Воспоминания Веры Андреевны Болдыревой (1926 - 2017). Моя жизнь. Часть I
Ровно год назад, 19 августа 2017 года, на 91-м году завершила свой жизненный путь моя мама, Вера Андреевна Болдырева. Она прожила жизнь большую и насыщенную, став свидетелем целой эпохи и участником многих событий, ныне признанных историческими. Почти до самого конца мама сохраняла ясный ум и хорошую память. Она писала воспоминания о своей жизни в течение последних 10-15 лет, постоянно к ним возвращаясь, делая вставки и сноски. Все материалы мама передала мне в день своего 90-летия.
Публикация этих материалов - это не только мой долг перед мамой и дань её памяти. Я полагаю, что эти воспоминания действительно интересны - и с точки зрения истории Старого Оскола, и как взгляд рядового участника эпохальных событий середины XX века.
Я, конечно, выполнил некоторую редакторскую работу - надо было собрать воедино разрозненные записки, соблюсти хронологию, исключить повторы. Но я ничего от себя не добавлял и сохранял, где возможно, авторский мамин стиль.
В оригинале мамины записки состоят из двух частей, которые она озаглавила «Моя жизнь» и «Медицинские истории» - она более 40 лет работала медсестрой в разных лечебных заведениях Старого Оскола. Но мне пришлось каждую из частей разделить еще на две (а про медицинские истории может статься, что даже и на три) - иначе получились бы совсем уж «лонгриды». Сегодня я публикую первую часть, охватывающую период с начала 1930-х до послевоенных лет.
Вера Андреевна Болдырева (1926 - 2017). Фото 2008 г.
Замыслила описать свою жизнь, но поняла, что мои личные успехи и радости, сомнения и страдания - словом, всё, что со мной случалось в обыденной жизни - на самом деле, интересны только мне. Поэтому пишу о вехах своей жизни, связанных с событиями более или менее значительными, свидетелем которых я была.
Родилась я 22 сентября 1926 года. Городок, в котором я родилась, древний, его ставили как форпост при набегах татар на Русь. Стоит он на меловой горе, рядом река Оскол, и ему 400 лет. Когда делали ремонтные работы в городе, наткнулись на ходы, прорытые в горе - там оружие, щиты, скелеты...
Отец мой, Стрелков Андрей Ефимович, был в своё время «первым парнем» в городе. Симпатичный, обаятельный, остроумный, авантюрного склада. Работал в милиции, вплоть до конца 20-х годов гонялся по лесам с отрядом за бандами, имел наградное оружие. В начале 30-х ушёл на гражданскую службу, работал в потребкооперации. Мама - Клавдия Игнатьевна, урождённая Воробьёва, была на 9 лет моложе его. Красивая, добрая, но не подготовленная к семейной жизни, тем более к рождению ребёнка. Когда я родилась, маме помогали две совсем молодые девушки, можно сказать, подростки - её сестра Нина и сестра отца Оля.
Андрей Ефимович Стрелков (1899 - 1979). Фото начала 1920-х
Помню я себя лет с трёх-четырёх. Был в это время НЭП. Ольга, папина сестра, вышла замуж за булочника, поляка по имени Франц, который по возрасту годился ей в отцы, а сама она была еще совсем девчонкой. Несмотря на такую разницу, они прожили долгую и счастливую жизнь, Франц был добрейшим человеком и самозабвенно любил и жену, и детей... Осталась в памяти печь с ярким огнём и на листах - ароматные булочки. Мама подрабатывала у них, помогала им управляться и меня брала с собой.
В 1932-33 годах был страшный голод, на Украине и в Поволжье. Толпы измождённых, умирающих людей хлынули в наши края. Помню скелетообразную мать с ребёнком, зашедших к нам. Им дали суп, хлеб, всё это было буквально выпито и проглочено - меня это потрясло до ужаса. Ещё помню страшную ночь. Была гроза, ливень, а на улице, почти у нас под окном, убивали человека, за то, что он копал у соседа картошку. Он кричал, мы все плакали. Потом люди говорили, что если б дома был Андрей (мой отец) - а он был в командировке, то он ни за что не допустил бы этого.
Отец часто бывал в разъездах, и однажды ему на Кавказе предложили выгодную работу, он согласился, и через какое-то время мы с мамой переехали к нему. Помню, как где-то в районе Ростова мы пошли на рынок около вокзала и хотели купить молока у какой-то женщины, а она - за лапку оттуда вытащила лягушку! Мы - бегом от неё! Отказывается, на юге так делали для охлаждения молока в жару. Сначала мы какое-то время жили в Лабинске, потом в станице Ахметка, дальше - в горах, в посёлке золотоискателей, на бурной горной речке, где водились красивые форели. Кругом горы, красота необыкновенная...
Вернулись мы оттуда в 1936 году, но не в Старый Оскол, а в городок Данков, под Липецком. Недалеко была станция Лев Толстой, мы побывали там, ходили в музей. Помню, что поразили меня огромные сапоги графа. В Данкове жил мамин брат, дядя Матвей, потом погибший на войне. Там у нас появился патефон. Это было чудесно! Пластинки «Рио-рита», «У самовара я и моя Маша», и другие - эти песни помню до сих пор. Туда приезжал к нам папин брат с другом. Они были на войне в Испании, но об этом открыто говорить было нельзя, Советский Союз помогал республиканцам тайно. Тогда была первая схватка с фашизмом. К нам в страну ввозили испанских детей. Мы носили «испанки» - пилотки с острыми уголками, а впереди кисточка.
В 1937 году мы вернулись в Старый Оскол. Я училась в школе на пятёрки, грамоты целы ещё до сих пор! В то время по радио, а это была такая чёрная тарелка, стали передавать по вечерам классическую музыку. Транслировали из Большого театра оперы. Мы занимали половину дома, а вторую - тётя Оля с дядей Францем. У них было радио, а у нас нет, но перегородка была фанерная, и всё было слышно. Я не засыпала до полуночи и слушала радио. До сих пор знаю, помню и люблю музыку Чайковского, Бизе, Верди, Глинки, Вагнера, Кальмана...
Фотография 1937 или 1938 года, Старый Оскол. Внизу - мама, Вера Стрелкова, ей около 11 лет,
рядом с ней - её мама, моя бабушка Клавдия Игнатьевна (1908 - 1967), вверху бабушкина сестра Александра Игнатьевна.
Отец в те годы говорил, что скоро настанет время - будем дома сидеть и смотреть кино. Как же мы смеялись тогда на его «фантазии»! А уже в 60-е годы телевидение стало обыденным явлением. У нас в семье телевизор появился году в 1970-м. А сейчас я стала свидетелем такого чуда - сидит человек за компьютером и общается со всем миром. От чёрной тарелки до Интернета прошло семь десятков лет. И всё это - в течение одной жизни...
1937-38 - это были страшные годы. «Врагов народа», «вредителей» сажали сотнями. Забирали по ночам, по городу разъезжал «чёрный ворон», это такой закрытый автомобиль. Арестовали и расстреляли моего дядю, маминого брата, Василия Игнатьевича Воробьёва, одного из тех, кто устанавливал советскую власть в Старом Осколе. Архитектора Русинова, который жил на нашей улице, арестовали и расстреляли за «вредительство». Впоследствии, уже будучи взрослыми, мы очень были дружны с его дочерью. Сейчас многие защищают Сталина и говорят, что, мол, репрессировали тех, у кого было «рыльце в пуху». Ладно, дядя был партийным работником, да и архитектор был не последним человеком в городе - хотя где он там мог «навредить»? Но арестовали за «вредительство» и деда моей одноклассницы, старого рабочего, который был механиком на машинно-тракторной станции, он так и сгинул в лагерях, его-то за что? В то, что он якобы вредитель, никто не верил, он был очень приличным человеком, во всей Ямской слободе его знали и уважали, он многим помогал, был мастер на все руки. И такой был не один среди знакомых. Была настоящая атмосфера страха.
В конце 1938 года арестовали сначала дядю Франца, а потом отца, ему вменяли связь с Василием Воробьёвым, а дяде Францу - ни много, ни мало - «связь с мировой буржуазией»! Им повезло - именно тогда сняли Ежова, вместо него пришёл Берия, тогда незаконченные дела закрыли и многих отпустили. Они вернулись в начале 1939 года, с разницей в несколько дней. Но отец потерял хорошую работу, устроился с трудом и на небольшую зарплату - рабочим в городской дом культуры. А над дядей Францем папа так до старости и подтрунивал: ну что, мол, как там поживает мировая буржуазия?
Примерно тогда еще раз приезжал папин брат, тот, который воевал в Испании. Его звали Прокопий, но он зачем-то поменял своё имя на Николай, чему очень радовался. После Испании его наградили орденом Красной Звезды, и в чине капитана он был зачислен в Академию им. Фрунзе. Всё равно родня звала его не иначе как Копик - от Прокопия. Дядя Копик был весельчак, добряк, душа компании. Он пропал без вести под Вязьмой в 1941.
В 1940 году у нас в городе демонстрировали фильмы «Большой вальс», «Сестра его дворецкого», «Петер»... Мы, девчонки, по нескольку раз смотрели любимые фильмы. Кумирами нашими были Любовь Орлова и Марина Ладынина.
15 июня 1941 года я закончила на «отлично» 7 классов - этого было достаточно для поступления в среднее учебное заведение. 22 июня - война... Я поступила в медицинское училище. Зимой 1941-42 немцы уже стояли где-то в 70 км от города. Ранней весной нас мобилизовали рыть окопы и противотанковые рвы. Несколько раз немецкий самолёт нас обстреливал. В июне 1942 я закончила первый курс фельдшерского отделения. В июле немцы прорвали фронт. Сутки бомбили город, вокзал, всё горело. Люди бежали на восток, к Дону, гнали скот. Было жутко. Мы с мамой решили остаться дома, отец был на фронте. На переправе через Дон многие погибли, кто остался жив - вернулись в город.
Во время бомбёжки мы с мамой прятались у соседки в погребе, который был в сарае. Было страшно, сидели в этой яме три семьи, включая пятерых детей. Вдруг - страшный удар! Потом - пулемётные очереди. Погасла коптилка, дети закричали, а мы стали молиться, читали «живые помощи». Когда всё стихло, мы увидели рядом с сараем огромную воронку от бомбы и много пулемётных гильз. Вероятно, немецкий летчик принял бревно, торчащее из крыши сарая под углом вверх, за дуло орудия. Но Господь не допустил нашей гибели...
Пришли немцы, вернее - ворвались на мотоциклах, машинах. Крепкие, здоровые, упитанные, наглые. А по дорогам пыльным (стояла страшная жара - июль) двигались нескончаемые колонны наших измождённых пленных. Когда местные жители пытались им что-то передать, немцы стреляли в воздух и угрожали. В городе повесили нескольких молодых парней, с табличкой на груди: «я партизан». Горели продовольственные склады, в том числе зерновые. Мы подобрали горелой пшеницы и потом пекли лепёшки из неё, они получались горьковатые и невкусные, но хотя бы что-то.
На каждые 10 дворов поставили «полицая»: на рукаве белая повязка и при оружии. Это были русские, из местных. Выгоняли подростков убирать урожай, копать целину. Стоял надсмотрщик, и если что не так - бил кнутом по спинам. Как сейчас помню старика из полицаев - злой был до свирепости, а мы его звали «козликот». Вечерами молодые немцы играли на губных гармошках. Некоторые девчата постарше с ними флиртовали.
В оккупированном Старом Осколе. Фото венгерского оккупанта, 1942.
По ночам прилетали наши «кукурузники» - так звали фанерные самолётики, на которых летали в основном девчата, и сбрасывали бомбы на вокзал. Немцы в Старом Осколе были с июля 42-го по февраль 43-го года. Поздней осенью нас заставили работать в госпитале для мадьяр (венгров), где лежали в основном с ампутированными конечностями, много было безногих. Мы за ними убирали. Однажды я несла по двору госпиталя помои от тарелок, и вдруг слышу из окон подвала: «Барышня, барышня, есть дай!» Я увидела лица двух страшно избитых людей, спустилась в подвал с ведром, и они руками стали хлебать его содержимое. Меня заметил санитар-мадьяр, и когда я вернулась, он стал кричать «партизан!» и толкать меня. Другой, пожилой мадьяр, заступился за меня.
Декабрь и январь были очень морозными, доходило до -30. Нас заставили таскать комья земли, немцы отбойными молотками откалывали глыбы и строили землянки. Мы, девчонки, были одеты кое-как, за пазухой - свёкла и кусок хлеба из горелой пшеницы...
Венгерский солдат и офицер вермахта (на краю) у воронки от авиабомбы в захваченном Старом Осколе. Фото 1942 г.
Во время оккупации мы все ждали, когда придут наши. Все в основном были патриотически настроены. Помню, как я при уборке улиц в городе нарисовала на снегу звезду, а молодой немец закричал на меня, стёр и нарисовал свастику. Когда он отвернулся, я стёрла свастику и опять звезду нарисовала. Он увидел - разозлился, стал хвататься за кобуру, но его остановил старший немец, а меня девчата затолкали, стали ругаться, окружили и увели.
25 января начался бой, продолжавшийся до 5 февраля. Мы с мамой побежали в город, на Демократическую улицу, где жила мамина сестра, тётя Ксения. В её доме был глубокий подвал, где мы и пересидели штурм города. 5 февраля в город вошли сибиряки, многие были обморожены - им пришлось 10 дней лежать в снегу на тридцатиградусном морозе.
После оккупации я пошла в 8 класс школы, а осенью из эвакуации вернулось медучилище, и с сентября 1943 по август 1945 г. я училась там. Закончила фельдшерское отделение. Во время учёбы восстанавливали разрушенный город, ездили в лес на заготовку дров, убирали урожай, жили месяцами летом в степи, где и с питанием были проблемы, не говоря уже о гигиене. Трудно было. И какая радость - 9 мая 1945 года - Победа!!!
Старый Оскол после освобождения
Отец вернулся с тяжелым ранением, у него были перебиты осколками обе руки, они вроде бы нормально срослись, но тяжестей он поднимать не мог, и какое-то время практически никакой ручной работы он также не мог делать. Он упорно их разрабатывал физическими упражнениями, и через год руки у него всё же более-менее восстановились. В 1946 году пришла большая беда - засуха, и в 1947 начался голод. В городе открыли пункты, где раздавали похлёбку. Помню такую картину: мать на спине тащит обессиленного подростка-сына, чтобы он съел суп - выдавали только лично, с собой взять было нельзя...
В 1947 году отца забрали «органы». Когда я пошла к следователю узнать, за что его арестовали, он ответил: «за язык». То есть, сказал что-то не то и не в том обществе. Следователь объяснил, что если я буду чего-то добиваться, куда-то жаловаться, то пойду вслед за ним. В то время я работала в больнице, и вроде бы была на хорошем счету, но меня сразу уволили, как объяснили - по сокращению штатов. Девчонки-медсёстры мне подсказывали, что надо пойти на приём к главврачу... он любит молоденьких девушек... если назначит свидание, то не отказываться - и все проблемы будут решены. Некоторые из девушек, уволенных по сокращению, действительно не только были восстановлены, но и получили места получше. Я, конечно, отказалась. Вскорости выяснилось, что этот главврач даже не имел медицинского образования. Его выгнали, но тем не менее, почему-то назначили то ли завскладом, то ли завмагом где-то на станции...
Вот так и получилось: в 1947 голодном году в семье стало вместо двух - ни одного работающего. Хлеб был по карточкам, но только для тех, кто работал. Мама была готова на любую работу, но её никуда не брали. Мне тоже везде отказывали. Семья «врага народа». Отцу дали 15 лет по статье 58-10 (пропаганда и агитация). В тот год нас выручила коза - хоть и немного от неё молока было, но с голоду уже не помрёшь. Потом, мама покупала на рынке овёс оптом и продавала стаканами. Выгода была даже не в деньгах, а в оставшемся овсе. Мы брали у соседей примитивную самодельную мельницу - на доске прибит кусок дерева с тёркой, сверху - другая тёрка с ручкой. Между ними засыпали зерно и крутили, сыпалось что-то вроде муки, похожее на «геркулес». Этим и выживали. Не сытно было, но и с голоду не опухали, хотя всё время хотелось есть.
Но молодость брала своё. По вечерам пели песни, ходили на танцульки... По весне засеяли огородик - чем вы думаете - картофельными очистками! Целых картофелин для посева не оставалось. И посевы взошли, у нас же чернозём. 1947 год оказался урожайным, к осени стало полегче. Стали продавать хлеб коммерческий, без карточек, но были страшные очереди. Я видела, как в очереди задавили ребёнка на руках у матери.
Осенью я узнала, что был назначен новый начальник Горздрава, и, по слухам - хороший человек. Так получилось, что я попала к нему на приём именно в свой день рождения. Рассказала свою историю, расплакалась, попросила сделать подарок на день рождения - дать хоть какую-нибудь работу. Он отнёсся очень участливо, сказал, что у него есть дочь того же возраста, и даже пару раз назвал меня «дочкой». И сказал, что в городе открывается дом ребёнка, и он готов меня туда взять медсестрой (а я даже работе санитаркой была бы рада). Я, конечно же, согласилась.
Брошенные, голодные дети, подобранные на вокзале, на рынке, на крыльце больницы... На каждую сестру приходилось 20 детей. Они в 2-3 года не могли даже пузырёк с молоком удержать. Все в болячках, тощие, как скелетики. Мы их выхаживали, и через пару-тройку месяцев они буквально оживали. После, когда у меня появились свои дети, то я, пройдя такую школу, уже без особых трудностей и усилий ухаживала за ними.
(продолжение следует)
UPD Продолжение здесь
К оглавлению по Старому Осколу
Публикация этих материалов - это не только мой долг перед мамой и дань её памяти. Я полагаю, что эти воспоминания действительно интересны - и с точки зрения истории Старого Оскола, и как взгляд рядового участника эпохальных событий середины XX века.
Я, конечно, выполнил некоторую редакторскую работу - надо было собрать воедино разрозненные записки, соблюсти хронологию, исключить повторы. Но я ничего от себя не добавлял и сохранял, где возможно, авторский мамин стиль.
В оригинале мамины записки состоят из двух частей, которые она озаглавила «Моя жизнь» и «Медицинские истории» - она более 40 лет работала медсестрой в разных лечебных заведениях Старого Оскола. Но мне пришлось каждую из частей разделить еще на две (а про медицинские истории может статься, что даже и на три) - иначе получились бы совсем уж «лонгриды». Сегодня я публикую первую часть, охватывающую период с начала 1930-х до послевоенных лет.
Вера Андреевна Болдырева (1926 - 2017). Фото 2008 г.
Замыслила описать свою жизнь, но поняла, что мои личные успехи и радости, сомнения и страдания - словом, всё, что со мной случалось в обыденной жизни - на самом деле, интересны только мне. Поэтому пишу о вехах своей жизни, связанных с событиями более или менее значительными, свидетелем которых я была.
Родилась я 22 сентября 1926 года. Городок, в котором я родилась, древний, его ставили как форпост при набегах татар на Русь. Стоит он на меловой горе, рядом река Оскол, и ему 400 лет. Когда делали ремонтные работы в городе, наткнулись на ходы, прорытые в горе - там оружие, щиты, скелеты...
Отец мой, Стрелков Андрей Ефимович, был в своё время «первым парнем» в городе. Симпатичный, обаятельный, остроумный, авантюрного склада. Работал в милиции, вплоть до конца 20-х годов гонялся по лесам с отрядом за бандами, имел наградное оружие. В начале 30-х ушёл на гражданскую службу, работал в потребкооперации. Мама - Клавдия Игнатьевна, урождённая Воробьёва, была на 9 лет моложе его. Красивая, добрая, но не подготовленная к семейной жизни, тем более к рождению ребёнка. Когда я родилась, маме помогали две совсем молодые девушки, можно сказать, подростки - её сестра Нина и сестра отца Оля.
Андрей Ефимович Стрелков (1899 - 1979). Фото начала 1920-х
Помню я себя лет с трёх-четырёх. Был в это время НЭП. Ольга, папина сестра, вышла замуж за булочника, поляка по имени Франц, который по возрасту годился ей в отцы, а сама она была еще совсем девчонкой. Несмотря на такую разницу, они прожили долгую и счастливую жизнь, Франц был добрейшим человеком и самозабвенно любил и жену, и детей... Осталась в памяти печь с ярким огнём и на листах - ароматные булочки. Мама подрабатывала у них, помогала им управляться и меня брала с собой.
В 1932-33 годах был страшный голод, на Украине и в Поволжье. Толпы измождённых, умирающих людей хлынули в наши края. Помню скелетообразную мать с ребёнком, зашедших к нам. Им дали суп, хлеб, всё это было буквально выпито и проглочено - меня это потрясло до ужаса. Ещё помню страшную ночь. Была гроза, ливень, а на улице, почти у нас под окном, убивали человека, за то, что он копал у соседа картошку. Он кричал, мы все плакали. Потом люди говорили, что если б дома был Андрей (мой отец) - а он был в командировке, то он ни за что не допустил бы этого.
Отец часто бывал в разъездах, и однажды ему на Кавказе предложили выгодную работу, он согласился, и через какое-то время мы с мамой переехали к нему. Помню, как где-то в районе Ростова мы пошли на рынок около вокзала и хотели купить молока у какой-то женщины, а она - за лапку оттуда вытащила лягушку! Мы - бегом от неё! Отказывается, на юге так делали для охлаждения молока в жару. Сначала мы какое-то время жили в Лабинске, потом в станице Ахметка, дальше - в горах, в посёлке золотоискателей, на бурной горной речке, где водились красивые форели. Кругом горы, красота необыкновенная...
Вернулись мы оттуда в 1936 году, но не в Старый Оскол, а в городок Данков, под Липецком. Недалеко была станция Лев Толстой, мы побывали там, ходили в музей. Помню, что поразили меня огромные сапоги графа. В Данкове жил мамин брат, дядя Матвей, потом погибший на войне. Там у нас появился патефон. Это было чудесно! Пластинки «Рио-рита», «У самовара я и моя Маша», и другие - эти песни помню до сих пор. Туда приезжал к нам папин брат с другом. Они были на войне в Испании, но об этом открыто говорить было нельзя, Советский Союз помогал республиканцам тайно. Тогда была первая схватка с фашизмом. К нам в страну ввозили испанских детей. Мы носили «испанки» - пилотки с острыми уголками, а впереди кисточка.
В 1937 году мы вернулись в Старый Оскол. Я училась в школе на пятёрки, грамоты целы ещё до сих пор! В то время по радио, а это была такая чёрная тарелка, стали передавать по вечерам классическую музыку. Транслировали из Большого театра оперы. Мы занимали половину дома, а вторую - тётя Оля с дядей Францем. У них было радио, а у нас нет, но перегородка была фанерная, и всё было слышно. Я не засыпала до полуночи и слушала радио. До сих пор знаю, помню и люблю музыку Чайковского, Бизе, Верди, Глинки, Вагнера, Кальмана...
Фотография 1937 или 1938 года, Старый Оскол. Внизу - мама, Вера Стрелкова, ей около 11 лет,
рядом с ней - её мама, моя бабушка Клавдия Игнатьевна (1908 - 1967), вверху бабушкина сестра Александра Игнатьевна.
Отец в те годы говорил, что скоро настанет время - будем дома сидеть и смотреть кино. Как же мы смеялись тогда на его «фантазии»! А уже в 60-е годы телевидение стало обыденным явлением. У нас в семье телевизор появился году в 1970-м. А сейчас я стала свидетелем такого чуда - сидит человек за компьютером и общается со всем миром. От чёрной тарелки до Интернета прошло семь десятков лет. И всё это - в течение одной жизни...
1937-38 - это были страшные годы. «Врагов народа», «вредителей» сажали сотнями. Забирали по ночам, по городу разъезжал «чёрный ворон», это такой закрытый автомобиль. Арестовали и расстреляли моего дядю, маминого брата, Василия Игнатьевича Воробьёва, одного из тех, кто устанавливал советскую власть в Старом Осколе. Архитектора Русинова, который жил на нашей улице, арестовали и расстреляли за «вредительство». Впоследствии, уже будучи взрослыми, мы очень были дружны с его дочерью. Сейчас многие защищают Сталина и говорят, что, мол, репрессировали тех, у кого было «рыльце в пуху». Ладно, дядя был партийным работником, да и архитектор был не последним человеком в городе - хотя где он там мог «навредить»? Но арестовали за «вредительство» и деда моей одноклассницы, старого рабочего, который был механиком на машинно-тракторной станции, он так и сгинул в лагерях, его-то за что? В то, что он якобы вредитель, никто не верил, он был очень приличным человеком, во всей Ямской слободе его знали и уважали, он многим помогал, был мастер на все руки. И такой был не один среди знакомых. Была настоящая атмосфера страха.
В конце 1938 года арестовали сначала дядю Франца, а потом отца, ему вменяли связь с Василием Воробьёвым, а дяде Францу - ни много, ни мало - «связь с мировой буржуазией»! Им повезло - именно тогда сняли Ежова, вместо него пришёл Берия, тогда незаконченные дела закрыли и многих отпустили. Они вернулись в начале 1939 года, с разницей в несколько дней. Но отец потерял хорошую работу, устроился с трудом и на небольшую зарплату - рабочим в городской дом культуры. А над дядей Францем папа так до старости и подтрунивал: ну что, мол, как там поживает мировая буржуазия?
Примерно тогда еще раз приезжал папин брат, тот, который воевал в Испании. Его звали Прокопий, но он зачем-то поменял своё имя на Николай, чему очень радовался. После Испании его наградили орденом Красной Звезды, и в чине капитана он был зачислен в Академию им. Фрунзе. Всё равно родня звала его не иначе как Копик - от Прокопия. Дядя Копик был весельчак, добряк, душа компании. Он пропал без вести под Вязьмой в 1941.
В 1940 году у нас в городе демонстрировали фильмы «Большой вальс», «Сестра его дворецкого», «Петер»... Мы, девчонки, по нескольку раз смотрели любимые фильмы. Кумирами нашими были Любовь Орлова и Марина Ладынина.
15 июня 1941 года я закончила на «отлично» 7 классов - этого было достаточно для поступления в среднее учебное заведение. 22 июня - война... Я поступила в медицинское училище. Зимой 1941-42 немцы уже стояли где-то в 70 км от города. Ранней весной нас мобилизовали рыть окопы и противотанковые рвы. Несколько раз немецкий самолёт нас обстреливал. В июне 1942 я закончила первый курс фельдшерского отделения. В июле немцы прорвали фронт. Сутки бомбили город, вокзал, всё горело. Люди бежали на восток, к Дону, гнали скот. Было жутко. Мы с мамой решили остаться дома, отец был на фронте. На переправе через Дон многие погибли, кто остался жив - вернулись в город.
Во время бомбёжки мы с мамой прятались у соседки в погребе, который был в сарае. Было страшно, сидели в этой яме три семьи, включая пятерых детей. Вдруг - страшный удар! Потом - пулемётные очереди. Погасла коптилка, дети закричали, а мы стали молиться, читали «живые помощи». Когда всё стихло, мы увидели рядом с сараем огромную воронку от бомбы и много пулемётных гильз. Вероятно, немецкий летчик принял бревно, торчащее из крыши сарая под углом вверх, за дуло орудия. Но Господь не допустил нашей гибели...
Пришли немцы, вернее - ворвались на мотоциклах, машинах. Крепкие, здоровые, упитанные, наглые. А по дорогам пыльным (стояла страшная жара - июль) двигались нескончаемые колонны наших измождённых пленных. Когда местные жители пытались им что-то передать, немцы стреляли в воздух и угрожали. В городе повесили нескольких молодых парней, с табличкой на груди: «я партизан». Горели продовольственные склады, в том числе зерновые. Мы подобрали горелой пшеницы и потом пекли лепёшки из неё, они получались горьковатые и невкусные, но хотя бы что-то.
На каждые 10 дворов поставили «полицая»: на рукаве белая повязка и при оружии. Это были русские, из местных. Выгоняли подростков убирать урожай, копать целину. Стоял надсмотрщик, и если что не так - бил кнутом по спинам. Как сейчас помню старика из полицаев - злой был до свирепости, а мы его звали «козликот». Вечерами молодые немцы играли на губных гармошках. Некоторые девчата постарше с ними флиртовали.
В оккупированном Старом Осколе. Фото венгерского оккупанта, 1942.
По ночам прилетали наши «кукурузники» - так звали фанерные самолётики, на которых летали в основном девчата, и сбрасывали бомбы на вокзал. Немцы в Старом Осколе были с июля 42-го по февраль 43-го года. Поздней осенью нас заставили работать в госпитале для мадьяр (венгров), где лежали в основном с ампутированными конечностями, много было безногих. Мы за ними убирали. Однажды я несла по двору госпиталя помои от тарелок, и вдруг слышу из окон подвала: «Барышня, барышня, есть дай!» Я увидела лица двух страшно избитых людей, спустилась в подвал с ведром, и они руками стали хлебать его содержимое. Меня заметил санитар-мадьяр, и когда я вернулась, он стал кричать «партизан!» и толкать меня. Другой, пожилой мадьяр, заступился за меня.
Декабрь и январь были очень морозными, доходило до -30. Нас заставили таскать комья земли, немцы отбойными молотками откалывали глыбы и строили землянки. Мы, девчонки, были одеты кое-как, за пазухой - свёкла и кусок хлеба из горелой пшеницы...
Венгерский солдат и офицер вермахта (на краю) у воронки от авиабомбы в захваченном Старом Осколе. Фото 1942 г.
Во время оккупации мы все ждали, когда придут наши. Все в основном были патриотически настроены. Помню, как я при уборке улиц в городе нарисовала на снегу звезду, а молодой немец закричал на меня, стёр и нарисовал свастику. Когда он отвернулся, я стёрла свастику и опять звезду нарисовала. Он увидел - разозлился, стал хвататься за кобуру, но его остановил старший немец, а меня девчата затолкали, стали ругаться, окружили и увели.
25 января начался бой, продолжавшийся до 5 февраля. Мы с мамой побежали в город, на Демократическую улицу, где жила мамина сестра, тётя Ксения. В её доме был глубокий подвал, где мы и пересидели штурм города. 5 февраля в город вошли сибиряки, многие были обморожены - им пришлось 10 дней лежать в снегу на тридцатиградусном морозе.
После оккупации я пошла в 8 класс школы, а осенью из эвакуации вернулось медучилище, и с сентября 1943 по август 1945 г. я училась там. Закончила фельдшерское отделение. Во время учёбы восстанавливали разрушенный город, ездили в лес на заготовку дров, убирали урожай, жили месяцами летом в степи, где и с питанием были проблемы, не говоря уже о гигиене. Трудно было. И какая радость - 9 мая 1945 года - Победа!!!
Старый Оскол после освобождения
Отец вернулся с тяжелым ранением, у него были перебиты осколками обе руки, они вроде бы нормально срослись, но тяжестей он поднимать не мог, и какое-то время практически никакой ручной работы он также не мог делать. Он упорно их разрабатывал физическими упражнениями, и через год руки у него всё же более-менее восстановились. В 1946 году пришла большая беда - засуха, и в 1947 начался голод. В городе открыли пункты, где раздавали похлёбку. Помню такую картину: мать на спине тащит обессиленного подростка-сына, чтобы он съел суп - выдавали только лично, с собой взять было нельзя...
В 1947 году отца забрали «органы». Когда я пошла к следователю узнать, за что его арестовали, он ответил: «за язык». То есть, сказал что-то не то и не в том обществе. Следователь объяснил, что если я буду чего-то добиваться, куда-то жаловаться, то пойду вслед за ним. В то время я работала в больнице, и вроде бы была на хорошем счету, но меня сразу уволили, как объяснили - по сокращению штатов. Девчонки-медсёстры мне подсказывали, что надо пойти на приём к главврачу... он любит молоденьких девушек... если назначит свидание, то не отказываться - и все проблемы будут решены. Некоторые из девушек, уволенных по сокращению, действительно не только были восстановлены, но и получили места получше. Я, конечно, отказалась. Вскорости выяснилось, что этот главврач даже не имел медицинского образования. Его выгнали, но тем не менее, почему-то назначили то ли завскладом, то ли завмагом где-то на станции...
Вот так и получилось: в 1947 голодном году в семье стало вместо двух - ни одного работающего. Хлеб был по карточкам, но только для тех, кто работал. Мама была готова на любую работу, но её никуда не брали. Мне тоже везде отказывали. Семья «врага народа». Отцу дали 15 лет по статье 58-10 (пропаганда и агитация). В тот год нас выручила коза - хоть и немного от неё молока было, но с голоду уже не помрёшь. Потом, мама покупала на рынке овёс оптом и продавала стаканами. Выгода была даже не в деньгах, а в оставшемся овсе. Мы брали у соседей примитивную самодельную мельницу - на доске прибит кусок дерева с тёркой, сверху - другая тёрка с ручкой. Между ними засыпали зерно и крутили, сыпалось что-то вроде муки, похожее на «геркулес». Этим и выживали. Не сытно было, но и с голоду не опухали, хотя всё время хотелось есть.
Но молодость брала своё. По вечерам пели песни, ходили на танцульки... По весне засеяли огородик - чем вы думаете - картофельными очистками! Целых картофелин для посева не оставалось. И посевы взошли, у нас же чернозём. 1947 год оказался урожайным, к осени стало полегче. Стали продавать хлеб коммерческий, без карточек, но были страшные очереди. Я видела, как в очереди задавили ребёнка на руках у матери.
Осенью я узнала, что был назначен новый начальник Горздрава, и, по слухам - хороший человек. Так получилось, что я попала к нему на приём именно в свой день рождения. Рассказала свою историю, расплакалась, попросила сделать подарок на день рождения - дать хоть какую-нибудь работу. Он отнёсся очень участливо, сказал, что у него есть дочь того же возраста, и даже пару раз назвал меня «дочкой». И сказал, что в городе открывается дом ребёнка, и он готов меня туда взять медсестрой (а я даже работе санитаркой была бы рада). Я, конечно же, согласилась.
Брошенные, голодные дети, подобранные на вокзале, на рынке, на крыльце больницы... На каждую сестру приходилось 20 детей. Они в 2-3 года не могли даже пузырёк с молоком удержать. Все в болячках, тощие, как скелетики. Мы их выхаживали, и через пару-тройку месяцев они буквально оживали. После, когда у меня появились свои дети, то я, пройдя такую школу, уже без особых трудностей и усилий ухаживала за ними.
(продолжение следует)
UPD Продолжение здесь
К оглавлению по Старому Осколу