Я умру за вождя и отечество
Давно не писал рецензий на книги, но тут особый случай - один из френдов опубликовал на Литресе военный роман, и какой!
"Я умру за вождя и отечество" роман не столько о военных приключениях, хотя у автора отличный литературный слог и читается он очень легко. Но в первую очередь, это попытка осознать причины, по которым одна из самых цивилизованных наций Европы устроила величайшую бойню в мировой истории. Как простые люди, не исчадия ада, не маньяки и не черти с рогами, а самые обычные люди с обычной человеческой моралью и совестью, превратились в безжалостную волчью стаю, что было у них в головах и что с ними стало.
Главный герой, Пауль Блау - мальчишка с берлинских улиц, которому довелось жить в сложные для своей страны времена. Проигравшая первую мировую войну страна, униженная, обложенная непосильной данью, находящаяся в разрухе, мучительно ищущая пути выхода из нее и ответы на безумно сложные вопросы "Кто виноват?" и "Что делать?". И тут приходят к власти люди, которые дают на эти вопросы простые и всем понятные ответы - что во всем якобы виноваты предавшие страну и нацию евреи, а чтобы вернуть и хорошую жизнь, и былое величие, нужно сплотиться вокруг вождя и разгромить врагов, сначала внутренних, а затем и внешних.
И это не простые слова, жизнь на глазах налаживается и становится лучше, в стране железной рукой наводят порядок, а то что при этом прав и свобод становится меньше и меньше кажется не такой уж и большой ценой за грядущее величие страны и нации. Тем более что всё это только во благо людям. Вот уже и старший брат, всю жизнь ютившийся с семьей по съемным квартирам, переезжает в большую новую квартиру, уже обставленную мебелью, из которой всего-то нужно выкинуть книги на иврите, принадлежавшие бывшим владельцам...
Германия 30-х годов описывается в книге очень выпукло, это нисколько не похоже на декорации, автору отлично удалось передать "дух времени" и людей которым довелось жить в эту эпоху.
Пауль вырастает, становится солдатом, проходит французскую кампанию и заканчивает офицерские курсы. Он офицер с боевым опытом, и кажется, что он уже всё знает о войне. Дочь старшего брата уговаривает его прийти в школу, провести одноклассникам своего рода "урок мужества".
[Spoiler (click to open)]
* * *
"- Герр лейтенант… А война… Ну, какая она? - Пискнул гитлерюнге.
К своему визиту Пауль сочинил несколько забавных и поучительных историй, объединяет которые лишь полная оторванность от жизни. А вы чего ждали? Что, скажите на милость, можно рассказать о настоящей войне детям? Что может быть хуже и гаже, чем говорить детям правду о войне? Наверное, только лгать о ней. И вот сейчас, глядя в эти серьезные обожающие глаза, Пауль понял, что не унизится сам и не унизит детей придурковатыми бреднями.
- Война… Ну… - Все взгляды устремлены на него. Хотел было вытащить папиросы, но припомнил, что недавно фюрер своим приказом запретил курение в школах. Гайки, в закручивание которых никто не верил, пришли‑таки в движение. Кстати, в автобусах теперь тоже курить нельзя.
- На войне, ребята, веселого мало. Это тяжелый труд и лишения. Это опасность, боль и страх. Совсем не похоже на кино. Какой нормальный человек захочет идти на войну?
Пауль мрачно покачал головой. Дети смотрят, затаив дыхание. У многих мальчишек в глазах смешанное с неверием разочарование. Не такое они желали услышать.
- Нет, никто на войну идти не захочет. - Резко, с нажимом повторил Пауль. - А кто захочет, того надо сдать в психушку, чтоб дурь из головы выколотили. Но что миру наши желания? Желаний у любой обезьяны хоть отбавляй. Настоящий мужчина умеет брать на себя ответственность. Мы живем в огромной и великой стране. Живем богато и счастливо. Думаем, будто так оно и должно быть и так будет всегда. Но будет ли? Вам‑то невдомек, а я помню времена, когда на ужин была лишь капуста. И это было очень хорошо, потому что у многих и ее не было. Люди жили в нищете, забитые, ограбленные и униженные. А почему? Потому что однажды они не захотели идти на войну. И война сама пришла к ним. Отобрала нормальную жизнь, обложила репарациями, вдавила в грязь и презрительно плюнула на согбенные в бессилии плечи. И лишь оттого, что фюрер вернул Германии ее гордость и силу, мы живем сегодня в богатой и сытой стране. И вот снова война стучится к нам в двери. Ее несут те, кто зеленеет от зависти, видя наши успехи и наше богатство. Они снова идут войной. Обезьяна скажет: «я не хочу» и спрячется под кроватью, чтобы на нее снова плевали в презрении. А настоящий мужчина, хоть и будет бояться, встанет грудью на защиту Отечества. Чтобы за его спиной женщины и девочки, дети и старики жили счастливой сытой жизнью, не боясь, что придет чужеземная сволочь с винтовкой и унизит, нагло смеясь над их бессилием. Не потому мужчина идет на войну, что хочет воевать - такого отморозка надо изолировать от мира. Мужчина идет на войну, потому что за его спиной взывает о защите великая страна, и закрыть ее своими плечами - его священный долг. Долг, ради которого не страшны ни лишения, ни опасности, ни сама смерть".
* * *
Но настоящая война Пауля еще только ожидает. Впрочем начинается она точно так же как и предыдущие, и поначалу кажется, будто она через несколько недель закончится новой победой. Но чем дальше, тем она становится тяжелее. Тяготы, лишения и опасности войны действительно не страшат молодого офицера Вермахта. Но впервые он получает приказ о расстреле пленных, и хотя к счастью обстоятельства позволяют не выполнять его, впервые ему приходится переосмысливать личные представления о чести и совести. Тем, кто уже лишены этих "химер" благодаря пропаганде, намного проще. Девиз войск СС - "Моя честь зовется верность", эти, на первый взгляд красивые слова означает то, что мораль, честь, совесть у них заменены одной единственной безоглядной верностью Фюреру, верой в его непогрешимость, готовностью исполнять любые его приказы. Пауль не эсесовец, он офицер Верхмата и честь и совесть для него не пустые звуки. Но что делать, если придется выбирать между ними и Долгом перед страной, перед обязанностью выполнить приказ командования, перед своими солдатами, жизни которых ему доверены?
Под Москвой Пауль чудом остался жив, потеряв командира и больше половины своей роты, командование над которой перешло к нему. Посмотрев на врага вблизи и в глаза смерти, он задумывается, а так ли права пропаганда, присваивавшая особую моральную правоту в этой войне Германии. И, как хороший солдат, приходит к выводу, что когда война идёт, вся демагогия о моральной правоте ровным счетом ничего не значит. Важно только то, кто в этой войне победит.
* * *
"- А учитель в школе говорит, все русские как один злобные черти. И ни на какое добро вообще не способны из‑за своей неполноценности. - Наябедничала, наконец, племянница.
- И много твой учитель русских видел?
Малявка красноречиво надулась.
- Ты, Ильзе, учись и своей головой думать, а не только учителей слушать да газеты читать. - Пауль неожиданно ощутил себя недовымершим бронтозавром. Ходит, переваливаясь, а во все стороны песок сыплется вперемешку с умудренностью. - Русские - они тоже живые. И кровь у них красная, и плачут, когда больно. Совсем как люди. Некоторые даже стихи пишут.
Кажется, последний факт племянницу окончательно добил.
- В самом деле, что ли, стихи пишут?
- Ага. Своими глазами видел. - Кисло подтвердил Пауль. - Мы под Москвой русскую снайпершу убили. У нее в планшете тетрадка. А в ней стихи. Представляешь? Самая обычная девчонка. Сидела вечерами при свете лампы, писала стихи. Может, даже про любовь.
В памяти всплыли исписанные мелким корявым почерком желтые листки. Безымянная снайперша уже никогда не напишет ни одного стихотворения.
- И что, хорошие стихи? - Недоверчиво уточнила Ильзе.
- Да нет. Корявенькие. - Припомнил Пауль рецензию Ольги.
Ильзе наградила родственника насупленным взглядом.
- Вот и сидела бы дома, вирши сочиняла. Чего она воевать поперлась?
- Чего поперлась воевать? Черт их знает, за что эти русские воюют. Наверное, за свою страну. Не верю, что комиссаром можно так запугать человека, что он пойдет на столь чудовищные лишения.
- Это мы воюем за свою страну. За фюрера и отечество. А они - красная угроза для всей Европы. И сами на нас напасть хотели. - Напомнила Ильзе.
- Ну да, ну да. - Не стал спорить Пауль. Правда, вот какая закавыка: хотели русские на них напасть или не хотели, но напал‑то в итоге Рейх. Раньше казалось, будто все это должно давать какую‑то особую моральную правоту. Дескать, раз русские хотели напасть, то так им и надо. А если не хотели напасть - страшно представить, до чего можно додуматься. Но - нет. Ровным счетом вся эта демагогия уже ничего не значит. Где‑то далеко на востоке грохочет война и дело Пауля - сражаться так, чтобы война и осталась там, на востоке.
Чтобы граница, что отделила линиями фронтов войну от танцующих девушек и гуляющих по паркам детей осталась «где‑то там». Чтобы вечно шумные улицы Берлина и сонный провинциальный Оппельн были так далеко от войны, что в само ее существование не поверишь, пока сам не увидишь. И чтобы тех, кто увидел, было как можно меньше".
* * *
Но и эта итерация войны для Пауля оказалась не окончательной. Где-то под Ржевом его взвод направляют на борьбу с партизанами. Партизанская борьба опирается на поддержку местного населения, которое снабжает партизан продуктами. выбить партизан из лесов невозможно, но можно запугать местных, чтобы прекратить их снабжение.
* * *
Пауль уселся на бронированный борт Ханомага. Солдаты стучат прикладами в двери, выволакивают людей на улицу. Тех, кто недостаточно быстро перебирает ногами, гонят пинками. Аборигены, в большинстве своем, сносят побои с молчаливым равнодушием. Тупая, нерассуждающая покорность. Именно такими их и изображает пропаганда: бессловесные, забитые, послушные. Готовые повиноваться силе и твердой руке арийца, что самой судьбой предназначен стоять над расово‑неполноценным сбродом, управляя им - к его же собственной пользе. Немцы уедут, а эти люди, наплевав на голод, понесут последние припасы в лес. Потому что изображать покорность и покориться - совсем не одно и то же. Наверное, если смотреть откуда‑нибудь со стороны, отчаянное, безразличное к собственной жизни сопротивление вызовет уважение или даже восхищение. Пауль, впрочем, смотрит не со стороны. И те крохи симпатий, что вызывали раньше забавные мужички с латаных пиджаках и фрау с завязанными под подбородками платками, давно испарились. Осталась лишь тяжелая, угрюмая злоба к тем, кто готов отдать последнюю краюху хлеба убийцам твоих товарищей. Что же, и от нас пощады не ждите.
Людей согнали в одну кучу. Над перегороженной бронетранспортером улицей повисла угрюмая тишина. Пауль, привстав зачем‑то с уютного борта, поднял руку с указательным пальцем - для наглядности нехитрой арифметики.
- Один немец - десять русский! - И, покончив с разъяснительной работой, коротко махнул ждущему команды Гюнтеру. - Огонь.
Грохот пулеметной очереди. Толпа шарахается прочь. Попавшие под свинцовую плеть валятся в жидкую грязь. МГ‑42 бьет в спины. Покрытая кровавыми разводами грязь. Разбросанные тела. Некоторые шевелятся и пытаются ползти. Другие лежат неподвижно. Женщина в белом платке пытается закрыть собой мелкого мальчишку, но валится с простреленной головой. Невидящие глаза смотрят в серое небо. Наверное, пытается вызнать у Бога, как он такое мог допустить. Толку‑то. Он не ответит. Ребенок лежит рядом в кровавой луже. Вокруг разбросаны другие. Мальчишки, мужчины и старики. Девочки, женщины, старухи. Скверная ветхая одежда покрыта темно‑алыми пятнами. Кое‑где валяются оторванные конечности.
Пулемет замолк. Уши забиты противным звоном. Но лучше уж так, чем слушать хрипы и стоны умирающих. Пауль спустился с «Ханомага». Пистолет привычно лег в ладонь. Он уже добивал расстрелянных. Чаще всего - чтобы оборвать ненужные мучения. А сейчас? Зачем он сейчас идет с «Вальтером» к пытающимся ползти прочь людям? Милосердие? Сострадание? Или ему просто нравится убивать?
* * *
Мучающая солдат и себя совесть успокаивается тем, что ответственность перелагается на отдавшего приказ. Ответственность солдата - на младшего офицера. Ответственность офицера - на старшего командира. И так далее, вплоть до самого Фюрера. Так себе обоснование, но другого нет.
* * *
- Герр обер‑лейтенант…
Пауль раздраженно махнул рукой. Кляйн молча закурил. Ни раньше, ни позже его принесло.
- Герр обер‑лейтенант, разрешите вопрос?
- Да не тянись ты, не на плацу. Что у тебя?
- Герр обер‑лейтенант, во что мы все превратились? - Тихо спросил Фридрих.
Славно, что сейчас ночь. По крайней мере, хочется верить, Кляйн не видит, как перекосило Пауля.
- «Мы»? Какие еще «мы»? Тебе был отдан приказ, и ты его исполнил.
- Мог не исполнять.
- Мог. - Согласился Пауль. - Но что такое солдат, не исполняющий приказ? Не просто преступник. Предатель и дезертир, предпочитающий бросить своих товарищей один на один с их долгом. По душе тебе такая метаморфоза? Успокоит совесть?
Кляйн замолк. Слышно, как потрескивает от мерных частых затяжек сигарета.
- Думаю, что не успокоит. Стало быть, превратились не эти твои абстрактные «мы», а вполне конкретный я. Я отдавал приказ, который ты не мог не выполнить. Значит, мне за это превращение и отвечать… - Пауль бросил ироничный взгляд на небо. Там, наверху, отвечать не перед кем. Тучки не в претензии. Бриге разъяснительной работой остался доволен. Фюрер далеко, да и ни одного его приказа этим утром они не нарушили. По всему выходит, отвечать за ту деревню не перед кем. Ну да не в том дело.
- Ты, конечно, в знак протеста и впрямь можешь попытаться дезертировать, но совести твоей от того станет лишь паршивее. Да и куда сбегать‑то? К русским, что ли? Из того дерьма, в котором мы варимся, выход только на тот свет.
- Именно так, герр обер‑лейтенант. - Кисло согласился Фридрих. - Простите. Спасибо.
* * *
Насколько сильно отличается Пауль, рассказывавший детям в школе о войне во Франции, от Пауля, второй год воюющего в России, становится видно, когда во время отпуска навещает семью старшего брата и тот ему сообщает, что собирается отправиться на фронт добровольцем. Вместо рассуждений о долге и о "идущем на войне мужчине" он чуть не калечит брата, чтобы выбить из него дурь.
* * *
"- Я собираюсь записаться добровольцем на фронт.
В уютной гостиной повисла глухая тишина. Пауль, как раз поднесший к губам чашку с кофе, превратился в соляной столп. По нервам словно просквозило электрическим током. Только и остается смотреть на брата неверящим взглядом. Рудольф спокоен и собран. Никакой тебе патетики или напыщенности. Рядом в глубоком кресле сидит Марта. В последний раз он видел невестку еще до войны, и смотрела она на него, как на забредшего на кухню таракана. Сейчас же в больших серых глазах тихая волчья тоска. Плечи опущены, а в обращенном на Пауля взгляде - немая надежда. Робкая, тихая, задавленная грузом обреченности.
- Ну и какая муха тебя укусила? - Угрюмо поинтересовался герр обер‑лейтенант, смерив Рудольфа колючим взглядом. Ни дать, ни взять - умудренный ветеран рядом с мальчишкой, чья голова забита героизмом и подвигами.
Это, все, правда, одна только видимость. В реальности в душе Пауля звенит самая настоящая паника. Рудольф - на фронт? Этот лощеный пижон с набором умений кабинетного клерка? Были времена, брат от безысходности подрабатывал грузчиком в магазине. Вспоминает те времена с содроганием. И представить вот это холеное недоразумение в окопе… Впрочем, черт с ним. Грязь да вши еще никого не угробили. А вот русские малявке Ильзе и красавице Марте вместо отца и мужа могут отправить шматок хорошо отбитого сала. Война - это та еще лотерея. Можно вернуться одним куском. А можно - несколькими. Можно вернуться зрячим, но и это везение выпадает не всем.
Или каждую ночь просыпаться, тяжело дыша. Потому что в лицо тебе опять воет от боли полуслепая старуха, а палец нажимает на курок. Представить, что у Ильзе вместо нормального отца в квартире заведется такой вот обрубок с отбитой душой и в инвалидной коляске? Или никакого обрубка уже не будет. Придет похоронка с красивой и скорбной фотографией на обложке. И стихотворение красивое приписано. Или просто заметочка, каким замечательным и отважным героем был Рудольф Блау.
- Послушай, я вовсе не из придури туда хочу отправиться. - Извиняющимся голосом ответил брат. - Понятно же, что дела на фронте идут тяжко. Разве это не ужасно? Какие‑то чужие люди сражаются черт знает где с красной угрозой, защищают в том числе и мою дочь. А я сижу в тылу, жру обеды в офисе. Если каждый немец так будет в сытой безопасности отсиживаться - как войну выиграть? Я, честно говоря, ожидал от тебя поддержки, а не скепсиса. Разве не должны мы…
- Кто тебе этой дурью башку прополоскал?
Рудольф в ответ обиженно моргает. А в глазах Марты полумертвый страх сменяется отчаянной надеждой.
- Ты себе войну по кино, что ли, представляешь? Нечего тебе там делать. Сиди в тылу, жри молотый кофе и воспитывай дочь. Ей отец нужен, а не инвалид с отбитыми мозгами. А хочешь армии помочь - пореже на работе баклуши бей, и весь Вермахт будет тебе за то признателен до гроба. Нам на фронте крепкий тыл понужнее очкастого умника с нежными ручками. Понял?
Пауль, конечно, изрядно перегнул палку. Но сдерживать рвущиеся из груди эмоции все сложнее. А ведь мозги Рудольфу надо вправить так, чтоб хватило до следующего приезда в Берлин. Так что лучше уж побольше грубости. Не то, чего доброго, слабого внушения хватит на неделю‑другую, а потом опять на войну засобирается. А вместо Пауля рядом будет та самая малявка Ильзе. Уставится на папашу с немым восторгом в глазах: как же, герой‑доброволец! И пиши пропало.
Рудольф поджал губы и подчеркнуто отточенным жестом поставил чашку на грустно тренькнувшее блюдце.
- Пауль, я, конечно, ценю твое участие, но решение я принял. Так что ты, пожалуйста, воздержись от оскорблений в мой адрес, да еще и в моем же доме. Я был бы признателен за некоторое уважение в адрес непростого решения.
В глазах у Марты стоят слезы? Нет, ни самой крохотной капельки. Но помертвевший взгляд все равно обжег Пауля, будто средневековая раскаленная кочерга. Она, конечно, хорошо знает мужа. Ничуть не хуже Пауля помнит фантастическое упрямство Рудольфа. Понимает, что с выбранного пути его не своротить.
- Ты, Марта, не волнуйся. Она на фронт только через мой труп попадет. Увечных медкомиссия все равно не принимает, а гипс на левой руке ему не сильно повредит.
- По‑моему, твои шутки выходят за рамки…
Дослушивать нет никакого смысла. Пауль неспешно поднялся на ноги. Рудольф смотрит из глубокого кресла. На мягком лице брата явно проступила нерешительность, за которой прячется что‑то испуганное. Ну да, от его взгляда в последнее время и более крепкие нервами люди теряются. Даже когда он ничего такого против них и выказать не пытается. А сейчас у Пауля наверняка не физиономия, а злющая харя с волчьим взглядом.
Выдернуть Рудольфа из кресла труда не составило. Просто схватить за шиворот и рывком поставить на ноги. Тот пытается сопротивляться. Даже оттолкнуть попробовал. Ох уж эти гражданские с их ухватками…
Звон разбитой посуды. Чашки и кофейник упали на видавший виды паркет: подбив ногу в домашнем тапке подсечкой, Пауль что есть сил дернул брата вперед. Лицо не ожидавшего ничего подобного Рудольфа с противным хрустом ударило о дубовую столешницу. Вот черт, как бы нос ему не… А, впрочем, какая разница. Теперь нужно нащупать левую руку. А вот и она. Перехватив поудобнее судорожно дергающуюся вялую лапку, Пауль как раз изготовился хорошенько надавить. Может, коленом себе подсобить? Тогда его лучше перетащить на пол. Кость - не веточка, так просто не сломаешь, а простой вывих за полчаса вправят.
- Пауль! Пауль!!! - Марта вцепилась в его запястье. На красивом лице - маска ужаса, зрачки расширились так, что не сразу разглядишь радужку. - Все хорошо. Пожалуйста, успокойся. Давай… Просто успокоимся, да? Все хорошо…
Рудольф вяло барахтается, придавленный к столешнице железным захватом. На мореном дубе ясно виден кровавый развод. Приложил сильнее, чем надо. Вокруг жуткий тарарам: осколки посуды, по паркету расплываются черные кляксы разлитого кофе.
- Я… Простите. - Хрипло пробормотал Пауль. Накативший ужас медленно разжимает когти. И, хотя желание оградить брата от войны, на которую он пытается укатить, никуда не делось… Разве таким методом несчастному дураку что‑то объяснишь? Разве его так остановишь?
Пальцы медленно разжались. Рудольф хрипло дышит, но двигаться не торопится.
- Я, наверное, пойду. Простите… - Скомканно пробормотал Пауль. Марта проводила испуганным взглядом, но провожать не пытается. Рудольф - тем более. В прихожей темно, но пытаться нашарить выключатель не стал. Быстро сунул ноги в сапоги. Шинель, правда, нащупал не сразу. Ага, вот и она. За спиной - лихорадочный, полуистерический шепот Марты.
«Пожалуйста, пожалуйста, Рудольф. Я не хочу, чтобы ты тоже стал таким. Господи, пощади меня и Ильзе…»"
* * *
Наверное только в этот момент Пауль понимает, что такое настоящая война и что она делает с людьми:
* * *
«Я не хочу, чтобы ты тоже стал таким». Отчаянный шепот Марты ударил страшнее любого кнута. И дело совсем не в том, что слова эти обидны - вот еще чепуха. Штука в том, что Пауль и сам не хочет быть таким. Разве это будущее он сочинял себе в детских мечтах? Разве о том грезил, чтобы, оказавшись черт знает где в далекой стране, нести там ужас и боль? И пусть фюрер сколько угодно пытается снять с души Пауля этот страшный камень. Объясняет, что страшные дела имеют высшую цель - благополучие и безопасность Германии. И что цель эта оправдает и не такое. Наверное, он даже прав. Но правота эта совсем не делает легче камень, что расплющил воющую от горечи душу. И те, ради кого все это было, в ужасе смотрят на самого Пауля. И перепуганная женщина лихорадочно шепчет мужу: «я не хочу, чтобы ты тоже стал таким». Как же жить, если те, ради кого ты готов был отдать жизнь на полях сражений, смотрят на тебя же с ужасом в глазах?»
* * *
Попытка поставить свою страну и ее интересы выше личной морали и совести привела к тому, что вместо ожидаемого рая немцы создали для себя и для других филиал ада на земле. И те, кто дожили до искупления своих грехов наверное позавидовали тем, то пал в боях, не увидев падения Третьего Рейха.
Роман можно поставить на полку рядом со знаменитым антивоенным "На западном фронте без перемен" Эриха Марии Ремарка. Судьба его Пауля Боймера очень перекликается с судьбой Пауля Блау, и две книги смотрелись бы органично дополняя друг друга. Еще год назад на этом можно было бы смело завершить рецензию, закончив её какой-нибудь сентенцией о справедливости наказания Германии за совершенные ею преступления.
Но тут началась новая война и страшно подумать, что она сделает с людьми, если им тоже придется балансировать между долгом, честью и совестью, между необходимостью отказаться от совестливых рефлексий ради того, чтобы выполнить приказ, выжить, любой ценой победить и вернуться домой, чтобы увидеть как радость встречи сменяется ужасом в глазах родных и близких. Совесть и мораль мешают выживанию на войне, но позволяют пережившим ее не делать того, что морально искалечит их на всю оставшуюся жизнь. Лишь бы Отечество не оказалось über alles и не потребовало отказаться от них.