Тот город
h_lee, задавшему когда-то вопрос
Конечно же, я помню его совсем другим: мне это тем проще, что я, блудный его уроженец, не следил за подробностями поздних изменений и наблюдал их наездами - точнее, налетами.
Нет уже многих названий, они были изменены, вытравлены: некоторые намеренно - в период дрязг, некоторые, наверное - по инерции, заодно. Дом, в который меня принесли, новорожденного, стоял по улице 1-й Южной - сразу за такой же четырехподъездной пятиэтажкой, вмещавшей в себя по всему цоколю универмаг «Космос» - его название, сложенное из больших букв, красовалось над плоской кровлей здания, обращенного фасадом к широкому Московскому проспекту. «Космос» был местным ориентиром, известным всякому, дом наш, например, так и назывался в обиходе - за «Космосом». А лет через десять, получив новое жилье, мы переехали на улицу, носившую до того времени имя Завокзальная, и не простая, а 14-я - где то между нами и Сабунчинским вокзалом были зажаты тринадцать ее сестер; тогда же ее крестным отцом стал таинственный Левандовский. Сейчас ни Южные, ни Завокзальные улицы, ни улица Левандовского больше не называются так, они получили имена иных людей. Едва ли не в этом году пропало слово «Космос» - сам универмаг с душными свертками материи на прилавках не существует уже давно.
Напротив «Космоса», по другую сторону проспекта находился дом культуры железнодорожников, в просторечии - ДК: серое внушительное здание с похожими на слоновьи ноги колоннами, подпиравшими портал у входа. Чтобы попасть внутрь, приходилось с усилием толкать и тянуть тяжелые дубовые двери с массивными ручками. Внутри был холл с парадной мраморной лестницей, по которой требовалось подняться в фойе - там, во втором этаже находились двери в зрительный зал, задергивавшиеся после начала сеанса бархатными шторами, в чьих неповоротливых складках путались опоздавшие. И в холле, и в фойе, и в зале пахло старым деревом и немного - пылью; покатый пол в зале скрипел под ногами, часть мест позади была выгорожена темным полированным барьером - посидеть за ним было детской мечтой: бытовало мнение, что там могут находиться либо взрослые, либо хулиганы.
Наша квартира находилась в пятом этаже, из окна в узком торце здания был виден дом через улицу, и похожие на бельевые веревки провода высоковольтной линии, натянутые между двумя ажурными металлическими опорами (на этих проводах повис однажды наш улетевший с балкона длинный коврик-дорожка), и квадратная башня над крышами - позже я узнал, что стиль ее называется «псевдоготикой». Высунувшись из окна - кто бы мне это разрешил? - и повернув голову влево, вечером можно было увидеть в просвете между зданиями подмигивавший огонек - дальний маяк.
И дом через улицу, и примыкавший к нему перпендикулярный собрат имели нежилые нижние этажи - в первом, смутно помнится (тут я могу ошибаться) поначалу располагалась какая-то контора, уступившая после место гастроному, во втором - аптека. Витрины гастронома ежегодно в декабре разрисовывались новогодними картинами - сначала зарождались контуры, потом люди внутри неторопливо раскрашивали стекла валиками и кистями. Как-то раз оформители появились в витринах в неурочное время - посреди года. Они принялись водружать внутри красочные рельефные панно, изображавшими все, что так или иначе связано с продовольствием. Мне очень понравилось одно из них - в округлом картуше, словно в оконце, виднелось синее звездное небо, на фоне которого красовалась мельница. Впереди было несколько толстых золотых колосьев. Я подолгу рассматривал эту ночную мельницу - она казалась мне таинственной, завораживала.
Однажды на квадратной башне началась суета. На ее уступе стали сновать человечки, которые долго монтировали непонятные конструкции. Результатом их трудов стали ряды высоченных ящиков со стеклянными внешними стенками, смотревшие во все четыре стороны. В один из дней ящики вспыхнули электричеством - внутри них были наборы ламп, слагавшихся в цифры: ящики оказались световыми табло, показывавшими время и температуру уличного воздуха. Табло побыли достопримечательностью, на которую глазела вся округа, потом стали привычными. По этим цифрам я выучил 24-часовую шкалу, отсчитывая шепотом числа после двенадцати. Табло-термометр имело особенность: оно ни разу не показало сорок градусов по Цельсию - темнело, гасло в жару. Ходили упорные слухи - сорокаградусный жар требовал от властей послаблений населению, вплоть до освобождения от работы и отмены занятий в школах; чтобы не допускать праздности, те, кому положено, и скрывали, якобы, истинную официальную температуру.
Солнечная топка начинала набирать полную силу уже в конце мая; в июне солнце становилось злым, жгло город и вгоняло лучи в море - невидимые водяные пары тяжело набухали, ползли вглубь берега, принося с собою липкую духоту, оседали варовой влагой на коже. В часы стоячки, когда, изнемогая от зноя, сдавался даже неизбывный бакинский ветер, воздух становился неподвижным, не помогали ни распахнутые настежь окна и двери, ни вязнувшие лопасти вентиляторов. Детвора находила спасение первой: по всему городу - в дворовых пожарных бассейнах, в фонтанных чашах на площадях - коричневые юнцы волновали зеленую воду, асфальт вокруг был залит подсыхавшими на глазах лужами. Горожане постарше спешили к павильонам с газировкой, сыпали медяки в постоянно мокрые металлические поддоны, ждали нетерпеливо: неторопливая продавщица устанавливала перевернутый стакан на плоскошляпый хромированный грибок, поворачивала его - внутри, под стеклянным колпаком на секунду возникал прозрачный водяной ежик, бил струями-иглами в бока стакана, проливался все в тот же поддон. После в стакан, подставленный под длинную мензуру, падала толстая нить сиропа, и туда же обрушивалась шумная струя газированной воды, выпускавшейся на волю маленьким блестящим штурвалом. Самая сладкая и вкусная была вода «двойная» - с двумя порциями сиропа в стакане; некоторые утверждали в кругу друзей, будто им довелось попробовать воды «тройной» - их слушали, изумлялись, но не верили.
Кроме павильонов с водой, противостоять жаре помогали уличные сундучки, охранявшиеся строгими стражами. Стражи ждали все тех же монеток, но никелевых - тогда они отворяли тяжелую крышку, опускали руку в темное нутро, струившее холодный дымный пар, и доставали из недр свертки в хрусткой бумаге с блеклым узором - мороженое. Те, кому повезло, заставали момент, когда мороженое попадало в лари в самом начале дня - его привозили в картонных коробках, отдельно выкладывали брусья сухого льда; продавцы рвали картон, набивали свои сундуки мороженым - плотно, брикет к брикету, ряд за рядом. Рубили лед на глыбы поменьше, пересыпали им холодное сладкое сокровище, строго покрикивая на собравшуюся к тому времени толпу и отгоняя мальчишек. Неспешно закончив приготовления, снисходительно позволяли подобрать мелкие ледяные осколки, упавшие на землю - это было их подарком: каждый кусочек сухого льда, стремительно уменьшаясь, жег ладони и пальцы, а, уложенный на медный пятак, принимался дрожать и подпрыгивать, тонко звеня, словно напевая - заглушал его лишь крик первого счастливца:
- Мне - фруктовое, в стаканчике!..
Но в любую жару, в самый палящий зной, когда размягчался асфальт и с краев крыш, медленно растягиваясь, свисали нити черного кровельного кира, в тени под деревьями или в крохотных помещениях не пустовали столики, и приветливые чайханщики разносили сидевшим мужчинам чайники, плошки с мелко колотым жестким сахаром и блюдца с похожими на толстые песочные часы стаканчиками - армудами. Мужчины медленно пили терпкий горячий чай, вели степенные беседы, покачивая головами, изредка помещали на язык кусочки сахара - здесь их не беспокоили ни суетные проблемы, ни солнце, ни шум автомобилей, ни крики «Домооой!..», которыми с балконов женщины зазывали обедать своих игравших во дворах детей.
Продолжение может последовать…