Корабль-храм
...Большое спасибо, великодушный meneer: пожертвованный вами стаканчик для меня весьма кстати. С тех пор, как меня одолела немочь, я могу лишь уповать на чужую доброту, хотя на моем собственном жизненном пути хватило зла. Но, пусть в кармане моем дыра, я не люблю оставаться в долгу. Взамен монетки, которую вы на меня потратили, я могу рассказать свою историю. В таком местечке, как здесь, почти любой готов побыть слушателем, и вы ведь не исключение, не так ли? А ежели затем вам покажется, что душа моя черна, то потому я и предпочитаю делиться с чужаками - вы продолжите своё путешествие, и из сердца вон. Надеюсь только, что горло мое пересохнет до того, как я изложу самое непотребство, и вы поможете его смочить прежде, чем осудите меня. А, может, и не сочтете меня дурным - сиё узнаем вскоре.
Я мореман с младых ногтей, начинал юнгой и привык к палубе под пятками лучше, чем к какой-нибудь мостовой или, скажем, сухопутной колее. Всего под парусом я провёл больше времени, чем под потолком любой береговой постройки, включая те, где я вынужден ютиться сейчас, точно развалина на кладбище кораблей. Я ходил по морям в составе разных команд, и менял их не потому, что меня гнали за провинности. Дважды корабли со мной разбивались в щепы о рифы, а один сгорел от чьей-то неосторожности с огнём - вы и не представляете, meneer, как нелеп и ужасен пожар, со всех сторон окружённый водой! Случалось и то, что владелец разорялся и терял свою собственность - жизнь ведь изменчива, согласны? А как-то владетель мирно скончался, и корабль был продан - разумеется, без команды.
Но речь не о том, не буду пустословить. Предпоследним кораблём, по чьим вантам я карабкался, был клипер. Мы дошли на нем до Кантона - ах, meneer, он нёсся туда под полными парусами, светлый и быстрый, как ангел! Там мы вошли в порт и получили отдых от качки, но не от работы. Мы избавили трюмы от груза, это были ящики с опиумными шарами, а потом капитан с помощниками побывали на местной ярмарке, и на клипер стал поступать чай - хороший в промасленных и залитых воском мешках, самый лучший - в освинцованных коробах. Мы работали споро, понимая, как ценен груз и как дорого время, необходимое для доставки. Я не отлынивал, трудился, как все. В результате мы подняли якоря и начали обратный рейс, а через неделю я почувствовал недомогание, но решил, что переутомился. Однако вскоре мне стало столь плохо, что это заметили другие. Корабельный лекарь осмотрел меня, но сперва не сказал ничего определенного, а когда поднялся жар, и меня замучили жажда и ломота, изрёк: «Лихорадка».
Капитан, которому доложили о моем приговоре, помрачнел - во всяком случае, он был уже мрачен, когда я его увидел, пришедшего и вставшего поодаль. Его можно понять: всякая хворь опасна, а та, что зародилась в чужой жаркой стране, может быть просто убийственной. Он строго спросил, не посещал ли я кантонского борделя. Я богом поклялся, что нет - по причине не благих побуждений, а всего лишь из-за корабельных забот.
- Ты не должен оставаться с нами, так как можешь распространить поветрие, - принял решение капитан. - На корабле для тебя не сыскать уединения. Для общего блага тебя бы проводить за борт, но мы все христиане, и без того отягощенные грехами; не будем усугублять их груз. Высадим тебя в ближайшем порту, пусть даже придётся отклониться от курса. И храни тебя господь.
Так прибежищем для меня стала Джакарта, я в полубреду покинул клипер, неся немного солонины с хлебом и ромовую флягу в сумке, получив к тому же на прощание скудную часть жалованья. Я не виню ни капитана, ни товарищей по команде - они поступили со мной по справедливости.
Я почти не помню начала своего существования в Джакарте, а то, что осталось в памяти, сплошь смутное и неверное. Полагаю, что лишился своих немудреных ценностей в первые же часы, не имея ни планов, ни сил, чтобы найти пристанище, а после просто свалился без чувств под открытым небом. Я бы неминуемо погиб, не наткнись на меня проходивший мимо священник. Не знаю, колебался ли он, но помощь оказал: призвал людей и настоял, чтобы меня доставили в госпиталь, в ту его часть, где ждали участи похожие больные - безродные, безденежные и безнадежные. Его ли молитвами, посильным ли участием лекарей - я выжил, исподволь воспрянув от болезни. Едва я оправился, меня выставили прочь, ведь лазарет - не богадельня. Слишком слабый, чтобы найти пропитание работой, я нищенствовал, возвращая силы по крупицам - медленно, очень медленно. Наемный труд в городе был в спросе, но все искали выносливых работников, я же мог пока предложить вместо мощи только умения, применимые лишь в море. Не знал я и здешнего наречия, что весьма мне мешало.
Наконец, чуть окрепнув, я счёл возможным искать счастья в порту. Изможденный, со следами перенесённой болезни, я прислушивался к чужим вопросам, ловя среди голосов слова родной речи, и предлагал свои услуги. В один из дней мне повезло. Квартирмейстер, подыскивавший матроса в команду, наткнулся на меня. Я ответил на его испытывающие вопросы толково, но он был в сомнении:
- Похоже, мы откормим тебя для исполнения обязанностей лишь к концу плавания!
- Зато и вес у меня небольшой, сможете взять в трюм больше груза, - ответил я с дерзостью отчаяния.
Наниматель расхохотался:
- Если твои руки бойки так же, как и язык, то нам, пожалуй, повезло.
Так я оказался на шхуне, название которой не открою: иной раз брошенное слово способно вернуться бедой, как прилетает в грудь подтолкнутый и отпущенный румпель.
Мы вышли в море и взяли курс на зюйд-вест, намереваясь обогнуть мыс Доброй Надежды. За пару недель на шхуне я не обзавёлся друзьями, но перестал быть совершенным чужаком. Мне ещё не хватало сил быть парусным, зато я безропотно брался за любую работу, требующую терпения и усидчивости - чистил, драил, скрёб. Дни летели, шхуна старалась от них не отставать.
А потом был вечер, память о котором я сохраню даже на одре. Солнце клонилось к горизонту, умеренный ветер гнал невысокую волну.
- Слева по борту! - завопил юнга на марсе.
Я был на баке и перебрался на нужную сторону быстро, как мог. Смотрящий явно не зря ел бобы с камбуза, коль скоро зрение его не подвело. Если б не внимательность юнги, мы могли бы и не заметить эту... этот...
Лучи низкого солнца мешали мне рассмотреть, как следует, и я щурился и прикрывался ладонями, опершись о фальшборт. Что-то виднелось в косом направлении от нашего курса - непонятное, чересчур высокое. Сначала я подумал о скале или даже горе, лишенной плавных склонов и устремлённой вершиной ввысь. Потом решил, что это фрегат. Корабль был бы опасней камня: обычно в море никто не знает, каковы намерения внезапного встречного, пока тот сам не проявит их. Это могли быть пираты, а то и воинственный линейный корабль чужого флота, немногим от пиратов отличающийся. В зависимости от замыслов он был способен увидеть в нас как угрозу, так и добычу.
И все же это был не утёс. Даже с учетом нашего хода края силуэта меняли контуры слишком споро: он тоже двигался, как и мы, хотя скорость я не мог оценить. Смущала лишь величина пришельца. Глядя вдаль, я пытался прикинуть размеры, но меня сбивали пропорции. По всему выходило, что при такой высоте судно должно потерять остойчивость, если только киль его не похож на острую крышу перевёрнутой ратуши, или трюм не загружен бочонками с ртутью.
Рядом появлялось все больше моих спутников. Некоторые недоумевали, но нашлись и те, кто принялись обсуждать что-то в возбуждении, будто бы зная, на что мы наткнулись. Боцман приложил к глазу трубу и взирал через доброе стекло, а иным увеличение не требовалось: известно, что глаза людские порой хуже видят то, что под носом, зато заглядывают вдаль без линз - и среди команды нашлись такие смотрящие.
Вокруг шумели все громче. Я, обращённый более в зрение, чем в слух, различал отдельные фразы: «Это точно он!..», «Святой Христофор, свезло нам или наоборот?», «Проклятье!» - но ни в одной не звучало истинного страха, только жадность и опасение.
Должно быть, капитан отдал приказание - руль и паруса изменили курс шхуны, и нос ее направился точно на таинственную цель. Бушприт мерно подымался и опускался, точно шхуна по-птичьи склевывала лежавшую между ней и целью mijl. Наш ориентир приближался, но не делался для меня понятнее. То мне виделся в лучах заката причудливый рангоут, то гигантское ветвистое древо, а то и крепость, которой место на горном отроге.
Сбоку послышалось сопение, я взглянул и увидел чернобородого моряка, не отрывавшегося от явившейся нам диковины. Ноздри его раздувались, губы кривились нетерпеливо.
- Знаешь ли ты, что перед нами? - спросил я.
Тот смерил меня взглядом, какой в любой точке мира старейшины дарят неофитам, и процедил:
- По всему, это Протеево капище.
Протей, meneer, морское божество. У тех, кто не знает других дорог, кроме проложенных на суше, на слуху больше Нетптун. Но моряки - суеверный народ: открывая сердца господу нашему Христу, они не отвергают властителей зыбких глубин, даже тех из них, кому добро противно, как угар нашему дыханию. Если собрать истории о всех чудовищах, какими они населяют подводные бездны, получится библиотека, не уступающая Александрийской. И все же - о чуде, подобном тому, какое росло перед нами с каждой песчинкой, упавшей в склянке, я прежде не слышал.
- Ещё его называют кораблём-храмом или плавучим собором. Не раз мне рассказывали про него, но не думал, что увижу эту диковину воочию.
- Собор? - продолжил я спрашивать. - Кто же его построил? Зодчие каких земель?
Мой просветитель прищурился и обеими руками почесал бороду:
- Не иначе тех самых, за которыми находятся лишь пустоши Лимба. А если им и помогали человеческие руки - то те, чьи владельцы уступили души другим хозяевам.
- Зачем же мы приближаемся к этому исчадию?
- Затем, что тот, кто пустил его по волнам, позволяет увидеть корабль-храм не просто так. Раз уж мы повстречались, значит, его кумир не прочь пойти на сделку. И здесь уж как повезёт: можно пропасть напрочь, а можно исполнить своё главное желание. Главное, чтобы подношение пришлось корабельному алтарю по вкусу.
- То есть, опасность подстерегает нас? По-моему, нам бы прочь отсюда!
- Это ведь как игральные кости: с ними можно потерять все, а можно получить многое. Настоящий моряк никогда не откажется от партии, если ему есть, что поставить на кон!
Во время беседы я не забывал следить за плавучим собором. Шхуна не подошла слишком близко, но и без того корабль-храм воздел над нами вершины, как дуб над подлеском. Та его часть, что погружалась в волны, и впрямь была судном, огромным, с отчётливыми носом и кормой, с высокими бортами; ширина корабля была немногим меньше длины - последнюю я оценил в 45 roede, а то и больше. То, что было над бортами, трудно поддавалось описанию. Центральная часть несла черты не корабельных построек, а, скорее, городских. Тут были и колонны, и портики, и разновеликие арки; плоскости казались отчасти изломанными, отчасти перекрученными. Башни и поперечные балки являли бредовое сходство с мачтами и реями, а какие-то полуистлевший стяги и полотнища, прицепленные к шпилям, свисающие или растянутые между балками, служили пародией на парусную оснастку. Кроме того, повсюду косо тянулись канаты, они оплели сооружения, как лианы в джунглях - развалины, многие поросли мерзкими лохмотьями, схожими с выбравшимися на воздух водорослями. Ют, похоже, вмещал алтарную часть. Архитектура храма была помесью между аскезой древности и извращенным безумием. Орнаменты, резьба, скульптуры, полуспрятанные в изгибах стен и нишах, неведомые знаки на стенах и плоскости, вовсе лишенные зацепок для взора - все вместе это походило на порождение горячечного сна.