paslen
in
znaniesila
Дмитрий Бавильский. Классические травелоги. Пушкин, Радищев
Рубрика: Homo Viator: Прочтение прочтения
Писатель и художественный критик Дмитрий Бавильский пишет - среди многого прочего - тексты особого жанра: путешествия по чужим странствиям. Прочитывает их сегодняшними глазами.
Это не то чтобы исследование - скорее, проживание уже когда-то пройденных дорог, заметки (субъективные и пристрастные) на их полях. Да, это несомненная «Интеллектуальная лирика» (есть у нас, как вы помните, такая рубрика - специально для эссеистики), но лирика особого рода - исследовательская. Путевые записи разных времён и разных авторов становятся для поводом к размышлениям о том, как меняются в истории способы переживать чужое и говорить об этом. Что влияет на эти способы? Чего не замечает в старых травелогах - не зная тогдашних условностей, не слыша стоящего за тогдашними умолчаниями - сегодняшний простодушный читатель? Что, напротив, можно увидеть в путешествиях иных времён такого, чего - в силу чего бы то ни было - не могли заметить современники? Вообще, что важного для нас может содержаться в этих описаниях давно пройденных путей?
Попробуем посмотреть и понять - и в этих целях публикуем фрагменты из готовящейся к изданию книги.
Дмитрий Бавильский
Сказуемое
«Путешествие в Арзрум» А. Пушкина
По сути, это - то, что сейчас называется «гонзо-журналистика»: субъективный репортаж, написанный человеком, побывавшим в незнакомых (экзотических) местах и присутствовавшим при военных действиях.
Самое интересное теперь - следить за логикой Пушкина, человека, жившего пару веков назад, но обладающего (таков стереотип) нашим современным сознанием, выраженным прежде всего в стиле и в интонации.
Написаны путевые заметки нарочито безыскусно, никакой нынешней редактуры в поисках лучшего стиля, не видно: соседние фразы содержат, порой, одни и те же словоформы, хотя очевидно, что замена синонимами могла бы их несколько преобразить. Но - чу. Пушкин же.
Простые предложения, чередующиеся со сложными, но не затемняющими мыслей и описаний, словно бы каждый раз возвращают повествование к невидимому началу - эмоциональному состоянию пишущего.
Возникает ощущение - нет, не топтания на месте, но постоянно развивающейся целостности.
Отстранённая интонация взгляда со стороны, ровного повествования, лишённого нарочитых эмоций, даже когда Пушкин описывает пограничные ситуации - встречу с братом, бой и погибших казаков, трупы турков; наконец, встречу с гробом Грибоедова (в этом случае позволяя себе небольшое отступление в биографию своего полного тёзки, рассказанную, опять же, без экзальтации и, на мой вкус, являющуюся идеальным некрологом).
Всё это описывается тем же тоном, что этнографические детали, горы или горные реки, задавая важный для non-fiction стандарт.
Среди современников Пушкина существовала ведь масса литераторов, любивших пышные и вычурные литературные формы, избыток тропов. Поэтому очевидно, что демонстративная простота (ничего лишнего) и отстранённость - осознанный выбор рассказчика, правда, возможный, когда картинка постоянно меняется и события, сменяя друг дружку, сыплются как из рога изобилия.
Путешествие увлекает непредсказуемостью, поэтому описания идут вовне, а не внутрь, как это водится у современных странствующих прозаиков. Вот почему можно не обращать особого внимания на стиль и не злоупотреблять метафорами.
Читаешь - и не оторваться. Работа мысли остаётся в подтексте, в тексте же - что вижу, то и пою.
Тут, конечно, невозможно отрешиться от того, что Кавказ дан пушкинскими глазами, то есть, зрением человека, про которого нам многое известно.
Именно это делает картинку более цветной и более объёмной; ты не только додумываешь, но и досматриваешь за Пушкина, держа в голове не только школьную и университетскую программы, но и усилия многих поколений пушкинистов, покрывших наш культурный контекст ровным слоем пушкинского пепла.
С одной стороны, Пушкин воспринимается сегодняшним человеком как едва ли не наш современник, фантастическим образом попавший в начало XIX века и ведущий оттуда репортаж для глянцевого журнала. С другой - ты же всё равно понимаешь ограниченность той эпистемы в сравнении с современным знанием, накопившим много чего такого - как про Пушкина, так и про Кавказ, про войны, жестокости и проч.
Вся дальнейшая история развития России и нашей общей цивилизации работает на то, чтобы восприятие текста выходило всё более полным и объёмным.
Короче, читаешь не про то, что написано, видишь не то, что изображено, но разные планы, как в контурных картах, совмещаются, накладываясь на жизненный, исторический, эстетический и какой угодно опыт.
Да, в «Путешествии» полно побочных потенциальных сюжетов, которыми мог бы заняться какой-нибудь «Русский Борхес», если бы захотел.
Встречи с армянами и осетинами, чьими глазами можно было бы показать «наше всё». История Артёмки, которого Пушкин соблазняет поехать на войну, по сути, радикально меняя ему всю жизнь, а потом случайно встречает его в военном лагере, гордо гарцующим.
Не говоря уже о взаимоотношениях с генералами, которые принимали его радушно не только потому, что Бенкендорф требовал слежки, но и ещё оттого, что в тайне надеялись быть описанными «первым поэтом России».
«Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева
Не стал бы читать книгу Радищева, тяжёлую по преждевременно устаревшему стилю допушкинского периода, если бы не нашёл у себя книжку, изданную моим приятелем и милейшим парнем Владом Феркелем в 1998-м году «на правах рукописи» с переводом «Путешествия» с русского на русский.
Подобно Радищеву, которого Лотман в книге о культуре дворянского быта назвал «энциклопедистом» и просветителем, Феркель осуществил этот труд ни ради корысти или славы (тираж - сто экземпляров, имя переводчика указано только после предисловия), но для того, чтобы приблизить эту, одну из самых загадочных русских книг, намертво погребённую в школьной программе, к потребностям современного читателя.
Радищевское «Путешествие» - это ведь не только календарный, но и литературный XVIII век во всей его сложной диалектической переходности от барокко к сентиментализму, черты которого принято открыто перечислять у литературоведов; тогда как барочному постмодернизму книга Радищева обязана ещё сильнее.
Не зря Веселовский писал о прямом влиянии здесь Стерна , а новейший исследователь Е. Вильк , рассматривая в «Новом литературном обозрении» эту книгу в контексте мистической литературы того времени, расшифровывает структуру книги как масонское трёхступенчатое продвижение к Истине.
Интересна также версия Владимира Кантора , считающего, что поездка из имперской столицы в старорежимную (допетровскую) Москву должно восприниматься как символ возвращения в додворянскую, дореформенную Россию, более близкую к идеальному общественному устройству, чем то, что породили Петровы усилия.
Именно поэтому книга заканчивается биографическим очерком трудов и дней Ломоносова.
Де, Радищев пишет свою книгу как записочку Императрице, постоянно подмигивая ей и, как энциклопедист просветителю, и намекая на всевозможные тайные обстоятельства, ныне не слишком считываемые (что повышает суггестию текста в разы): Радищев не против царизма, он против крепостного права, чрезмерного угнетения человека человеком и прочих несправедливостей.
Вольность для него рифмуется не с равенством, но со справедливостью, а путешествие выходит весьма умозрительным и далёким от реальности, почти везде и во всём сочинённым; метафорическим и символическим, несмотря на то, что Радищев не только рассказывает, но и показывает - картинки, зарисовки из подорожного быта.
Хотя кто сказал, что травелог не может быть и таким?!
Писатель и художественный критик Дмитрий Бавильский пишет - среди многого прочего - тексты особого жанра: путешествия по чужим странствиям. Прочитывает их сегодняшними глазами.
Это не то чтобы исследование - скорее, проживание уже когда-то пройденных дорог, заметки (субъективные и пристрастные) на их полях. Да, это несомненная «Интеллектуальная лирика» (есть у нас, как вы помните, такая рубрика - специально для эссеистики), но лирика особого рода - исследовательская. Путевые записи разных времён и разных авторов становятся для поводом к размышлениям о том, как меняются в истории способы переживать чужое и говорить об этом. Что влияет на эти способы? Чего не замечает в старых травелогах - не зная тогдашних условностей, не слыша стоящего за тогдашними умолчаниями - сегодняшний простодушный читатель? Что, напротив, можно увидеть в путешествиях иных времён такого, чего - в силу чего бы то ни было - не могли заметить современники? Вообще, что важного для нас может содержаться в этих описаниях давно пройденных путей?
Попробуем посмотреть и понять - и в этих целях публикуем фрагменты из готовящейся к изданию книги.
Дмитрий Бавильский
Сказуемое
«Путешествие в Арзрум» А. Пушкина
По сути, это - то, что сейчас называется «гонзо-журналистика»: субъективный репортаж, написанный человеком, побывавшим в незнакомых (экзотических) местах и присутствовавшим при военных действиях.
Самое интересное теперь - следить за логикой Пушкина, человека, жившего пару веков назад, но обладающего (таков стереотип) нашим современным сознанием, выраженным прежде всего в стиле и в интонации.
Написаны путевые заметки нарочито безыскусно, никакой нынешней редактуры в поисках лучшего стиля, не видно: соседние фразы содержат, порой, одни и те же словоформы, хотя очевидно, что замена синонимами могла бы их несколько преобразить. Но - чу. Пушкин же.
Простые предложения, чередующиеся со сложными, но не затемняющими мыслей и описаний, словно бы каждый раз возвращают повествование к невидимому началу - эмоциональному состоянию пишущего.
Возникает ощущение - нет, не топтания на месте, но постоянно развивающейся целостности.
Отстранённая интонация взгляда со стороны, ровного повествования, лишённого нарочитых эмоций, даже когда Пушкин описывает пограничные ситуации - встречу с братом, бой и погибших казаков, трупы турков; наконец, встречу с гробом Грибоедова (в этом случае позволяя себе небольшое отступление в биографию своего полного тёзки, рассказанную, опять же, без экзальтации и, на мой вкус, являющуюся идеальным некрологом).
Всё это описывается тем же тоном, что этнографические детали, горы или горные реки, задавая важный для non-fiction стандарт.
Среди современников Пушкина существовала ведь масса литераторов, любивших пышные и вычурные литературные формы, избыток тропов. Поэтому очевидно, что демонстративная простота (ничего лишнего) и отстранённость - осознанный выбор рассказчика, правда, возможный, когда картинка постоянно меняется и события, сменяя друг дружку, сыплются как из рога изобилия.
Путешествие увлекает непредсказуемостью, поэтому описания идут вовне, а не внутрь, как это водится у современных странствующих прозаиков. Вот почему можно не обращать особого внимания на стиль и не злоупотреблять метафорами.
Читаешь - и не оторваться. Работа мысли остаётся в подтексте, в тексте же - что вижу, то и пою.
Тут, конечно, невозможно отрешиться от того, что Кавказ дан пушкинскими глазами, то есть, зрением человека, про которого нам многое известно.
Именно это делает картинку более цветной и более объёмной; ты не только додумываешь, но и досматриваешь за Пушкина, держа в голове не только школьную и университетскую программы, но и усилия многих поколений пушкинистов, покрывших наш культурный контекст ровным слоем пушкинского пепла.
С одной стороны, Пушкин воспринимается сегодняшним человеком как едва ли не наш современник, фантастическим образом попавший в начало XIX века и ведущий оттуда репортаж для глянцевого журнала. С другой - ты же всё равно понимаешь ограниченность той эпистемы в сравнении с современным знанием, накопившим много чего такого - как про Пушкина, так и про Кавказ, про войны, жестокости и проч.
Вся дальнейшая история развития России и нашей общей цивилизации работает на то, чтобы восприятие текста выходило всё более полным и объёмным.
Короче, читаешь не про то, что написано, видишь не то, что изображено, но разные планы, как в контурных картах, совмещаются, накладываясь на жизненный, исторический, эстетический и какой угодно опыт.
Да, в «Путешествии» полно побочных потенциальных сюжетов, которыми мог бы заняться какой-нибудь «Русский Борхес», если бы захотел.
Встречи с армянами и осетинами, чьими глазами можно было бы показать «наше всё». История Артёмки, которого Пушкин соблазняет поехать на войну, по сути, радикально меняя ему всю жизнь, а потом случайно встречает его в военном лагере, гордо гарцующим.
Не говоря уже о взаимоотношениях с генералами, которые принимали его радушно не только потому, что Бенкендорф требовал слежки, но и ещё оттого, что в тайне надеялись быть описанными «первым поэтом России».
«Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева
Не стал бы читать книгу Радищева, тяжёлую по преждевременно устаревшему стилю допушкинского периода, если бы не нашёл у себя книжку, изданную моим приятелем и милейшим парнем Владом Феркелем в 1998-м году «на правах рукописи» с переводом «Путешествия» с русского на русский.
Подобно Радищеву, которого Лотман в книге о культуре дворянского быта назвал «энциклопедистом» и просветителем, Феркель осуществил этот труд ни ради корысти или славы (тираж - сто экземпляров, имя переводчика указано только после предисловия), но для того, чтобы приблизить эту, одну из самых загадочных русских книг, намертво погребённую в школьной программе, к потребностям современного читателя.
Радищевское «Путешествие» - это ведь не только календарный, но и литературный XVIII век во всей его сложной диалектической переходности от барокко к сентиментализму, черты которого принято открыто перечислять у литературоведов; тогда как барочному постмодернизму книга Радищева обязана ещё сильнее.
Не зря Веселовский писал о прямом влиянии здесь Стерна , а новейший исследователь Е. Вильк , рассматривая в «Новом литературном обозрении» эту книгу в контексте мистической литературы того времени, расшифровывает структуру книги как масонское трёхступенчатое продвижение к Истине.
Интересна также версия Владимира Кантора , считающего, что поездка из имперской столицы в старорежимную (допетровскую) Москву должно восприниматься как символ возвращения в додворянскую, дореформенную Россию, более близкую к идеальному общественному устройству, чем то, что породили Петровы усилия.
Именно поэтому книга заканчивается биографическим очерком трудов и дней Ломоносова.
Де, Радищев пишет свою книгу как записочку Императрице, постоянно подмигивая ей и, как энциклопедист просветителю, и намекая на всевозможные тайные обстоятельства, ныне не слишком считываемые (что повышает суггестию текста в разы): Радищев не против царизма, он против крепостного права, чрезмерного угнетения человека человеком и прочих несправедливостей.
Вольность для него рифмуется не с равенством, но со справедливостью, а путешествие выходит весьма умозрительным и далёким от реальности, почти везде и во всём сочинённым; метафорическим и символическим, несмотря на то, что Радищев не только рассказывает, но и показывает - картинки, зарисовки из подорожного быта.
Хотя кто сказал, что травелог не может быть и таким?!