Уфалей
Когда я приезжаю на свою малую родину, которая немногим "малей" родины настоящей, каждый поворот дороги и каждый столб мне о чем-нибудь напоминают. Возвращаться туда всегда грустно. И не потому, что "грустно по", а потому что "грустно за". За всех людей, которые там живут. За детей, которые, к сожалению, переживут подростковый возраст в этом городе. За тех, кто проведет здесь молодость.
Сегодня были на кладбище. Могилы уже давно множатся за его пределами, уже отодвинули дорогу и где-то ступили на нее. Подходят к ближним домам, разрастаются вширь. Хоронить людей уже негде. Весь смысл этого города - поменять квадратные метры на земле на квадратные метры под землей. И все потихоньку туда переезжают. На кладбище. Вспомнилось, как Гольдмунд ходил по деревням, зараженным чумой. Те же настроения. Те же нотки повисли в воздухе. Все разваливается, все умирает. И как контрастно с этим бьется общественная жизнь. Как смешно видеть на улице, дома которой давно уже пора сносить к чертям, новые магазины. Их яркие вывески прекрасно подходят к облупившимся стенам и побитым кирпичам. Как смешно и в то же время грустно видеть, что районный клуб, где раньше давались концерты переименован в "Блеск", в котором теперь ничего, кроме дискотек для местного быдла не проводится.
Вчера меня шарахнула по голове мысль о том, что все мое восприятие этого города всего лишь его период. Все, что я помню, останется всего лишь моей историей и никто никогда не увидит этот город таким. И вся подноготная города, которая была мне за три года раскрыта, так и останется тайной или отчаянно маскируемой, потому что те, кого эта действительность не приводит в шок, остаются в городе и становятся частью этой действительности, а остальные уезжают, зная, что никогда больше не вернутся и никого из своих близких не пустят туда жить. И каждый год, возможно, кто-то выступает против этой действительности, как я тогда, и каждый год кто-то ломается, а кто-то уезжает, чтобы не быть поглощенным городом. А не быть им поглощенным практически не возможно. От него нельзя отгородиться, от него можно только бежать. И очень хочется верить, что так не везде. Иначе у моих будущих детей просто нет шанса на существование. Я их сюда не пущу.
Сегодня были на кладбище. Могилы уже давно множатся за его пределами, уже отодвинули дорогу и где-то ступили на нее. Подходят к ближним домам, разрастаются вширь. Хоронить людей уже негде. Весь смысл этого города - поменять квадратные метры на земле на квадратные метры под землей. И все потихоньку туда переезжают. На кладбище. Вспомнилось, как Гольдмунд ходил по деревням, зараженным чумой. Те же настроения. Те же нотки повисли в воздухе. Все разваливается, все умирает. И как контрастно с этим бьется общественная жизнь. Как смешно видеть на улице, дома которой давно уже пора сносить к чертям, новые магазины. Их яркие вывески прекрасно подходят к облупившимся стенам и побитым кирпичам. Как смешно и в то же время грустно видеть, что районный клуб, где раньше давались концерты переименован в "Блеск", в котором теперь ничего, кроме дискотек для местного быдла не проводится.
Вчера меня шарахнула по голове мысль о том, что все мое восприятие этого города всего лишь его период. Все, что я помню, останется всего лишь моей историей и никто никогда не увидит этот город таким. И вся подноготная города, которая была мне за три года раскрыта, так и останется тайной или отчаянно маскируемой, потому что те, кого эта действительность не приводит в шок, остаются в городе и становятся частью этой действительности, а остальные уезжают, зная, что никогда больше не вернутся и никого из своих близких не пустят туда жить. И каждый год, возможно, кто-то выступает против этой действительности, как я тогда, и каждый год кто-то ломается, а кто-то уезжает, чтобы не быть поглощенным городом. А не быть им поглощенным практически не возможно. От него нельзя отгородиться, от него можно только бежать. И очень хочется верить, что так не везде. Иначе у моих будущих детей просто нет шанса на существование. Я их сюда не пущу.