Мысль в сослагательном наклонении
Рубрика: МЕСТО В КУЛЬТУРЕ
Мысль в сослагательном наклонении
Знание-Сила. - № 7. - 2010.
Михаил Эпштейн mikhail_epstein - человек, ускользающий от определений и не вмещающийся вполне, кажется, ни в одну из ниш, заготовленных культурой для человеческой самореализации. При этом многие культурные ниши с радостью приняли бы его как своего, прежде всего филология и литература: выпускник филологического факультета МГУ, он начинал как литературовед с вполне, казалось бы, традиционных книг «Парадоксы новизны: О литературном развитии XIX-XX веков» (1988) и «“Природа, мир, тайник вселенной…”: Система пейзажных образов в русской поэзии» (1990); в 1991-м стал лауреатом премии Андрея Белого как эссеист. Сегодня Эпштейн - заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США), член Российского Пен-клуба и Академии российской современной словесности.
Но не всё так просто. Те шесть сотен статей и почти два десятка книг, что он успел издать (и ещё больше того - написать), лишь в небольшой своей части имеют отношение к литературоведению. Основная же часть написанного посвящена, если совсем коротко - взаимодействию человека и мира. Это уже вроде бы по ведомству философии. Но Эпштейн и тут подходит к делу так, как традиционному философу и в голову бы не пришло. Он пишет не столько о состоявшемся, сколько о возможном. Нащупывает в культуре точки роста, места, где та более всего мягка и пластична, менее всего сложилась. Интересом к общим корням культурного процесса и порождено разнообразие - доходящее, по видимости, до разбросанности - предметов его интеллектуального внимания: от истории и теории советской идеологии до повседневных вещей и смыслов.
В последнее время он ведёт, не оставляя писательства и преподавания, несколько интернет-проектов. Прежде всего это - ИнтеЛнет: «межкультурное и междисциплинарное сообщество для создания и распространения новых идей и интеллектуальных движений через электронное пространство», - кстати, «старейший интеллектуальный проект русской сети» (с 1997) и заодно «первое интерактивное устройство в области обмена и регистрации гуманитарных идей в англоязычном интернете» (с 1995), причём русские и английские его страницы друг друга не повторяют. Затем - «техно-гуманитарный вестник» «Веер Будущностей» (2000-2003), посвящённый технологиям культурного развития, и «еженедельный лексикон» «Дар слова» (с 2000), где автор-составитель предлагает русскому языку новые слова и понятия.
Наш корреспондент, испытавший в юности большое влияние книг Эпштейна и продолжающий испытывать его, по существу, до сих пор, не смог упустить возможности поговорить с Михаилом Наумовичем и расспросить его о том, как он сам видит тип своего участия в культуре.
= Вас описывают как философа, культуролога, литературоведа, писателя, эссеиста. Кем вы себя сами считаете?
= Я бы назвал это одним словом: гуманитарий. На мой взгляд, эти составляющие дополняют друг друга, особенно в таких синкретических культурных традициях, как российская. Можно вспомнить людей эпохи символизма и постсимволизма, тяготевших к дисциплинарному и методологическому универсализму: Вячеслава Иванова, Флоренского, Лосева… Но для них точкой отсчета был Вл. Соловьев с его философией всеединства. Мою же позицию уместнее обозначить как философию всеразличия - систему вызовов всем существующим системам. Я люблю бросать сам себе вызов, находя зияния не только в культуре, но и в себе.
Моя область - гуманитарное мышление, или просто «гуманистика». Такое название я предпочитаю выражению «гуманитарные науки», чтобы подчеркнуть общность их проблемного поля.
= Я бы назвала вас своего рода смысловым провокатором - впрочем, без той агрессии, что предполагается этим словом…
= Это можно назвать и провокацией, но любовной. Как любящие пытаются расшевелить друг друга, пробудить желание - так и я пытаюсь пробудить у культуры желание роста, трогаю её заветные интимные местечки, ещё не заласканные, чтобы она размялась, потянулась навстречу, чтобы в ней вспыхнул интерес обновления методов, концептов, дисциплин.
Я терпеть не могу жанр критики и критические методы, то есть: вот существует в культуре произведение, идея или направление, и критик на это набрасывается - чем по традиции и занимаются гуманитарные науки. Критик точно знает, как надо и чего не надо. А я не считаю, что вообще что-то достойно отсечения или упразднения из культуры. То, что этого достойно - умрёт само: просто рано или поздно прекратится поступление питательных соков, исчерпаются процессы смыслообразования. Но это не моя задача. Я - не лесоруб. Дерево высыхает само.
Моя задача - посев, взрыхление почвы. Я называю свои занятия «языководством», «мыслеводством», - по аналогии с лесоводством, садоводством: прикладные гуманитарные науки. Но «прикладной» - тоже слово не очень хорошее; они скорее проективные, конструктивные, трансформативные. И да, провокативные, конечно.
Критика - упраздняет, а моя задача - «селебрация» (от английского celebration): «празднование» возможностей культуры и выведение их в зону актуальности. Пытаюсь выявить прибавочные смыслы культуры, которые в ней почему-либо пропущены или недоучтены.
Меня интересует проективная деятельность на разных уровнях - от самых высоких: целых научных дисциплин - до самых низких, до микроуровня языка, то есть создание или проектирование новых лексических средств. Ведь единица любого дискурса - языковой знак, слово. Поэтому одна из моих книг называется «Знак пробела»: она о том, как сам пробел становится знаком. О смыслоносности пауз, фона, полей, - всего «пустотного».
= Каков был замысел вашего интернет-проект «Дар слова» и как он осуществляется?
= Эта интуиция пришла мне 11 марта 1984 года - помню, потому что такие события случаются редко: передо мной вдруг пронеслось видение Словаря, точнее Сверхсловаря. Он был пространственный, круглый, как шар, все точки в нем - слова, концепты - были связаны пульсирующими золотистыми линиями. В тот день я начал писать то, что носило разные названия, - четыре года шёл поток текстов в виде определений слов и понятий, причем от имени разных мыслителей, обозначенных лишь инициалами.
Первым заглавием было «Учения алфавистов». Потом - «Энциклопедия альтернативных идей», «Круг сознания», «Книга книг»… Это были как бы круги возможных, «возможностных» учений, движений, течений, мыслеобразований, которые накопились за шесть десятилетий подсоветской культуры и просили выхода. За четыре года у меня написались 1600 - 1700 страниц. Из них потом выкроились несколько книг, в частности, «Новое сектантство: Типы религиозно-философских умозрений в России», «Великая Совь: Странноведческий очерк», и ещё несколько, пока не опубликованных - скажем, «Мыслители нашего времени: Антология». Там есть два мыслителя - Яков Исаевич Абрамов и Иван Игоревич Соловьёв, а будет, возможно, больше: с их собственными системами, с текстами, - такие как бы «пропущенные» мыслители…
= …которые могли бы быть, но которые по странному стечению обстоятельств не случились.
= Да-да. А читатели воспринимают их всерьёз, как исторических лиц. Но это правильно - предикат их существования остаётся неясным: то ли это изъявительное наклонение, то ли сослагательное…
А сам «Дар слова», как собственно словарный проект, зародился у меня в 1999-м. Я тогда написал для «Нового мира» статью - «Слово как произведение», где, чтобы проиллюстрировать свои теоретические тезисы, приводил примеры новых слов, не только хлебниковских, солженицынских, но и мною самим сочинённых. Несколько месяцев спустя Алёша Парщиков обратил моё внимание на англоязычную сетевую рассылку «A Word A Day». Она до сих пор существует, у неё миллионы подписчиков. Один человек, индус, рассылает каждый день по слову, взятому из словарей, с определениями и примерами употребления, а люди это читают. Он просто напоминает, какие есть в языке слова - организуя их обычно в тематические циклы. Скажем, на этой неделе - слова о рыбах, потом - о поэзии, и так далее.
Я увидел это и подумал: так это же можно делать и со словами не существующими, а возможными; не настоящими, а как бы настающими. Через несколько дней, 17 апреля 2000 года, я уже разослал первый выпуск такого словаря - «Дар слова: Проективный словарь русского языка». И так уже 9 лет, каждую неделю, с начала сентября до середины мая. Летом идут ретроспективные выпуски.
Смысл проекта - в том, чтобы «расшевелить» язык, запустить в нём новые процессы слово- и смыслообразования. В России более всего известны солженицынские предложения по поводу расширения русского языка и его словарь «языкового расширения». Идея очень хорошая, но практически ни одного солженицынского слова там нет. Это просто конспект словаря Даля, с включением слов, взятых у Лескова, ещё у каких-то любимых им писателей…
Солженицын пытается воскресить забытые слова, которые употреблялись раньше. Да, они красивы, выразительны, но у них сейчас нет места для возрождения: они относятся в основном к исчезнувшим ремеслам, к старинным обычаям. А мне кажется, задача должна быть не в том, чтобы воскрешать субстанции языка, а в том, чтобы оживлять его энергии: не конкретные слова, но энергию корня, способного к новым словообразованиям. У нас же грандиозные потери. Тот же корень «люб-» усох больше, чем на две трети!
= А он был более ветвист?
= Был: из 150 слов осталось 40. С корнем «леп-» - то же самое: из почти 30 слов осталось 6. Слов, однокоренных «добру» и «злу», - основополагающие, казалось бы, смыслы! - стало меньше раза в три.
= А в английской языковой среде происходит что-то подобное?
= Напротив - там удивительно буйная поросль!
= С чем же вы связываете наше оскудение?
= С социокультурными процессами. Можно даже указать точку бифуркации, в которой темп развития двух языков стал различаться. Если посмотреть, к примеру, на словарь Сэмюэля Джонсона - 2-я половина XVIII века, - и на выпущенный в 1790-х годах русский академический словарь - в обоих 43-45 тысяч слов. Затем языки идут голова к голове до начала ХХ века. Бодуэн де Куртене выпустил 4-е издание Даля, - 220 тысяч слов; в первом издании Вебстеровского словаря - 200 тысяч. Но через 3-4 десятилетия, в 1940-м, в словаре Ушакова всего 88 тысяч слов! А во втором издании Вебстеровского словаря - уже 600 тысяч. После этого разрыв только упрочивается.
Можно говорить, что здесь разные принципы отбора слов, но нельзя сводить только к этому. Оскудение, нарочитое сокращение языка - это в буквальном смысле новояз - редукция языка, как написано у Дж. Оруэлла: словарь должен быть, как говорит главный лингвист эпохи ангсоца, сведён к шести словам и, наконец, к двум: «за» и «против», плюс и минус.
= И после крушения советской системы не наметилось никаких позитивных сдвигов?
= Русский язык с большим трудом входит в состязание ноосфер и лингвосфер XXI века. А вот английский безусловно лидирует; это главный язык-экспортёр.
= Но почему? Может быть, за счёт того, что каждый из народов Земли, говорящий на английском в качестве второго, пусть инструментального своего языка, - что-то в него вкладывает?
= Не только. Английский - это чудеса словообразования. В эту почву только палку воткни - и она начнёт цвести и плодоносить. В английском чуть ли не всё можно: менять часть речи, образовывать глагол от существительного (to google, например), существительное от глагола… Таким образом языку даётся невероятная гибкость. Это подсказывает мне один из путей расширения грамматических возможностей русского языка - умножение функций при неувеличении субстанций. То есть, скажем, одни и те же глаголы употреблять и как непереходные, и как переходные. «Его ушли с работы». «Я уже погулял ребенка». И дети так говорят, пока не знают грамматических запретов. «Папа, полетай, поплавай меня». А потом в первом классе их бьют головой об стенку: изучай язык, какой он есть!
= Кроме всего прочего, в нашем социуме традиционно сильны консервативные настроения в отношении языка, - возмущение заимствованиями, разного рода языковыми вольностями…
= Я отчасти разделяю возмущение заимствованиями. Но не потому, что я против заимствований, - нет, пусть их будет как угодно много, главное - чтобы они вызывали ответную энергию словообразования в языке, который их усваивает. Так случилось в XVIII веке: поток заимствований из немецкого, французского - но последовал мощный рывок своего словообразования. Множество слов, без которых мы сейчас не мыслим языка, возникло как раз в ту эпоху. Их образовывали Ломоносов, Тредиаковский, Карамзин, Шишков… Я пытаюсь инициировать этот процесс сейчас.
= Вы включаете в «Дар слова» только собственные слова?
= И собственные, и те, что присылают мне читатели, гости этого проекта. Во всяком случае, там - слова только новые. Я их называю «протологизмами», «первословиями». Есть неологизмы - новорожденные слова, а эти пока во чреве: язык беременен «протологизмами», и они родятся, если общество захочет ими пользоваться. Некоторые слова уже пошли - если не в народ, то в интеллигентные слои.
= Например?
= Если говорить о моих словах в целом, - иногда я публикую в «Даре» те, что употреблял и раньше, - на первом месте, конечно, «совок». Когда в 1984 году я начал писать «Великую Совь», я такого слова никогда не слышал. У меня там несколько разрядов совичей - обитателей Великой Сови: совцы - боссы, партийные деятели; совейцы - интеллигенция, и совки - скромные, незаметные труженики полей, охотники за мышами. Я читал эту рукопись - как раз главы, посвящённые разным типам совичей, - в начале 1989 года по лондонскому радио, и интересно, что после этого слово стало быстро распространяться. Конечно, ручаться не могу, но мне кажется, что путь слова был именно таков: через книгу и её чтение по BBC, которое тогда слушало пол-России. Но, возможно, оно самозародилось почти одновременно в нескольких или многих головах, такое тоже бывает: идет словотворная волна через ряд сознаний, через людей, незнакомых друг с другом.
Из слов, у которых, мне кажется, есть потенциал: «видеология», «видеократия», «реал», «осЕтить» - опубликовать в Сети. «Общать» кого-то. «Брехлама»: реклама, которая брехня и хлам. Мне самому очень нравится слово «солночь», которое я стал употреблять в «Великой Сови» - «солнце, излучающее ночь». «Отравоядное»; «пиар-нуар» - чёрный пиар; «жизнелюбимый». «Сетеход», - я не люблю слова «пользователь», а слово «сетеход» у меня возникло в двух значениях: во-первых, браузер, во-вторых, человек, который ходит по сети; а если быстро и ловко, то «сетелаз». «Ёмь» - особое измерение пространства, вбирающее в себя: простор - то, что раздаётся, а ёмь - то, что вбирает. «Ярить» и «ёмить» - глаголы мужского и женского полового действия. От каждого из этих корней - около 40 образований. Множество слов с корнем «люб-»: «недолюбок», «любля», «любелька» - это я недавно и у Веры Павловой нашёл, она подписчик моей рассылки: «любелька» - это такая остаточная капелька любовного желания, близости, чувства…
Слова, которые получают наибольшее распространение - как правило, не самые интересные. Я свои слова делю, условно говоря, на «красивые»: «солночь», «люболь», «жизнелюбимый», «настомящее», «мертвоживчик», «перемолкнуться»… - и «полезные»: «общать», «осетить», «реал», «осебейщик», «брехлама»... Первые - как бы минимальные по объему и самодостаточные произведения словесного искусства, однословия. А вторые обозначают актуальные явления, восполняют лакуны в речи. Сейчас, перечисляя слова, я делаю им медвежью услугу, компрометирую их: судить об их качестве вне контекста, по простому перечислению, нельзя. Моя жанровая единица - не слово само по себе, а словарная статья: маленькая семиосфера, окружающая каждую лексическую единицу. Я даю слова не только с определениями, но со множеством примеров из разных речевых стилей, и становится видно, насколько они уместны и даже незаменимы на своем месте.
Такие слова, как «видеология» или «хроноцид» - распространились и в английском. Я ведь и английский проективный словарь готовлю; он, правда, намного меньше по объёму. Надеюсь, он вскоре будет издан в Америке.
= А русский словарь вы в бумажном варианте не думаете издать?
= Я его делаю, даже просрочил договоры с несколькими издательствами, потому что всё время идёт приток новых слов. Никак не могу поставить точку, это на самом деле гигантский труд - найти способ формирования огромного материала: 1500 слов, и определения, и примеры, и мотивации, и грамматика, и теоретические статьи…
= В этом смысле с интернетом работать проще - он вмещает всё и не требует жёсткой последовательности…
= Да, но в итоге возникает хаос. Надо как-то это организовать и в книжном формате... Но я занят не только этим проектом, а ещё несколькими, в том числе и на английском языке. Пишу по-английски книгу «Будущее гуманитарных наук», - по-русски на эту тему у меня уже вышла книга «Знак пробела: О будущем гуманитарных наук».
= Кого вы считаете своими учителями, чьи традиции продолжаете? Первым приходит на ум Хлебников…
= Конечно, но не только. Я бы вспомнил и Владимира Даля. Вообще, есть учителя ближние и дальние. Конечно, я испытывал воздействие философской классики: Платон, Николай Кузанский, Лейбниц, Гегель, Киркегор, Ницше... Как филолог я в значительной степени воспитан на наследии Бахтина. При этом нельзя сказать, что я его специально изучаю или принципиально использую. Я его люблю, но скорее спорю с ним.
Очень люблю Владимира Соловьёва. Воспламенял меня в молодости Бердяев. Много читал современных западных мыслителей; прежде всего Делёза и Гваттари - я нахожу, что они самые конструктивные из этой генерации. Другие больше склонны к критике и деконструкции, хотя и Деррида очень плодотворен, в том числе и в смысле словообразования. Но я не люблю деконструкции.
= Понятно, вы больше склонны к выращиванию, чем к разбиранию.
= К потенциации, я бы сказал: к тому, чтобы овозможивать явления - делать их возможными. Впрочем, я считаю, что этот метод преемствен по отношению к деконструкции. Деконструкция показала многозначность и вариативность, игру разных значений, часто противоречащих тем, что автор вкладывал в свои высказывания или тексты. Но она делает это чаще всего, читая тексты критически: автор хотел сказать то-то, а на самом деле там совсем другое. Это не моя позиция: я хочу обозначить весь ансамбль возможных культур, дисциплин, концептов, вырастающих из явления или текста. Вот есть какой-то предмет или слово - и я думаю: а что совозможно ему? Что оно вызывает в бытии? В какой компании оно хочет оказаться?
Я нахожу такой подход в высшей степени естественным, и некоторая тугость восприятия этого системно-проективного мышления меня всегда озадачивала.
= А что вы считаете своим самым большим достижением на сегодня?
= Я бы разделил сделанное на обретение метода и обретение предмета. Предмет - это конкретные изобретённые слова, термины, понятия, концепты, дисциплины… Скажем, «Проективный философский словарь» - этот мой концепт мы воплотили вместе с Григорием Львовичем Тульчинским, который был соредактором. Там примерно 70-80 моих терминов и понятий, и некоторые из них мне особенно дороги: например, понятие «инфиниции», в отличие от «дефиниции», или «благоподлости» - в отличие от «благоглупости».
Кроме того, это альтернативные дисциплины, по крайней мере, их идеи: скрипторика versus грамматология; эротология versus сексология; сайлентология - наука о молчании - versus лингвистика. Хоррология (точнее, хоррорология - звучит ужасно и потому правильно) - наука об ужасах и саморазрушительных механизмах цивилизации - versus культурология; тегименология versus феноменология… Тегименология - наука об оболочках, покрышках, упаковках. Она изучает всё, что завёртывается, облекается, имеет многослойную поверхность. И у тела есть одежда; и само тело - оболочка души; человек - существо заворачивающее и завёрнутое. Журнал «Комментарии» даже выпустил специальный номер, посвящённый обёрткам и упаковкам как культурному явлению. И в «Знаке пробела» есть глава, посвящённая тегименологии.
=…и так - до языка в целом?
= Ну да. Хотя это вообще очень непривычно, особенно для России - представление о том, что сам язык может быть предметом творчества: не в виде, скажем, стихотворения или романа, - а сам по себе. Я пишу не текст, а язык. Как это - писать язык?! Или - говорить язык?
А метод - это то, что для меня было постепенным открытием начиная с 80-х: сослагательное наклонение в философии и культуре и, соответственно, проективные методы изучения-изменения культуры. То есть, каждый шаг исследования культуры - это одновременно опыт её восполнения и построения. В гуманитарных науках нельзя иначе, в отличие от наук естественных или социальных: они имеют дело с «кто», а не с «что»; а «кто» не может себя полностью опредметить, превратить себя в «что». И в этом - неизбывный методологический трагизм гуманитарных наук…
= …но, с другой стороны, и известный оптимизм: ведь всякий познавательный акт одновременно оказывается актом культурного действия, культурного участия.
= Да, каждый акт самосознания есть акт самопостроения. Нельзя до конца выполнить сократовское «познай самого себя». Можно лишь, себя изучая, себя изменять. Гуманитарные науки - самосознание человеческого рода. А следовательно, и самопостроение его.
Отсюда следует, что гуманитарные науки ещё больше естественных нуждаются в методологической надстройке в виде гуманитарных технологий. Пока они отсутствуют как самостоятельное поле, статус которого был бы академически закреплён. Вот есть, допустим, физика, химия, биология и другие естественные науки, - а есть авиационная или космическая техника, которая работает на основе принципов, разработанных физикой, и преобразует природу на основании законов познания природы. Есть социальные науки, познающие общество, - и есть, соответственно, практическая дисциплина, политика. Но в гуманитарных науках этого нет - это место пусто, оно - знак вопроса. Поэтому принято либо политизировать, либо технизировать гуманитарные науки, коль скоро речь идёт об их практическом приложении … Но собственно гуманитарный компонент практической гуманитарности ещё не обозначен. И я пытаюсь это сделать.
Значит, мой метод - проективное мышление: построение новых дисциплин, новых концептуальных систем, лексических полей, грамматических конструкций и так далее.
= То есть, Вы изобрели, по сути, некоторый новый тип поведения в гуманитарной интеллектуальной среде?
= Хотел бы надеяться, что это так и что среда это примет.
Беседовала Ольга Балла
Мысль в сослагательном наклонении
Знание-Сила. - № 7. - 2010.
Михаил Эпштейн mikhail_epstein - человек, ускользающий от определений и не вмещающийся вполне, кажется, ни в одну из ниш, заготовленных культурой для человеческой самореализации. При этом многие культурные ниши с радостью приняли бы его как своего, прежде всего филология и литература: выпускник филологического факультета МГУ, он начинал как литературовед с вполне, казалось бы, традиционных книг «Парадоксы новизны: О литературном развитии XIX-XX веков» (1988) и «“Природа, мир, тайник вселенной…”: Система пейзажных образов в русской поэзии» (1990); в 1991-м стал лауреатом премии Андрея Белого как эссеист. Сегодня Эпштейн - заслуженный профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США), член Российского Пен-клуба и Академии российской современной словесности.
Но не всё так просто. Те шесть сотен статей и почти два десятка книг, что он успел издать (и ещё больше того - написать), лишь в небольшой своей части имеют отношение к литературоведению. Основная же часть написанного посвящена, если совсем коротко - взаимодействию человека и мира. Это уже вроде бы по ведомству философии. Но Эпштейн и тут подходит к делу так, как традиционному философу и в голову бы не пришло. Он пишет не столько о состоявшемся, сколько о возможном. Нащупывает в культуре точки роста, места, где та более всего мягка и пластична, менее всего сложилась. Интересом к общим корням культурного процесса и порождено разнообразие - доходящее, по видимости, до разбросанности - предметов его интеллектуального внимания: от истории и теории советской идеологии до повседневных вещей и смыслов.
В последнее время он ведёт, не оставляя писательства и преподавания, несколько интернет-проектов. Прежде всего это - ИнтеЛнет: «межкультурное и междисциплинарное сообщество для создания и распространения новых идей и интеллектуальных движений через электронное пространство», - кстати, «старейший интеллектуальный проект русской сети» (с 1997) и заодно «первое интерактивное устройство в области обмена и регистрации гуманитарных идей в англоязычном интернете» (с 1995), причём русские и английские его страницы друг друга не повторяют. Затем - «техно-гуманитарный вестник» «Веер Будущностей» (2000-2003), посвящённый технологиям культурного развития, и «еженедельный лексикон» «Дар слова» (с 2000), где автор-составитель предлагает русскому языку новые слова и понятия.
Наш корреспондент, испытавший в юности большое влияние книг Эпштейна и продолжающий испытывать его, по существу, до сих пор, не смог упустить возможности поговорить с Михаилом Наумовичем и расспросить его о том, как он сам видит тип своего участия в культуре.
= Вас описывают как философа, культуролога, литературоведа, писателя, эссеиста. Кем вы себя сами считаете?
= Я бы назвал это одним словом: гуманитарий. На мой взгляд, эти составляющие дополняют друг друга, особенно в таких синкретических культурных традициях, как российская. Можно вспомнить людей эпохи символизма и постсимволизма, тяготевших к дисциплинарному и методологическому универсализму: Вячеслава Иванова, Флоренского, Лосева… Но для них точкой отсчета был Вл. Соловьев с его философией всеединства. Мою же позицию уместнее обозначить как философию всеразличия - систему вызовов всем существующим системам. Я люблю бросать сам себе вызов, находя зияния не только в культуре, но и в себе.
Моя область - гуманитарное мышление, или просто «гуманистика». Такое название я предпочитаю выражению «гуманитарные науки», чтобы подчеркнуть общность их проблемного поля.
= Я бы назвала вас своего рода смысловым провокатором - впрочем, без той агрессии, что предполагается этим словом…
= Это можно назвать и провокацией, но любовной. Как любящие пытаются расшевелить друг друга, пробудить желание - так и я пытаюсь пробудить у культуры желание роста, трогаю её заветные интимные местечки, ещё не заласканные, чтобы она размялась, потянулась навстречу, чтобы в ней вспыхнул интерес обновления методов, концептов, дисциплин.
Я терпеть не могу жанр критики и критические методы, то есть: вот существует в культуре произведение, идея или направление, и критик на это набрасывается - чем по традиции и занимаются гуманитарные науки. Критик точно знает, как надо и чего не надо. А я не считаю, что вообще что-то достойно отсечения или упразднения из культуры. То, что этого достойно - умрёт само: просто рано или поздно прекратится поступление питательных соков, исчерпаются процессы смыслообразования. Но это не моя задача. Я - не лесоруб. Дерево высыхает само.
Моя задача - посев, взрыхление почвы. Я называю свои занятия «языководством», «мыслеводством», - по аналогии с лесоводством, садоводством: прикладные гуманитарные науки. Но «прикладной» - тоже слово не очень хорошее; они скорее проективные, конструктивные, трансформативные. И да, провокативные, конечно.
Критика - упраздняет, а моя задача - «селебрация» (от английского celebration): «празднование» возможностей культуры и выведение их в зону актуальности. Пытаюсь выявить прибавочные смыслы культуры, которые в ней почему-либо пропущены или недоучтены.
Меня интересует проективная деятельность на разных уровнях - от самых высоких: целых научных дисциплин - до самых низких, до микроуровня языка, то есть создание или проектирование новых лексических средств. Ведь единица любого дискурса - языковой знак, слово. Поэтому одна из моих книг называется «Знак пробела»: она о том, как сам пробел становится знаком. О смыслоносности пауз, фона, полей, - всего «пустотного».
= Каков был замысел вашего интернет-проект «Дар слова» и как он осуществляется?
= Эта интуиция пришла мне 11 марта 1984 года - помню, потому что такие события случаются редко: передо мной вдруг пронеслось видение Словаря, точнее Сверхсловаря. Он был пространственный, круглый, как шар, все точки в нем - слова, концепты - были связаны пульсирующими золотистыми линиями. В тот день я начал писать то, что носило разные названия, - четыре года шёл поток текстов в виде определений слов и понятий, причем от имени разных мыслителей, обозначенных лишь инициалами.
Первым заглавием было «Учения алфавистов». Потом - «Энциклопедия альтернативных идей», «Круг сознания», «Книга книг»… Это были как бы круги возможных, «возможностных» учений, движений, течений, мыслеобразований, которые накопились за шесть десятилетий подсоветской культуры и просили выхода. За четыре года у меня написались 1600 - 1700 страниц. Из них потом выкроились несколько книг, в частности, «Новое сектантство: Типы религиозно-философских умозрений в России», «Великая Совь: Странноведческий очерк», и ещё несколько, пока не опубликованных - скажем, «Мыслители нашего времени: Антология». Там есть два мыслителя - Яков Исаевич Абрамов и Иван Игоревич Соловьёв, а будет, возможно, больше: с их собственными системами, с текстами, - такие как бы «пропущенные» мыслители…
= …которые могли бы быть, но которые по странному стечению обстоятельств не случились.
= Да-да. А читатели воспринимают их всерьёз, как исторических лиц. Но это правильно - предикат их существования остаётся неясным: то ли это изъявительное наклонение, то ли сослагательное…
А сам «Дар слова», как собственно словарный проект, зародился у меня в 1999-м. Я тогда написал для «Нового мира» статью - «Слово как произведение», где, чтобы проиллюстрировать свои теоретические тезисы, приводил примеры новых слов, не только хлебниковских, солженицынских, но и мною самим сочинённых. Несколько месяцев спустя Алёша Парщиков обратил моё внимание на англоязычную сетевую рассылку «A Word A Day». Она до сих пор существует, у неё миллионы подписчиков. Один человек, индус, рассылает каждый день по слову, взятому из словарей, с определениями и примерами употребления, а люди это читают. Он просто напоминает, какие есть в языке слова - организуя их обычно в тематические циклы. Скажем, на этой неделе - слова о рыбах, потом - о поэзии, и так далее.
Я увидел это и подумал: так это же можно делать и со словами не существующими, а возможными; не настоящими, а как бы настающими. Через несколько дней, 17 апреля 2000 года, я уже разослал первый выпуск такого словаря - «Дар слова: Проективный словарь русского языка». И так уже 9 лет, каждую неделю, с начала сентября до середины мая. Летом идут ретроспективные выпуски.
Смысл проекта - в том, чтобы «расшевелить» язык, запустить в нём новые процессы слово- и смыслообразования. В России более всего известны солженицынские предложения по поводу расширения русского языка и его словарь «языкового расширения». Идея очень хорошая, но практически ни одного солженицынского слова там нет. Это просто конспект словаря Даля, с включением слов, взятых у Лескова, ещё у каких-то любимых им писателей…
Солженицын пытается воскресить забытые слова, которые употреблялись раньше. Да, они красивы, выразительны, но у них сейчас нет места для возрождения: они относятся в основном к исчезнувшим ремеслам, к старинным обычаям. А мне кажется, задача должна быть не в том, чтобы воскрешать субстанции языка, а в том, чтобы оживлять его энергии: не конкретные слова, но энергию корня, способного к новым словообразованиям. У нас же грандиозные потери. Тот же корень «люб-» усох больше, чем на две трети!
= А он был более ветвист?
= Был: из 150 слов осталось 40. С корнем «леп-» - то же самое: из почти 30 слов осталось 6. Слов, однокоренных «добру» и «злу», - основополагающие, казалось бы, смыслы! - стало меньше раза в три.
= А в английской языковой среде происходит что-то подобное?
= Напротив - там удивительно буйная поросль!
= С чем же вы связываете наше оскудение?
= С социокультурными процессами. Можно даже указать точку бифуркации, в которой темп развития двух языков стал различаться. Если посмотреть, к примеру, на словарь Сэмюэля Джонсона - 2-я половина XVIII века, - и на выпущенный в 1790-х годах русский академический словарь - в обоих 43-45 тысяч слов. Затем языки идут голова к голове до начала ХХ века. Бодуэн де Куртене выпустил 4-е издание Даля, - 220 тысяч слов; в первом издании Вебстеровского словаря - 200 тысяч. Но через 3-4 десятилетия, в 1940-м, в словаре Ушакова всего 88 тысяч слов! А во втором издании Вебстеровского словаря - уже 600 тысяч. После этого разрыв только упрочивается.
Можно говорить, что здесь разные принципы отбора слов, но нельзя сводить только к этому. Оскудение, нарочитое сокращение языка - это в буквальном смысле новояз - редукция языка, как написано у Дж. Оруэлла: словарь должен быть, как говорит главный лингвист эпохи ангсоца, сведён к шести словам и, наконец, к двум: «за» и «против», плюс и минус.
= И после крушения советской системы не наметилось никаких позитивных сдвигов?
= Русский язык с большим трудом входит в состязание ноосфер и лингвосфер XXI века. А вот английский безусловно лидирует; это главный язык-экспортёр.
= Но почему? Может быть, за счёт того, что каждый из народов Земли, говорящий на английском в качестве второго, пусть инструментального своего языка, - что-то в него вкладывает?
= Не только. Английский - это чудеса словообразования. В эту почву только палку воткни - и она начнёт цвести и плодоносить. В английском чуть ли не всё можно: менять часть речи, образовывать глагол от существительного (to google, например), существительное от глагола… Таким образом языку даётся невероятная гибкость. Это подсказывает мне один из путей расширения грамматических возможностей русского языка - умножение функций при неувеличении субстанций. То есть, скажем, одни и те же глаголы употреблять и как непереходные, и как переходные. «Его ушли с работы». «Я уже погулял ребенка». И дети так говорят, пока не знают грамматических запретов. «Папа, полетай, поплавай меня». А потом в первом классе их бьют головой об стенку: изучай язык, какой он есть!
= Кроме всего прочего, в нашем социуме традиционно сильны консервативные настроения в отношении языка, - возмущение заимствованиями, разного рода языковыми вольностями…
= Я отчасти разделяю возмущение заимствованиями. Но не потому, что я против заимствований, - нет, пусть их будет как угодно много, главное - чтобы они вызывали ответную энергию словообразования в языке, который их усваивает. Так случилось в XVIII веке: поток заимствований из немецкого, французского - но последовал мощный рывок своего словообразования. Множество слов, без которых мы сейчас не мыслим языка, возникло как раз в ту эпоху. Их образовывали Ломоносов, Тредиаковский, Карамзин, Шишков… Я пытаюсь инициировать этот процесс сейчас.
= Вы включаете в «Дар слова» только собственные слова?
= И собственные, и те, что присылают мне читатели, гости этого проекта. Во всяком случае, там - слова только новые. Я их называю «протологизмами», «первословиями». Есть неологизмы - новорожденные слова, а эти пока во чреве: язык беременен «протологизмами», и они родятся, если общество захочет ими пользоваться. Некоторые слова уже пошли - если не в народ, то в интеллигентные слои.
= Например?
= Если говорить о моих словах в целом, - иногда я публикую в «Даре» те, что употреблял и раньше, - на первом месте, конечно, «совок». Когда в 1984 году я начал писать «Великую Совь», я такого слова никогда не слышал. У меня там несколько разрядов совичей - обитателей Великой Сови: совцы - боссы, партийные деятели; совейцы - интеллигенция, и совки - скромные, незаметные труженики полей, охотники за мышами. Я читал эту рукопись - как раз главы, посвящённые разным типам совичей, - в начале 1989 года по лондонскому радио, и интересно, что после этого слово стало быстро распространяться. Конечно, ручаться не могу, но мне кажется, что путь слова был именно таков: через книгу и её чтение по BBC, которое тогда слушало пол-России. Но, возможно, оно самозародилось почти одновременно в нескольких или многих головах, такое тоже бывает: идет словотворная волна через ряд сознаний, через людей, незнакомых друг с другом.
Из слов, у которых, мне кажется, есть потенциал: «видеология», «видеократия», «реал», «осЕтить» - опубликовать в Сети. «Общать» кого-то. «Брехлама»: реклама, которая брехня и хлам. Мне самому очень нравится слово «солночь», которое я стал употреблять в «Великой Сови» - «солнце, излучающее ночь». «Отравоядное»; «пиар-нуар» - чёрный пиар; «жизнелюбимый». «Сетеход», - я не люблю слова «пользователь», а слово «сетеход» у меня возникло в двух значениях: во-первых, браузер, во-вторых, человек, который ходит по сети; а если быстро и ловко, то «сетелаз». «Ёмь» - особое измерение пространства, вбирающее в себя: простор - то, что раздаётся, а ёмь - то, что вбирает. «Ярить» и «ёмить» - глаголы мужского и женского полового действия. От каждого из этих корней - около 40 образований. Множество слов с корнем «люб-»: «недолюбок», «любля», «любелька» - это я недавно и у Веры Павловой нашёл, она подписчик моей рассылки: «любелька» - это такая остаточная капелька любовного желания, близости, чувства…
Слова, которые получают наибольшее распространение - как правило, не самые интересные. Я свои слова делю, условно говоря, на «красивые»: «солночь», «люболь», «жизнелюбимый», «настомящее», «мертвоживчик», «перемолкнуться»… - и «полезные»: «общать», «осетить», «реал», «осебейщик», «брехлама»... Первые - как бы минимальные по объему и самодостаточные произведения словесного искусства, однословия. А вторые обозначают актуальные явления, восполняют лакуны в речи. Сейчас, перечисляя слова, я делаю им медвежью услугу, компрометирую их: судить об их качестве вне контекста, по простому перечислению, нельзя. Моя жанровая единица - не слово само по себе, а словарная статья: маленькая семиосфера, окружающая каждую лексическую единицу. Я даю слова не только с определениями, но со множеством примеров из разных речевых стилей, и становится видно, насколько они уместны и даже незаменимы на своем месте.
Такие слова, как «видеология» или «хроноцид» - распространились и в английском. Я ведь и английский проективный словарь готовлю; он, правда, намного меньше по объёму. Надеюсь, он вскоре будет издан в Америке.
= А русский словарь вы в бумажном варианте не думаете издать?
= Я его делаю, даже просрочил договоры с несколькими издательствами, потому что всё время идёт приток новых слов. Никак не могу поставить точку, это на самом деле гигантский труд - найти способ формирования огромного материала: 1500 слов, и определения, и примеры, и мотивации, и грамматика, и теоретические статьи…
= В этом смысле с интернетом работать проще - он вмещает всё и не требует жёсткой последовательности…
= Да, но в итоге возникает хаос. Надо как-то это организовать и в книжном формате... Но я занят не только этим проектом, а ещё несколькими, в том числе и на английском языке. Пишу по-английски книгу «Будущее гуманитарных наук», - по-русски на эту тему у меня уже вышла книга «Знак пробела: О будущем гуманитарных наук».
= Кого вы считаете своими учителями, чьи традиции продолжаете? Первым приходит на ум Хлебников…
= Конечно, но не только. Я бы вспомнил и Владимира Даля. Вообще, есть учителя ближние и дальние. Конечно, я испытывал воздействие философской классики: Платон, Николай Кузанский, Лейбниц, Гегель, Киркегор, Ницше... Как филолог я в значительной степени воспитан на наследии Бахтина. При этом нельзя сказать, что я его специально изучаю или принципиально использую. Я его люблю, но скорее спорю с ним.
Очень люблю Владимира Соловьёва. Воспламенял меня в молодости Бердяев. Много читал современных западных мыслителей; прежде всего Делёза и Гваттари - я нахожу, что они самые конструктивные из этой генерации. Другие больше склонны к критике и деконструкции, хотя и Деррида очень плодотворен, в том числе и в смысле словообразования. Но я не люблю деконструкции.
= Понятно, вы больше склонны к выращиванию, чем к разбиранию.
= К потенциации, я бы сказал: к тому, чтобы овозможивать явления - делать их возможными. Впрочем, я считаю, что этот метод преемствен по отношению к деконструкции. Деконструкция показала многозначность и вариативность, игру разных значений, часто противоречащих тем, что автор вкладывал в свои высказывания или тексты. Но она делает это чаще всего, читая тексты критически: автор хотел сказать то-то, а на самом деле там совсем другое. Это не моя позиция: я хочу обозначить весь ансамбль возможных культур, дисциплин, концептов, вырастающих из явления или текста. Вот есть какой-то предмет или слово - и я думаю: а что совозможно ему? Что оно вызывает в бытии? В какой компании оно хочет оказаться?
Я нахожу такой подход в высшей степени естественным, и некоторая тугость восприятия этого системно-проективного мышления меня всегда озадачивала.
= А что вы считаете своим самым большим достижением на сегодня?
= Я бы разделил сделанное на обретение метода и обретение предмета. Предмет - это конкретные изобретённые слова, термины, понятия, концепты, дисциплины… Скажем, «Проективный философский словарь» - этот мой концепт мы воплотили вместе с Григорием Львовичем Тульчинским, который был соредактором. Там примерно 70-80 моих терминов и понятий, и некоторые из них мне особенно дороги: например, понятие «инфиниции», в отличие от «дефиниции», или «благоподлости» - в отличие от «благоглупости».
Кроме того, это альтернативные дисциплины, по крайней мере, их идеи: скрипторика versus грамматология; эротология versus сексология; сайлентология - наука о молчании - versus лингвистика. Хоррология (точнее, хоррорология - звучит ужасно и потому правильно) - наука об ужасах и саморазрушительных механизмах цивилизации - versus культурология; тегименология versus феноменология… Тегименология - наука об оболочках, покрышках, упаковках. Она изучает всё, что завёртывается, облекается, имеет многослойную поверхность. И у тела есть одежда; и само тело - оболочка души; человек - существо заворачивающее и завёрнутое. Журнал «Комментарии» даже выпустил специальный номер, посвящённый обёрткам и упаковкам как культурному явлению. И в «Знаке пробела» есть глава, посвящённая тегименологии.
=…и так - до языка в целом?
= Ну да. Хотя это вообще очень непривычно, особенно для России - представление о том, что сам язык может быть предметом творчества: не в виде, скажем, стихотворения или романа, - а сам по себе. Я пишу не текст, а язык. Как это - писать язык?! Или - говорить язык?
А метод - это то, что для меня было постепенным открытием начиная с 80-х: сослагательное наклонение в философии и культуре и, соответственно, проективные методы изучения-изменения культуры. То есть, каждый шаг исследования культуры - это одновременно опыт её восполнения и построения. В гуманитарных науках нельзя иначе, в отличие от наук естественных или социальных: они имеют дело с «кто», а не с «что»; а «кто» не может себя полностью опредметить, превратить себя в «что». И в этом - неизбывный методологический трагизм гуманитарных наук…
= …но, с другой стороны, и известный оптимизм: ведь всякий познавательный акт одновременно оказывается актом культурного действия, культурного участия.
= Да, каждый акт самосознания есть акт самопостроения. Нельзя до конца выполнить сократовское «познай самого себя». Можно лишь, себя изучая, себя изменять. Гуманитарные науки - самосознание человеческого рода. А следовательно, и самопостроение его.
Отсюда следует, что гуманитарные науки ещё больше естественных нуждаются в методологической надстройке в виде гуманитарных технологий. Пока они отсутствуют как самостоятельное поле, статус которого был бы академически закреплён. Вот есть, допустим, физика, химия, биология и другие естественные науки, - а есть авиационная или космическая техника, которая работает на основе принципов, разработанных физикой, и преобразует природу на основании законов познания природы. Есть социальные науки, познающие общество, - и есть, соответственно, практическая дисциплина, политика. Но в гуманитарных науках этого нет - это место пусто, оно - знак вопроса. Поэтому принято либо политизировать, либо технизировать гуманитарные науки, коль скоро речь идёт об их практическом приложении … Но собственно гуманитарный компонент практической гуманитарности ещё не обозначен. И я пытаюсь это сделать.
Значит, мой метод - проективное мышление: построение новых дисциплин, новых концептуальных систем, лексических полей, грамматических конструкций и так далее.
= То есть, Вы изобрели, по сути, некоторый новый тип поведения в гуманитарной интеллектуальной среде?
= Хотел бы надеяться, что это так и что среда это примет.
Беседовала Ольга Балла