(no subject)
Окно ее палаты выходило в закоулок, на серую ободранную стену. Ни деревца, ни кустика. Даже неба, кажется, там не было видно.
Нам с самого начала завели две карточки: одна настоящая, для врачей, другая - дубль, чтобы показывать ей. Настоящий диагноз долгое время знала только я. Одна, единственная на всей планете знала мамин диагноз.
Однажды я пришла туда вечером - уже в третий раз (первый - утром, попытаться накормить - ей показалось, что она сможет заставить себя съесть клубнику; второй - в обед, попытать счастья теперь с кусочком рыбы, с клубникой ничего не вышло). Вечером, уже по темноте, захватив баллончик с зеленой краской, я пробралась в больничный двор с одним из моих друзей - попросила проводить меня и постоять рядом.
«Я С ТОБОЙ. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ». Эту яркую надпись цвета майской травы смогли увидеть утром на противоположной стене те, кто мог сам дойти до окна.
«Последняя стадия, неоперабельно. Мы, конечно, сделаем все, что положено: облучения, химия… Но готовьтесь к худшему. Шансов практически нет. Слишком поздно».
Когда мама все поняла, поняла сама, что с ней, она сломалась. Только слезы и бесконечное «за что» - отчаянный и беспомощный вопрос в никуда.
Как я ненавидела тогда этот аппарат, эту медицинскую бандуру, под которой ей приходилось лежать без движения нескончаемыми часами - агрегат был изношен и излучал слабо, и необходимую дозу приходилось добирать за счет времени.
А в один из дней я пришла, как обычно, - и не узнала ее. Решительное лицо без следов муки и слез. «Я буду жить. Мне очень нужно жить», - сказала она тогда очень буднично и серьезно.
Ее выписали через четыре месяца. Четыре долгих, мучительных месяца. Выписали домой - но не умирать. Врачи разводили руками и почему-то виновато, будто оправдываясь, говорили, что это чудо, что подобных случаев - один на сотни.
Она отказалась от положенной ей инвалидности и вышла на работу.
С тех пор прошло больше пятнадцати лет.
Сегодня воскресенье. Я звонила маме буквально только что - мы бурно обсуждали ее будущий кухонный гарнитур, и я в очередной раз убеждала, что нельзя ставить мойку рядом с плитой…
А потом положила трубку и зачем-то вспомнила те четыре месяца. Страшных - и счастливых, можно сказать теперь. Потому, что так близко подойти к смерти, так хорошо (времени было предостаточно) рассмотреть ее, безоговорочно сдаться - а потом решиться на чудо, выбрать чудо и позволить ему произойти - это редкий подарок. И еще потому, что это были, кажется, единственные месяцы (возможно - кроме моего младенчества, существующего вне моей памяти), которые мы с ней прожили в любви. Абсолютной и безоглядной. Которой, чтобы произойти, потребовалась близость смерти. Может, это и было главным чудом.
А затем снова пришел черед жизни, и все стало прежним. Считается, что подобный опыт меняет людей. Мою маму он изменил ненадолго. Она вернулась и быстро стала такой же, как раньше, как всегда. Может быть, это и хорошо. Наверное, это даже прекрасно - так я сегодня подумала.
Нам с самого начала завели две карточки: одна настоящая, для врачей, другая - дубль, чтобы показывать ей. Настоящий диагноз долгое время знала только я. Одна, единственная на всей планете знала мамин диагноз.
Однажды я пришла туда вечером - уже в третий раз (первый - утром, попытаться накормить - ей показалось, что она сможет заставить себя съесть клубнику; второй - в обед, попытать счастья теперь с кусочком рыбы, с клубникой ничего не вышло). Вечером, уже по темноте, захватив баллончик с зеленой краской, я пробралась в больничный двор с одним из моих друзей - попросила проводить меня и постоять рядом.
«Я С ТОБОЙ. Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ». Эту яркую надпись цвета майской травы смогли увидеть утром на противоположной стене те, кто мог сам дойти до окна.
«Последняя стадия, неоперабельно. Мы, конечно, сделаем все, что положено: облучения, химия… Но готовьтесь к худшему. Шансов практически нет. Слишком поздно».
Когда мама все поняла, поняла сама, что с ней, она сломалась. Только слезы и бесконечное «за что» - отчаянный и беспомощный вопрос в никуда.
Как я ненавидела тогда этот аппарат, эту медицинскую бандуру, под которой ей приходилось лежать без движения нескончаемыми часами - агрегат был изношен и излучал слабо, и необходимую дозу приходилось добирать за счет времени.
А в один из дней я пришла, как обычно, - и не узнала ее. Решительное лицо без следов муки и слез. «Я буду жить. Мне очень нужно жить», - сказала она тогда очень буднично и серьезно.
Ее выписали через четыре месяца. Четыре долгих, мучительных месяца. Выписали домой - но не умирать. Врачи разводили руками и почему-то виновато, будто оправдываясь, говорили, что это чудо, что подобных случаев - один на сотни.
Она отказалась от положенной ей инвалидности и вышла на работу.
С тех пор прошло больше пятнадцати лет.
Сегодня воскресенье. Я звонила маме буквально только что - мы бурно обсуждали ее будущий кухонный гарнитур, и я в очередной раз убеждала, что нельзя ставить мойку рядом с плитой…
А потом положила трубку и зачем-то вспомнила те четыре месяца. Страшных - и счастливых, можно сказать теперь. Потому, что так близко подойти к смерти, так хорошо (времени было предостаточно) рассмотреть ее, безоговорочно сдаться - а потом решиться на чудо, выбрать чудо и позволить ему произойти - это редкий подарок. И еще потому, что это были, кажется, единственные месяцы (возможно - кроме моего младенчества, существующего вне моей памяти), которые мы с ней прожили в любви. Абсолютной и безоглядной. Которой, чтобы произойти, потребовалась близость смерти. Может, это и было главным чудом.
А затем снова пришел черед жизни, и все стало прежним. Считается, что подобный опыт меняет людей. Мою маму он изменил ненадолго. Она вернулась и быстро стала такой же, как раньше, как всегда. Может быть, это и хорошо. Наверное, это даже прекрасно - так я сегодня подумала.