось, что мама плохая, что скоро папа разведется с ней.
Думаю в свое оправдание, что маленький ребенок не может критично относиться к тому, что говорит ему близкий взрослый человек изо дня в день.
И вот теперь, почти через 45 лет после смерти бабушки, я не избавилась от этих чувств. Сейчас, когда я написала это и назвала их своими именами, мне стало как-то определеннее, но никак не лучше. Потому что я за эти чувства - виновата. Это еще одно мое ощущение. Та сложная семья, в которой я родилась, оставила у меня много хороших воспоминаний, но и постоянное чувство вины, чего-то сделанного не так, сказанного не так…
Наверное, в этом участвовало как свойство материала - моего характера, так и методы воспитания, которыми пользовалась бабушка, так и общая непростая ткань отношений в нашей семье.
Мне все еще, спустя столько лет, хочется - нет, не разобраться в них, в них нельзя разобраться, но хотя бы попытаться разложить их по полочкам и увидеть, что моя вина (если она есть) не так уж велика…
И в чем она действительно могла быть - вина маленькой девочки, девушки… которая отвечала, как умела, своими противодействиями, согласно закону природы, на какие-то действия близких людей…
Короче - не виноватая я! Это, видимо, то, что мне хочется себе сказать при глубоком ощущении обратного.
Где же здесь основная конструкция, несущая мои воспоминания? Вот она - бабушка сознательно и последовательно настраивала меня против моей мамы. С ненавистью, с ревностью и неприятием. Это был постоянный фон моего детства, поскольку с бабушкой я проводила больше всего времени. Кстати, надо заметить, что она не так уж сильно преуспела в своих усилиях - к маме я относилась скорее снисходительно, как сильный к слабому…J))
Родители поводили дни на работе, дома почти всегда готовились к лекциям, а я росла с бабушкой, под сенью обаяния и влияния отца, касавшегося меня не очень часто, но очень сильно, с нашими собаками и кошками, любимыми мной какой-то родственной любовью, и в неуверенной кружевной тени самозабвенной любви моей мамы. Вот именно в такой последовательности.
И бабушка, и папа полагали, что мамино влияние на меня следует как можно сильнее ограничивать.
Мама меня бездумно баловала (когда ей это удавалось) и пыталась ограждать от всех трудностей и опасностей, с которыми ребенок должен сталкиваться в детстве. Кстати, неизвестно, что бы из меня получилось, если бы мое воспитание было в руках мамы. Она мне ни в чем не могла отказать, и благо, что жили мы не роскошно.
Еще одна причина бабушкиной пропаганды - это предшествующий распавшийся после войны брак моего отца в Москве, когда дочь Наташу забрала себе (как говорила бабушка, «украла») ее мать Маргарита. Видимо, это была своего рода страховка, потому что помню бабушкины со мной беседы: вот, мол, «папа разведется, и ты останешься с ним, с десяти лет у детей спрашивают, с кем из родителей они хотят остаться…». Эти разговоры велись, когда я еще не ходила в школу. Сейчас мне это ужасно вспоминать.
Внучку Наташу бабушка очень любила, хранила пару ее игрушек, поддерживала переписку с ней, и я под ее руководством тоже писала ей письма, когда научилась писать.
Что из конкретных мелочей жизни, связанных с бабушкой Шурой, я еще помню?
Когда я что-то делала «пях рукой», а это было нередко, она мне говорила: «Муж рябой будет!»
Каждую осень отец вывозил нас с бабушкой в лес специально за осенними листьями. Мы срезали самые красивые алые и желтые ветки, гладили листья утюгом и ставили в комнатах осенние букеты на всю зиму.
Зимой после Нового года елку выставляли в сугроб под окна. Мы с бабушкой разводили акварель в воде, наливали цветные растворы в стеклянные пробирки из-под лекарств (например, пектусин в таких пробирках тогда продавали), туда же вставляли петли из ниток, замораживали все это на улице и развешивали готовые игрушки на елке, которая красовалась под окнами до весны.
С бабушкой мы делали горку во дворе, благо снега было всегда много, заливали ее и катались вместе. Ей было тогда, думаю около пятидесяти с чем-то лет.
Как-то раз я оставила во дворе санки, забыла. Вернулась - нет санок. Я была в ужасе. За такие вещи бабушка меня сильно ругала. Например, разбитая чашка была причиной настоящей трагедии и словесных воспитательных репрессий.
Подождав, пока я прочувствую момент с утратой санок, бабушка достала эти самые санки, которые припрятала, чтобы научить меня не ротозейничать.
Бабушка очень любила порядок. Правда, это было как-то местами. Так, в старом буфете на полке у каждой чашки и подстаканника было свое место. Если я ставила что-то немного не туда, это было предметом разборки. Однако в кладовке, где бабушка хранила ВСЕ, включая пустые пузырьки из-под лекарств (НИЧТО не выбрасывалось, этому бабушку научила жизнь), царил хаос. Хаос царил и в шкатулке с рукоделием. Например, как сейчас помню «чертову бороду» - так бабушка называла большой спутанный конгломерат разноцветных ниток. Когда было нужно, нитка требуемого цвета вытаскивалась на нужную длину и отрезалась.
Часто говорила: «Где трудно дышится, где горе слышится, будь первый там!» И относилась покровительственно к соседней семье с тремя детьми, где мать была попивающей техничкой в магазине, а кроткий отец - шофером в Политехническом институте. Вроде как считала их бедными, хотя сама жила еще более бедно и аскетично. С их дочкой Светкой мы дружили, и, когда приходили друг к другу в гости, первым делом мыли полы, так полагалось. Помню эти полы в нашей квартире, широкие крашеные облезлые половицы с широкими щелями, из которых дуло холодом. Такие же полы были и у Светки, в их одноэтажном флигеле на две квартиры.
У бабушки обычно было 2 платья (на лето и на зиму), скроенных с помощью бабы Фаны. На черном зимнем платье она сделала тонкую красную каемку по вороту и пришила несколько обтянутых красной тканью дробин, взятых из охотничьих запасов отца, вместо пуговок, из экономии. Летнее платье обычно было из штапеля, полегче. Под платье надевалась нижняя белая блуза, чтобы платье меньше пачкалось. Так же она одевала меня - под школьную форму я долго носила блузу, белый воротничок навыпуск.
Стирали поначалу в корыте, на оцинкованной стиральной доске. Мне была куплена такая же маленькая стиральная доска, и я тоже стирала на ней что-то. Помню бабушкины руки, ужасно изуродованные артритом, работой и переломами запястий (падала зимой на гололеде).
Когда мы переехали в эту 3-комнатную институтскую квартиру на Тимирязева 44 (потом это называлось Ленина 25), там не было даже воды, и мы с бабушкой ходили к водонапорной башне, причем у меня было маленькое жестяное ведерко для воды, а потом даже коромысло. Мне тогда было 4 года.
Когда в дом провели воду (этими благоустройствами занимался отец), вначале была только холодная, и при стирке оцинкованный бак с бельем вываривали на плите. Топили углем. Канализации долго не было, воду после стирки и мытья выносили во двор. В углу большого двора была помойка с увечным деревянным ограждением. Иногда ее посыпали хлоркой, изредка вывозили.
Бабушка Шура всегда давала мне делать ту же работу по дому, что делала сама. Мыть или вытирать посуду, резать и чистить овощи, мыть и подметать полы, готовить, отбрасывать снег около дома маленьким пихлом (деревянной лопатой, обшитой полосками жести), вырезая из снега длинные выступы в виде сидений (снег слеживался плотно), распарывать старые вещи, шить и т.д. Мама всегда была против этого - мол, успеет наработаться.
За все это я бабушке очень благодарна. В детстве я бывала в недоумении, когда, к примеру, моя подруга Лизавета не умела поджарить яичницу. Она жила в многодетной очень дружной семье, и такую работу делали всегда старшие сестры.
В школе на уроках домоводства я быстро делала все шовчики, которым нас учили, и сидела без дела, вначале вызывая недоверие и сдержанное удивление учительницы, так как я все это давно умела.
Чувствовала ли я какой-нибудь протест из-за отношений в семье, сказать не берусь. Помню, однажды, я, немного пугаясь собственных слов, сказала бабушке, что она кто-то на «ч». Она поугадывала, потом спросила, что, чертовка? Я сказала - нет, черт. Это было еще до школы. Скорее всего я не осознавала всей ситуации, и этот «черт» вылетел как-то сам по себе, из подсознания.
Бабушка Шура всегда очень переживала, если кто-то (а точнее - отец или я) задерживался и отсутствовал дома. Если отец вечером должен был вернуться с рыбалки на машине, она допоздна стояла у тяжелых дощатых-брусчатых ворот, ведущих с улицы во двор, накинув на плечи выношенную шаль (не пуховую, просто связанную из чего-то серого и невыразительного). То же самое было, когда я, уже подростком, уходила вечером на каток. Это очень утомляло, и я, когда выросла, положила себе за правило никогда не тиранить таким образом ближних.
В жизни у бабушки было немного радостных и интересных событий, и одним из таких в молодости были учительские совместные поездки на Чемал, на кумыс. Чемал тогда был гораздо менее цивилизованным местом, и бабушка рассказывала, как местный то ли алтаец, то ли казах, очень удивился, когда ему заказали построить возле то ли избы, то ли юрты дощатый туалет. Зачем, мол?
С мужем Иваном Петровичем они много переезжали из села в село, учительствуя, и на бабушкину долю доставалось немало трудностей. Так, она вспоминала, как добиралась куда-то пароходом с двумя детьми и с сорока местами багажа, включая постели, матрасы и подушки.
Случай из бабушкиного детства: незадолго до дня рождения старшая сестра Фана стала примерять на нее голубое платьице, которое она якобы шила на заказ для одной богатой девочки. Были, конечно, переживания - а вот если бы мне такое… И в день рождения оказалось, что платье шилось для нее. Это была большая радость. Тогда же были подарены ботиночки на пуговках и складной металлический крючок, чтобы их застегивать. (Крючок я потом необдуманно щедрой рукой отдала кому-то из сыновей, и далее его судьба неизвестна…).
Повествование мое получается несколько рваным, и не уверена, что можно разбить его более четко на временные или смысловые части.
Замужем бабушка была немного более десяти лет. Будущий муж впервые увидел ее в церкви. В 1910 году родился сын Виктор, а позже - Игорь, через несколько лет умерший от менингита. В 1920 году от тифа скончался муж бабушки Иван Петрович.
Оставшись с сыном, бабушка пыталась зарабатывать, к примеру, вязала на заказ крючком ювелирные вещи. Я помню в рукодельном хламе кусок лифчика, связанный из желтого шелка, удивительной тонкости и мягкости. Эти лифчики бабушка обычно продавала на толкучке, пока не получила заказ на дюжину таких изделий гигантского размера. Тут она, видно, сломалась от ужаса перед перспективой такой работы. Крючок бабушки хранится у меня до сих пор, и его бородка настолько мала и тонка, что ее сразу не разглядишь.
Первые приемы вязания крючком показала мне именно баба Шура, потом я уже разбиралась сама, по схемам.
В какой-то период жизни бабушка, чтобы подкормить, отдала сына пожить в семью сестры Фелицаты, и было это в Новосибирске.
В этой семье рос сын Бориска, и они с Витюшкой, после первого конфликта, когда Бориска обозвал Витюшку нахлебником, а Витюшка его за это отколошматил (этот случай вошел в неписаную историю семейств) всю жизнь были дружны и близки.
Что еще? Нельзя не сказать об одной бабушкиной черте, которая как-то характеризует и время, и слой общества - ревностное пристрастие к «тактичности». Меня в этом смысле муштровали от всей души. Нельзя было бездумно сказать что-то, задевающее человека (мама моя в эту категорию не входила). Помню также часто звучавшее в мой адрес: «Что за тон??!!». Поэтому мне до сих пор стыдно вспоминать, как я в детстве бестактно сказала: «Такая толстая?» -в адрес дочери знакомых. Это смешно, но это так.
Кроме тактичности у нас процветал культ скромности - в поведении и в одежде. Мои нарядные или просто хорошие одежки я помню наизусть, их было очень мало. А в старших классах бабушка сшила мне прямую юбку (колени закрыты) из отцовых брюк. Я носила ее с мальчиковой рубашкой. Не разрешалось мне носить «хвостик» из волос и стричься. В то время входила в моду стрижка бритвой, и это страшно возмущало бабушку. Когда я выдавила-таки разрешение на стрижку, мне разрешили идти только в мужской зал, где сделали мальчиковую стрижку J)).
Под конец жизни у бабушки болели ноги, и раз в году отец возил ее «на гору», к деду, мастерившему теплые тряпочные унты, простеганные на вате, с войлочной подошвой, в которых бабушка ходила дома, а надевая на них галоши, и на улице.
После 70 лет с головой у нее в целом было неплохо, если не считать некоторых эпизодов с моей мамой. Так, как-то она обвинила маму в том, что в тетради расходов (и такая велась) она дважды записала одно и то же мясо. Или - как-то раз к нам пришел страховой агент, и его разговор с мамой бабушка истолковала так, что мама хочет застраховать ее ковровое покрывало (ветхое и вытертое до невозможности, с едва различимым изображением двух собак), и таким образом присвоить его… Страховать-то было у нас дома нечего.
Какие способности были у бабушки Шуры? Кроме того, что она хорошо готовила, только музыкальные. У нее было прозрачное высокое сопрано и хороший слух. Она долго по моей привязчивой просьбе учила меня песне «Слети к нам, тихий вечер…», несмотря на мое отдавленное медведем ухо, и была довольно терпелива. Теперь я эту мелодию хорошо помню и могу даже исполнить… Еще по моей упорной просьбе она научила меня молитве Отче наш. Тут уж я к ней пристала не на шутку. Не помню уж, почему именно, но мне этого очень хотелось. Помню все и сейчас. В то время бабушка, видимо, боялась учить меня молитве.
От нее у меня осталась маленькая эмалевая иконка Богородицы (иконка хранилась отдельно от оправы, обернутая фольгой от конфеты, а в овальной металлической рамочке, обрамленной стеклышками, было детское фото внучки Наташи, улыбавшейся радостной немного щербатой улыбкой) и фарфоровая статуэтка лежащей борзой. В нашей с бабушкой комнате на Ленина 25 эта собака лежала на приступке печки, на старой салфеточке ирландского кружева ручной работы. Печка сохранилась и сейчас, в 2014 году я видела ее через неплотно забитое досками окно бывшего нашего дома, назначенного (удивительно!) к реставрации. Иконка в своей оправе висит на стене у меня комнате, а борзая лежит на комоде, сохранившись после всех переездов.
Когда я капризничала или была упряма (а я была упряма, бабушка называла меня «козьи рога, ни из мешка, ни в мешок»), бабушка пугала меня житьем разных бедных девочек, которые были вынуждены работать в услужении у чужих людей.
В результате (было мне лет так пять) однажды я взяла подмышку любимого крытого серой бумазеей пса по имени Бобрай, соседку-подружку Светку, которую убедила пойти на этот шаг, и ушла из дому искать работу у чужих людей. То есть на поиски приключений. Конечно, родители сбились с ног, а отловила нас на улице возле Лагерного сада (где были одноэтажные дома и, по моему разумению, больше нуждались в работящих девочках) тетя Маша, мама Светки. Помню, она перегородила нам дорогу, раскинув руки, и привела домой. Меня посадили в комнате и с полдня в доме не разговаривали. Что было потом, какие меры кроме молчания принимал мой отец, я совсем не помню.
Но это уже больше обо мне. Что еще о бабушке?
Она готовила изумительную дрожжевую выпечку, шанежки и пироги, пельмени и супы. Но без кондитерских и прочих изысков. Варила варенья, солила грибы - все это мы собирали в поездках в лес с отцом.
О внешности - бабушка была худощавой, быстрой в движениях, в молодости с русой слабоватой косой, с голубыми глазами, с округло-квадратным скуластым небольшим лицом, думаю, что чуть меньше или около среднего роста. Отец на нее и на одинцевскую родню не походил совершенно. До старости она вскакивала со словами: «Сейчас сбегаю!» и хваталась за какое-нибудь дело.
Умерла бабушка Шура осенью, в 1969 году (в 78 лет), когда я была студенткой мединститута. Вечером она пошла выпустить в палисадник нашу собаку (это уже была лайка Тайга), запнулась в коридоре о половик, упала и сломала шейку бедра.
Самоедство, бытовавшее у нас, в какой-то степени досталось и мне, и я нередко думаю, что это я могла бы пойти выпустить собаку. Но случилось, как случилось.
После этого бабушка лежала дома около месяца и уже не встала. Под конец мысли ее путались, она никого не узнавала. Ухаживать за ней помогала мне баба Катя со своей парализованной рукой и полупарализованной ногой. Помню, в самом конце я делала ей искусственное дыхание, которое было уже бесполезно.
После похорон я не помню, чтобы кто-то из родителей навещал могилу бабушки. Кладбище было далеко, и я самостоятельно тоже не ездила туда. В комнатке, где мы жили с ней, я осталась одна.
Где-то в это же время постепенно ушли из жизни все ее братья и сестры, все по-разному. Следующее поколение какое-то время роднилось, но постепенно все меньше и меньше.
Думаю иногда - жила была девочка в ботинках на пуговках и в подаренном голубом платьице… И так давно уже нет ее, моей бабушки Шуры.